Они все сказочно разбогатели. Они мстили обществу за свои годы нищеты. Гитлер знал это и одобрял. «Почему, – говорил он, – мои старые соратники должны оставаться с пустыми руками? Они боролись, они страдали и справедливость требует, чтобы они были вознаграждены. Ведь они сами себя сделали».
Аскет защищал чревоугодников.
«Ничто, – говорит Кайтель, – не могло оторвать фюрера от его „старой гвардии“. Он сохранял к ним дружеские чувства даже в тех случаях, когда он вынужден был снимать их с должностей за повторные ошибки или за полную неспособность, и даже в тех случаях, когда они вступали в конфликт с уголовными законами».
Это верно: для такого прохвоста, как Штрайхер, которого Гитлер должен был убрать с поста гаулайтера Франконии, двери и рука фюрера до конца остались открытыми. Ибо Штрайхер был рядом с Гитлером во время путча в Мюнхене и он был одним из тех, кто ему помог в борьбе с Ремом.
Гитлер чувствовал себя как бы главою клана или вернее шайки, и в его глазах наибольшей доблестью была верность ему, его особе. Те, кто блюли эту верность, имели взамен право на его протекцию и на систематическую безнаказанность, которая ставила их выше всех законов. Те, кто нарушали верность, – умирали. Товарищество, это братство бездомных, было пожалуй наиболее сильным человеческим чувством в сердце Гитлера.
Муссолини принадлежит к той же категории. На последующих страницах мы познакомимся с чувством глубокого уважения и восхищения, какое фюрер питал к дуче. К этому присоединялась еще и подлинная личная привязанность. Несколько раз итальянская политика и военная неспособность Италии ставили Германию в серьезное и даже ужасное положение; и тем не менее ни разу слово досады или упрека не вырвалось у Гитлера: Муссолини был его соратник, его боевой товарищ. Они оба родились и выросли среди бедняков, оба служили и страдали, как простые солдаты, в окопах. Сходство их частной жизни и карьеры поражало Гитлера, он видел в этом знамение.
«Мы живем, – говорил он, – под одним знаком судьбы». Зато Гитлер ненавидел всякую наследственную элиту. Он говорил, что роль родовой аристократии кончена и ей остается только красиво умереть. Он постоянно предупреждал буржуазию, что ей, не будет места в реорганизованной Германии. Он ненавидел дипломатов и называл министерство иностранных дел «клубом пораженцев». Но особенно он ненавидел генералов. Он их всячески третировал, оскорблял, издевался над ними и, наконец, прогонял их. Он, по-видимому, ударил собственноручно одного из маршалов. В свете разоблачений Нюрнберга покушение 20 июля представляется логическим ответом на это отношение фюрера, актом самозащиты и мести оскорбленной и униженной касты. Но оно дало Гитлеру повод к деянию, которое заставило побледнеть от зависти самых неистовых анархистов: он приказал повесить генералов на крюках для мясных туш из лавки мясника.
Факты, сообщенные Кайтелем, доказывают систематическую несправедливость Гитлера к своим военачальникам. Он искал случаев поймать их на промахе, чтобы немилосердно смещать их с командования. Он заставлял их расплачиваться за ошибки, которые делал он сам. Он сам это сознавал и признавал. «Нужно, – говорил он, – чтобы генералы расплачивались за неудачи, потому что их можно заменить, тогда как мой престиж является единственным, незаменимым капиталом; его ни в коем случае нельзя трогать или расшатывать».
Немецкие генералы проделали всю войну под вечной угрозой отрешения от командования, предоставленные произволу жестокого и капризного тирана, под непрерывным контролем и слежкой партии. В германской армии не было политических комиссаров, но было нечто худшее: агенты Гиммлера.
«Никто и никогда не мог понять, – рассказывает Кайтель, – почему фюрер отставил такого блестящего военачальника, как маршал Лист. Ему нельзя было поставить в вину ни одной профессиональной ошибки, и он с исключительным успехом провел кампанию на Балканах. Сам Гитлер неоднократно высказывал свое удовлетворение им. В этом деле несомненно таится какая-то темная махинация, работа подземных сил – может быть Гиммлера – которые успели занести имя Листа на черную доску».
Фалькенхорст завоевал Норвегию. Покрытый славою, он имел неосторожность пожаловаться на один из полков СС, входивших в его армию. Гитлера это взорвало: «Не мои СС плохи, а командование Фалькенхорста». И генерал исчез.
Гитлер исключительно высоко расценивал маршала фон Рунштедта. Он говорил: «Если бы Рунштедт был на десять лет моложе, я бы ему вверил главное командование всей армией. Я хорошо знаю, что это генерал старого прусского образца и что он не любит национал-социализма; но это превосходный офицер, и я хочу, чтобы история признала, что в выборе генералов я не руководился никакими иными соображениями». Но это не помещало Гитлеру освободиться от Рунштедта в три приема, приговаривая каждый раз: «Он стареет и теряет нервы. Я его больше не хочу».
Враждебное отношение Гитлера к генералам имело как принципиальные, так и личные причины. «Он видел в армии, – говорит Кайтель, – тот старый буржуазный дух, против которого он боролся 15 лет. Когда Рем пытался заменить Райхсвер соединениями СА, то Гитлер восстал против этой идеи, так как он признавал за старой армией большой опыт и знания, но тем не менее он не любил ее». Простой солдат первой мировой войны, проведший четыре года в окопах и блиндажах, сводил теперь счеты с военной иерархией, которая подавляла его так долго. Теперь он мстил тем, кто носил серебряные погоны, кто свысока смотрел на жалкого пехотинца. В Гитлере, – завоевателе и верховном главнокомандующем, – таился антимилитаризм известного типа: злоба рядового к золотопогонникам.
Главный Штаб долго противился проектам фюрера. И Гитлер сохранил в сердце жгучую обиду, неутолимую ненависть и неугасимый гнев. Он был непогрешимым, которому нанесли оскорбление, Богом, в котором позволили себе сомневаться.
«Фюрер, – заявил на процессе Кайтель, – был болезненно чувствителен к мысли, что генералы недостаточно его признавали».
Судьи просили маршала пояснить, что он разумел под этими словами.
«Конечно Гитлер никогда об этом не говорил вслух, но про себя он должен был говорить так: „Генералы все еще смотрят на меня, как на бывшего ефрейтора первой войны и, когда я говорю о военных делах, они спрашивают себя: „Откуда он может это все знать?“ Я повторяю, что Гитлер мне этого никогда не говорил, но мне, молчаливому наблюдателю, всегда казалось, что это ощущение глубоко сидит в нем. К сожалению, я был не единственный, кто замечал это. Другие это тоже подмечали и они пользовались этим, чтобы возбуждать фюрера против неугодных им лиц. Всем было известно, что существует верное средство, чтобы погубить любого генерала в глазах Гитлера: это донести, что он, получив приказ фюрера, встретил его словами: „Это невозможно. Это нелепо“. – Такой человек был конченный“.
На безмолвную сдержанность, немой отпор, который он ощущал в отношении себя, Гитлер отвечал либо безудержным гневом, либо уничтожающим презрением.
Можно почти без преувеличения сказать, что он считал всех вообще генералов за ископаемых и дураков. Он упрекал их в полном отсутствии воображении, в отказе принять идеологию национал-социализма, в презрении к партии и ее вождям, в идейной закоснелости и рутине, – например в рыцарских представлениях о войне, которые приводили его в ярость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58