его отец — один из руководителей Немреспублики, семья немецкая; и то, что сын, оказывается, “русский”, возбуждало бы вопросы.
80
Вопрос национальности лихорадил Юрия в изнурительно-нервозные сутки после его возвращения в Москву из Одессы. Только что был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа “О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья”. Придя в редакцию, Юрий остался там на ночь, чтобы заслужить похвалу, дав утром готовый очерк о подвигах черноморских моряков на суше.
Принимая материал, ответственный секретарь — пожилой, покашливающий, не выпускавший изо рта папиросу, — посмотрел на Вакера особенным, утрированно-соболезнующим взглядом. То же выражение Юрий заметил в продолжение дня ещё у двоих-троих коллег. Остальные поглядывали на него с еденьким любопытством.
Вечером с ним беседовал секретарь парторганизации газеты.
— У вас, кажется, родные в Поволжье? — сказал так, будто не знал достоверно, кто отец Юрия.
— Родители, брат...
— Опубликовано, что поволжские немцы укрыли фашистских диверсантов... — парторг не сводил глаз с Вакера, и тот с невольно-виноватой угодливостью сказал:
— Да-да, я читал...
— Читали... — и парторг словно бы задумался, перед тем как сообщить: — Газете нужен такой, как вы, собственный корреспондент в Красноярском крае. Решено вас перевести.
— Но там же Норкин! — вырвалось у Юрия.
— Норкин, — секретарь кивнул и сказал с похвалой: — Способный, очень способный журналист! Заслужил повышение.
— То есть... его на моё место? — Юрий посерел лицом.
— Товарищ Вакер, — парторг демонстрировал голосом и выражением, как старается быть терпеливым, — у нас с вами — разговор коммунистов! Партия на время войны, — сделал он ударение, — посылает вас, в интересах победы, туда, куда считает нужным!
Юрий, извинившись, спросил, “на каком уровне” принято решение? Ведь в Указе говорится только о немцах, проживающих в Поволжье.
— Имеются необходимые дополнения, — произнёс секретарь тихо и внушительно. — Мне поручено разъяснить вам: вас не выселяют. Вас переводят.
Вакер, пришибленный и взвинченный, едва не спросил о возможности обратиться наверх — по поводу перемены, в виде исключения, национальности. Потянул в себя воздух, но... не решился заговорить. В голове мелькнуло, что он ныне не единственный немец, озабоченный тем же вопросом, и вряд ли наверху это приветствуется: исключение должно быть исключением. Не разумнее ли — попытаться найти отклик в Красноярске, присмотревшись к тамошнему руководству?
...Оно само пожелало увидеть Вакера через несколько дней после его приезда. Новый собкор был вызван в краевой комитет партии. Дождавшись своей очереди, Юрий ступил в кабинет, где за столом сидел угрюмоватый человек в куртке, отличавшей руководящих лиц: синяя, однобортная, с форменными пуговками на карманах куртка именовалась “директоркой”. Юрий, нервничая, сидел на стуле и ждал, когда начальник, перебирающий бумаги, прочтёт их. Тот поднял глаза.
— Юрий Иванович Вакер, коммунист со стажем, журналист... — в лице выразились сосредоточенность и важность, словно только он и мог вникнуть в нечто замысловатое. — Вам направление в районную газету, — протянул бланк с напечатанным на машинке текстом.
— Тут какая-то ошибка... я — собственный корреспондент центральной газеты... — оглушённо начал Юрий.
— Вы думаете — мы этого не знаем?! — пресёк партийный начальник. — Мы здесь работаем, а не в бирюльки играем! — заявил он ещё резче. — И вы покажите качественную работу в районе! Мы будем интересоваться, — заключил с угрозой и взглянул на дверь, показывая, что ожидает следующего посетителя.
81
В районной газете Вакера приняли с дежурной любезностью и осторожной приглядкой. Редактор, лет пятидесяти пяти, с простонародно-хитрым лицом, посиживал, выпячивая брюшко, и улыбался, будто говорил: “Стелить, дружок, я буду мягко, а уж как тебе спать придётся — не обессудь”.
— Хорошее пополнение, — произносил приветливо, с сипотцой. — Не забывает, значит, нас Москва. Помогла.
Вид его так подкупал радушием, что не раскусишь: тонкая ли насмешка за словами или первозданная непосредственность?
— В такое время, сами поймёте, трудностей у нашей газеты под завязку, не до перекуров, — говорил редактор, не то жалуясь, не то укоряя. — Но, так и быть, о вашей работе мы сейчас не будем. Надо сперва вас устроить. Что же, окружим заботой...
Выразилось это в том, что редактор назвал хозяев, которые, возможно, пустят приезжего “на квартиру”. В избе, куда пришёл Вакер, жила престарелая пара; ему сдали “комнату” — клетушку, отделённую от остального помещения перегородкой, не доходившей до потолка. Хозяин попивал, где-то в избе была спрятана кадка ароматной бражки; щедро распространяла душок всегда полная помоев лохань. Хозяева берегли тепло, фортку держали запертой, и Юрий ночами изнемогал, засыпая только с открытым ртом. Вскоре же спохватился в удивлении, что перестал замечать зловоние: организм свыкся.
Собирая материал для газеты, Вакер ездил по обширному району: попутные автомашины попадались нечасто, обычно он подсаживался в плетёную “коробку” — нечто вроде укреплённой на тележном ходу корзины, которую влекла мохноногая сибирская лошадка. Осенняя пора не затянулась, разом налегла стужа, и газетчик стал путешествовать на санях. Когда тайга расступалась, вдаль убегала белизна поля, кое-где помеченная извилистыми полосками тропок. За полем вырастал ельник, и в неясный морозный день опушенные снегом ветви выглядели повисшими в воздухе — сливаясь с низким безучастно-слепым небом.
Сдав очередную корреспонденцию о бригаде колхозниц, что ударно трудится под девизом “Всё для фронта! Всё для победы!” — Вакер поздним вечером шёл к местной девушке, наборщице типографии. Иногда заглядывал в избу-читальню. Её едва топили, и пожилая библиотекарша из сосланных ещё в начале тридцатых годов ходила по избе в тулупе, в бараньей шапке. Юрий не нашёл здесь ни одной непрочитанной книги — но теперь стало потребностью в тягостный час перед сном перечитывать и то, что хорошо помнилось. К нему приходило иное, чем прежде, понимание книг. Он вдумывался в них с острой чуткостью российского немца, который страдает из-за своего происхождения. Всё его существо жаждало доказательств, что немцы не должны страдать в России.
В романе Гончарова “Обломов” он с жадным удовольствием оглаживал взглядом фразу: “Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы”. Это заявил русский писатель! “Дельный! — повторял Юрий мысленно. — Дельный, как почти все немцы! ” Если бы не это, если бы не деловой Штольц — русские горлохваты обобрали бы Обломова до нитки. А взглянуть вообще? Не будь Штольцов, вся страна оставалась бы ленивой, захудалой, недвижной Обломовкой. Россия испытывала сильную нужду в немцах, и потому судьба здесь так благоприятствовала им. Некий Рейнгольд, который вместе с отцом Штольца пришёл пешком из Саксонии, нажил четырёхэтажный дом в Петербурге. Краткое упоминание, но — принадлежа классику, — который ничего не скажет случайно, о сколь многом оно говорит!
Лёжа на кровати в своей клетушке, освещённой слабой лампочкой, Юрий, воодушевляясь, думал, что фраза говорит о собранности, об основательности, о пристрастии к порядку — о чертах, которые малораспространены среди русских и потому стоят четырёхэтажных домов, земельных угодий, паровых мельниц и фабрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
80
Вопрос национальности лихорадил Юрия в изнурительно-нервозные сутки после его возвращения в Москву из Одессы. Только что был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа “О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья”. Придя в редакцию, Юрий остался там на ночь, чтобы заслужить похвалу, дав утром готовый очерк о подвигах черноморских моряков на суше.
Принимая материал, ответственный секретарь — пожилой, покашливающий, не выпускавший изо рта папиросу, — посмотрел на Вакера особенным, утрированно-соболезнующим взглядом. То же выражение Юрий заметил в продолжение дня ещё у двоих-троих коллег. Остальные поглядывали на него с еденьким любопытством.
Вечером с ним беседовал секретарь парторганизации газеты.
— У вас, кажется, родные в Поволжье? — сказал так, будто не знал достоверно, кто отец Юрия.
— Родители, брат...
— Опубликовано, что поволжские немцы укрыли фашистских диверсантов... — парторг не сводил глаз с Вакера, и тот с невольно-виноватой угодливостью сказал:
— Да-да, я читал...
— Читали... — и парторг словно бы задумался, перед тем как сообщить: — Газете нужен такой, как вы, собственный корреспондент в Красноярском крае. Решено вас перевести.
— Но там же Норкин! — вырвалось у Юрия.
— Норкин, — секретарь кивнул и сказал с похвалой: — Способный, очень способный журналист! Заслужил повышение.
— То есть... его на моё место? — Юрий посерел лицом.
— Товарищ Вакер, — парторг демонстрировал голосом и выражением, как старается быть терпеливым, — у нас с вами — разговор коммунистов! Партия на время войны, — сделал он ударение, — посылает вас, в интересах победы, туда, куда считает нужным!
Юрий, извинившись, спросил, “на каком уровне” принято решение? Ведь в Указе говорится только о немцах, проживающих в Поволжье.
— Имеются необходимые дополнения, — произнёс секретарь тихо и внушительно. — Мне поручено разъяснить вам: вас не выселяют. Вас переводят.
Вакер, пришибленный и взвинченный, едва не спросил о возможности обратиться наверх — по поводу перемены, в виде исключения, национальности. Потянул в себя воздух, но... не решился заговорить. В голове мелькнуло, что он ныне не единственный немец, озабоченный тем же вопросом, и вряд ли наверху это приветствуется: исключение должно быть исключением. Не разумнее ли — попытаться найти отклик в Красноярске, присмотревшись к тамошнему руководству?
...Оно само пожелало увидеть Вакера через несколько дней после его приезда. Новый собкор был вызван в краевой комитет партии. Дождавшись своей очереди, Юрий ступил в кабинет, где за столом сидел угрюмоватый человек в куртке, отличавшей руководящих лиц: синяя, однобортная, с форменными пуговками на карманах куртка именовалась “директоркой”. Юрий, нервничая, сидел на стуле и ждал, когда начальник, перебирающий бумаги, прочтёт их. Тот поднял глаза.
— Юрий Иванович Вакер, коммунист со стажем, журналист... — в лице выразились сосредоточенность и важность, словно только он и мог вникнуть в нечто замысловатое. — Вам направление в районную газету, — протянул бланк с напечатанным на машинке текстом.
— Тут какая-то ошибка... я — собственный корреспондент центральной газеты... — оглушённо начал Юрий.
— Вы думаете — мы этого не знаем?! — пресёк партийный начальник. — Мы здесь работаем, а не в бирюльки играем! — заявил он ещё резче. — И вы покажите качественную работу в районе! Мы будем интересоваться, — заключил с угрозой и взглянул на дверь, показывая, что ожидает следующего посетителя.
81
В районной газете Вакера приняли с дежурной любезностью и осторожной приглядкой. Редактор, лет пятидесяти пяти, с простонародно-хитрым лицом, посиживал, выпячивая брюшко, и улыбался, будто говорил: “Стелить, дружок, я буду мягко, а уж как тебе спать придётся — не обессудь”.
— Хорошее пополнение, — произносил приветливо, с сипотцой. — Не забывает, значит, нас Москва. Помогла.
Вид его так подкупал радушием, что не раскусишь: тонкая ли насмешка за словами или первозданная непосредственность?
— В такое время, сами поймёте, трудностей у нашей газеты под завязку, не до перекуров, — говорил редактор, не то жалуясь, не то укоряя. — Но, так и быть, о вашей работе мы сейчас не будем. Надо сперва вас устроить. Что же, окружим заботой...
Выразилось это в том, что редактор назвал хозяев, которые, возможно, пустят приезжего “на квартиру”. В избе, куда пришёл Вакер, жила престарелая пара; ему сдали “комнату” — клетушку, отделённую от остального помещения перегородкой, не доходившей до потолка. Хозяин попивал, где-то в избе была спрятана кадка ароматной бражки; щедро распространяла душок всегда полная помоев лохань. Хозяева берегли тепло, фортку держали запертой, и Юрий ночами изнемогал, засыпая только с открытым ртом. Вскоре же спохватился в удивлении, что перестал замечать зловоние: организм свыкся.
Собирая материал для газеты, Вакер ездил по обширному району: попутные автомашины попадались нечасто, обычно он подсаживался в плетёную “коробку” — нечто вроде укреплённой на тележном ходу корзины, которую влекла мохноногая сибирская лошадка. Осенняя пора не затянулась, разом налегла стужа, и газетчик стал путешествовать на санях. Когда тайга расступалась, вдаль убегала белизна поля, кое-где помеченная извилистыми полосками тропок. За полем вырастал ельник, и в неясный морозный день опушенные снегом ветви выглядели повисшими в воздухе — сливаясь с низким безучастно-слепым небом.
Сдав очередную корреспонденцию о бригаде колхозниц, что ударно трудится под девизом “Всё для фронта! Всё для победы!” — Вакер поздним вечером шёл к местной девушке, наборщице типографии. Иногда заглядывал в избу-читальню. Её едва топили, и пожилая библиотекарша из сосланных ещё в начале тридцатых годов ходила по избе в тулупе, в бараньей шапке. Юрий не нашёл здесь ни одной непрочитанной книги — но теперь стало потребностью в тягостный час перед сном перечитывать и то, что хорошо помнилось. К нему приходило иное, чем прежде, понимание книг. Он вдумывался в них с острой чуткостью российского немца, который страдает из-за своего происхождения. Всё его существо жаждало доказательств, что немцы не должны страдать в России.
В романе Гончарова “Обломов” он с жадным удовольствием оглаживал взглядом фразу: “Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы”. Это заявил русский писатель! “Дельный! — повторял Юрий мысленно. — Дельный, как почти все немцы! ” Если бы не это, если бы не деловой Штольц — русские горлохваты обобрали бы Обломова до нитки. А взглянуть вообще? Не будь Штольцов, вся страна оставалась бы ленивой, захудалой, недвижной Обломовкой. Россия испытывала сильную нужду в немцах, и потому судьба здесь так благоприятствовала им. Некий Рейнгольд, который вместе с отцом Штольца пришёл пешком из Саксонии, нажил четырёхэтажный дом в Петербурге. Краткое упоминание, но — принадлежа классику, — который ничего не скажет случайно, о сколь многом оно говорит!
Лёжа на кровати в своей клетушке, освещённой слабой лампочкой, Юрий, воодушевляясь, думал, что фраза говорит о собранности, об основательности, о пристрастии к порядку — о чертах, которые малораспространены среди русских и потому стоят четырёхэтажных домов, земельных угодий, паровых мельниц и фабрик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107