Знаю, знаю,
маточка, что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности,
по правде-истине, зачем одному еще во чреве матери прокаркнула счастье
ворона-судьба, а другой из воспитательного дома на свет божий выходит? И
ведь бывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку достается. Ты,
дескать, Иванушка-дурачок, ройся в мешках дедовских, пей, ешь, веселись, а
ты, такой-сякой, только облизывайся; ты, дескать, на то и годишься, ты,
братец, вот какой! Грешно, маточка, оно грешно этак думать, да тут поневоле
как-то грех в душу лезет. Ездили бы и вы в карете такой же, родная моя,
ясочка. Взгляда благосклонного вашего генералы ловили бы, - не то что наш
брат; ходили бы вы не в холстинковом ветхом платьице, а в шелку да в
золоте. Были бы вы не худенькие, не чахленькие. как теперь, а как фигурка
сахарная, свеженькая румяная, полная. А уж я бы тогда и тем одним счастлив
был.что хоть бы с улицы на вас в ярко освещенные окна взглянул, что хоть бы
тень вашу увидал; от одной мысли, что вам там счастливо и весело, птичка вы
моя хорошенькая, и я бы повеселел. А теперь что! Мало того, что злые люди
вас погубили, какая-нибудь там дрянь, забулдыга вас обижает. Что фрак-то на
нем сидит гоголем, что в лорнетку-то золотую он на вас смотрит, бесстыдник,
так уж ему все с рук сходит, так уж и речь его непристойную снисходительно
слушать надо! Полно, так ли, голубчики! А отчего же это все? А оттого, что
вы сирота, оттого, что вы беззащитная, оттого, что нет у вас друга
сильного, который бы вам опору пристойную дал. А ведь что это за человек,
что это за люди, которым сироту оскорбить нипочем? Это какая-то дрянь, а не
люди. просто дрянь, так себе, только числятся, а на деле их нет, и в этом я
уверен. Вот они каковы, эти люди! А по-моему, родная моя, вот тот
шарманщик, которого я сегодня в Гороховой встретил, скорее к себе почтение
внушит, чем они. Он хоть целый день ходит да мается, ждет залежалого,
негодного гроша на пропитание, да зато он сам себе господин, сам себя
кормит. Он милостыни просить не хочет; зато он для удовольствия людского
трудится, как заведенная машина, - вот, дескать, чем могу, принесу
удовольствие. Нищий, нищий он, правда, все тот же нищий; но зато
благородный нищий; он устал, он прозяб, но все трудится, хоть по-своему, а
все-таки трудится. И много есть честных людей, маточка, которые хоть
немного зарабатывают по мере и полезности труда своего, но никому не
кланяются, ни у кого хлеба не просят. Вот и я точно так же, как и этот
шарманщик, то есть я не то, вовсе не так, как он, но в своем смысле, в
благородном-то, в дворянском-то отношении точно так же, как и он, по мере
сил тружусь, чем могу, дескать. Большего нет от меня; ну, да на нет и суда
нет.
Я к тому про шарманщика этого заговорил, маточка, что случилось мне
бедность свою вдвойне испытать сегодня. Остановился я посмотреть на
шарманщика. Мысли такие лезли в голову, - так я, чтобы рассеяться,
остановился. Стою я, стоят извозчики, девка какая-то, да еще маленькая
девочка, вся такая запачканная. Шарманщик расположился перед чьими-то
окнами. Замечаю малютку, мальчика, так себе лет десяти; был бы хорошенький,
да на вид больной такой, чахленький, в одной рубашонке да еще в чем-то чуть
ли не босой стоит, разиня рот музыку слушает - детский возраст! загляделся,
как у немца куклы танцуют, а у самого и руки и ноги окоченели, дрожит да
кончик рукава грызет. Примечаю, что в руках у него бумажечка какая-то.
Прошел один господин и бросил шарманщику какую-то маленькую монетку;
монетка прямо упала в тот ящик с огородочкой, в котором представлен
француз, танцующий с дамами. Только что звякнула монетка, встрепенулся мой
мальчик, робко осмотрелся кругом да, видно, на меня подумал, что я деньги
дал. Подбежал он ко мне, ручонки дрожат у него, голосенок дрожит, протянул
он ко мне бумажку и говорит: записка! Развернул я записку - ну что, все
известное: дескать. благодетели мои, мать у детей умирает, трое детей
голодают, так вы нам теперь помогите, а вот, как я умру, так за то, что
птенцов моих теперь не забыли, на том свете вас, благодетели мои, не
забуду. Ну, что тут; дело ясное, дело житейское, а что мне им дать? Ну, и
не дал ему ничего. А как было жаль! Мальчик бедненький, посинелый от
холода, может быть и голодный, и не врет, ей-ей, не врет; я это дело знаю.
Но только то дурно, что зачем эти гадкие матери детей не берегут и
полуголых с записками на такой холод посылают. Она, быть, глупая баба,
характера не имеет; да за нее и постараться, может быть, некому, так она и
сидит, поджав ноги, может быть, и вправду больная. Ну, да все обратиться
бы, куда следует; а впрочем, может быть, и просто мошенница, нарочно
голодного и чахлого ребенка обманывать народ посылает, на болезнь наводит.
И чему научится бедный мальчик с этими записками? Только сердце его
ожесточается; ходит он, бегает, просит. Ходят люди, да некогда им. Сердца у
них каменные; слова их жестокие. Прочь! убирайся! шалишь! Вот что слышит он
от всех, и ожесточается сердце ребенка, и дрожит напрасно на холоде
бедненький, запуганный мальчик, словно птенчик, из разбитого гнездышка
выпавший. Зябнут у него руки и ноги; дух занимается. Посмотришь, вот он уж
и кашляет; тут недалеко ждать, и болезнь, как гад нечистый, заползет ему в
грудь, а там, глядишь, и смерть уж стоит над ним, где-нибудь в смрадном
углу, без ухода, без помощи - вот и вся его жизнь! Вот какова она, жизнь-то
бывает! Ох, Варенька, мучительно слышать Христа ради, и мимо пройти, и не
дать ничего, сказать ему: Бог подаст. Иное Христа ради еще ничего. (И
Христа ради-то разные бывают, маточка.) Иное долгое, протяжное, привычное,
заученное, прямо нищенское; этому еще не так мучительно не подать, это
долгий нищий, давнишний, по ремеслу нищий, этот привык, думаешь, он
переможет и знает, как перемочь. А иное Христа ради непривычное, грубое,
страшное, - вот как сегодня, когда я было от мальчика записку взял, тут же
у забора какой-то стоял, не у всех и просил, говорит мне: Дай, барин, грош
ради Христа! - да таким отрывистым, грубым голосом, что я вздрогнул от
какого-то страшного чувства, а не дал гроша: не было. А еще люди богатые не
любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались, - дескать, они
беспокоят, они-де назойливы! Да и всегда бедность назойлива, - спать, что
ли, мешают их стоны голодные!
Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все
частию, чтоб сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего
слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,
маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется. Но теперь на меня
такая тоска нашла, что я сам моим мыслям до глубины души стал
сочувствовать, и хотя я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не
возьмешь, но все-таки некоторым образом справедливость воздашь себе. И
подлинно, родная моя, часто самого себя безо всякой причины уничтожаешь, в
грош не ставишь и ниже щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением
выразиться, так это, может быть, оттого происходит, что я сам запуган и
загнан, как хоть бы и этот бедненький мальчик, что милостыни у меня просил.
Теперь я вам, примерно, иносказательно буду говорить, маточка; вот
послушайте-ка меня:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
маточка, что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности,
по правде-истине, зачем одному еще во чреве матери прокаркнула счастье
ворона-судьба, а другой из воспитательного дома на свет божий выходит? И
ведь бывает же так, что счастье-то часто Иванушке-дурачку достается. Ты,
дескать, Иванушка-дурачок, ройся в мешках дедовских, пей, ешь, веселись, а
ты, такой-сякой, только облизывайся; ты, дескать, на то и годишься, ты,
братец, вот какой! Грешно, маточка, оно грешно этак думать, да тут поневоле
как-то грех в душу лезет. Ездили бы и вы в карете такой же, родная моя,
ясочка. Взгляда благосклонного вашего генералы ловили бы, - не то что наш
брат; ходили бы вы не в холстинковом ветхом платьице, а в шелку да в
золоте. Были бы вы не худенькие, не чахленькие. как теперь, а как фигурка
сахарная, свеженькая румяная, полная. А уж я бы тогда и тем одним счастлив
был.что хоть бы с улицы на вас в ярко освещенные окна взглянул, что хоть бы
тень вашу увидал; от одной мысли, что вам там счастливо и весело, птичка вы
моя хорошенькая, и я бы повеселел. А теперь что! Мало того, что злые люди
вас погубили, какая-нибудь там дрянь, забулдыга вас обижает. Что фрак-то на
нем сидит гоголем, что в лорнетку-то золотую он на вас смотрит, бесстыдник,
так уж ему все с рук сходит, так уж и речь его непристойную снисходительно
слушать надо! Полно, так ли, голубчики! А отчего же это все? А оттого, что
вы сирота, оттого, что вы беззащитная, оттого, что нет у вас друга
сильного, который бы вам опору пристойную дал. А ведь что это за человек,
что это за люди, которым сироту оскорбить нипочем? Это какая-то дрянь, а не
люди. просто дрянь, так себе, только числятся, а на деле их нет, и в этом я
уверен. Вот они каковы, эти люди! А по-моему, родная моя, вот тот
шарманщик, которого я сегодня в Гороховой встретил, скорее к себе почтение
внушит, чем они. Он хоть целый день ходит да мается, ждет залежалого,
негодного гроша на пропитание, да зато он сам себе господин, сам себя
кормит. Он милостыни просить не хочет; зато он для удовольствия людского
трудится, как заведенная машина, - вот, дескать, чем могу, принесу
удовольствие. Нищий, нищий он, правда, все тот же нищий; но зато
благородный нищий; он устал, он прозяб, но все трудится, хоть по-своему, а
все-таки трудится. И много есть честных людей, маточка, которые хоть
немного зарабатывают по мере и полезности труда своего, но никому не
кланяются, ни у кого хлеба не просят. Вот и я точно так же, как и этот
шарманщик, то есть я не то, вовсе не так, как он, но в своем смысле, в
благородном-то, в дворянском-то отношении точно так же, как и он, по мере
сил тружусь, чем могу, дескать. Большего нет от меня; ну, да на нет и суда
нет.
Я к тому про шарманщика этого заговорил, маточка, что случилось мне
бедность свою вдвойне испытать сегодня. Остановился я посмотреть на
шарманщика. Мысли такие лезли в голову, - так я, чтобы рассеяться,
остановился. Стою я, стоят извозчики, девка какая-то, да еще маленькая
девочка, вся такая запачканная. Шарманщик расположился перед чьими-то
окнами. Замечаю малютку, мальчика, так себе лет десяти; был бы хорошенький,
да на вид больной такой, чахленький, в одной рубашонке да еще в чем-то чуть
ли не босой стоит, разиня рот музыку слушает - детский возраст! загляделся,
как у немца куклы танцуют, а у самого и руки и ноги окоченели, дрожит да
кончик рукава грызет. Примечаю, что в руках у него бумажечка какая-то.
Прошел один господин и бросил шарманщику какую-то маленькую монетку;
монетка прямо упала в тот ящик с огородочкой, в котором представлен
француз, танцующий с дамами. Только что звякнула монетка, встрепенулся мой
мальчик, робко осмотрелся кругом да, видно, на меня подумал, что я деньги
дал. Подбежал он ко мне, ручонки дрожат у него, голосенок дрожит, протянул
он ко мне бумажку и говорит: записка! Развернул я записку - ну что, все
известное: дескать. благодетели мои, мать у детей умирает, трое детей
голодают, так вы нам теперь помогите, а вот, как я умру, так за то, что
птенцов моих теперь не забыли, на том свете вас, благодетели мои, не
забуду. Ну, что тут; дело ясное, дело житейское, а что мне им дать? Ну, и
не дал ему ничего. А как было жаль! Мальчик бедненький, посинелый от
холода, может быть и голодный, и не врет, ей-ей, не врет; я это дело знаю.
Но только то дурно, что зачем эти гадкие матери детей не берегут и
полуголых с записками на такой холод посылают. Она, быть, глупая баба,
характера не имеет; да за нее и постараться, может быть, некому, так она и
сидит, поджав ноги, может быть, и вправду больная. Ну, да все обратиться
бы, куда следует; а впрочем, может быть, и просто мошенница, нарочно
голодного и чахлого ребенка обманывать народ посылает, на болезнь наводит.
И чему научится бедный мальчик с этими записками? Только сердце его
ожесточается; ходит он, бегает, просит. Ходят люди, да некогда им. Сердца у
них каменные; слова их жестокие. Прочь! убирайся! шалишь! Вот что слышит он
от всех, и ожесточается сердце ребенка, и дрожит напрасно на холоде
бедненький, запуганный мальчик, словно птенчик, из разбитого гнездышка
выпавший. Зябнут у него руки и ноги; дух занимается. Посмотришь, вот он уж
и кашляет; тут недалеко ждать, и болезнь, как гад нечистый, заползет ему в
грудь, а там, глядишь, и смерть уж стоит над ним, где-нибудь в смрадном
углу, без ухода, без помощи - вот и вся его жизнь! Вот какова она, жизнь-то
бывает! Ох, Варенька, мучительно слышать Христа ради, и мимо пройти, и не
дать ничего, сказать ему: Бог подаст. Иное Христа ради еще ничего. (И
Христа ради-то разные бывают, маточка.) Иное долгое, протяжное, привычное,
заученное, прямо нищенское; этому еще не так мучительно не подать, это
долгий нищий, давнишний, по ремеслу нищий, этот привык, думаешь, он
переможет и знает, как перемочь. А иное Христа ради непривычное, грубое,
страшное, - вот как сегодня, когда я было от мальчика записку взял, тут же
у забора какой-то стоял, не у всех и просил, говорит мне: Дай, барин, грош
ради Христа! - да таким отрывистым, грубым голосом, что я вздрогнул от
какого-то страшного чувства, а не дал гроша: не было. А еще люди богатые не
любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались, - дескать, они
беспокоят, они-де назойливы! Да и всегда бедность назойлива, - спать, что
ли, мешают их стоны голодные!
Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описывать это все
частию, чтоб сердце отвести, а более для того, чтоб вам образец хорошего
слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,
маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется. Но теперь на меня
такая тоска нашла, что я сам моим мыслям до глубины души стал
сочувствовать, и хотя я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не
возьмешь, но все-таки некоторым образом справедливость воздашь себе. И
подлинно, родная моя, часто самого себя безо всякой причины уничтожаешь, в
грош не ставишь и ниже щепки какой-нибудь сортируешь. А если сравнением
выразиться, так это, может быть, оттого происходит, что я сам запуган и
загнан, как хоть бы и этот бедненький мальчик, что милостыни у меня просил.
Теперь я вам, примерно, иносказательно буду говорить, маточка; вот
послушайте-ка меня:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36