У нас в доме являлся иногда старичок, запачканный, дурно одетый,
маленький, седенький, мешковатый, неловкий, одним словом, странный
донельзя. С первого взгляда на него можно было подумать, что он как будто
чего-то стыдится, как будто ему себя самого совестно. Оттого он все как-то
ежился, как-то кривлялся; такие ухватки, ужимки были у него, что можно
было, почти не ошибаясь, заключить, что он не в своем уме. Придет, бывало,
к нам, да стоит в сенях у стеклянных дверей и в дом войти не смеет. Кто из
нас мимо пройдет - я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее к нему, -
то он сейчас машет, манит к себе, делает разные знаки, и разве только когда
кивнешь ему головою и позовешь его - условный знак, что в доме нет никого
постороннего и что ему можно войти, когда ему угодно, - только тогда старик
тихонько отворял дверь, радостно улыбался, потирал руки от удовольствия и
на цыпочках прямо отправлялся в комнату Покровского. Это был его отец.
Потом я узнала подробно всю историю этого бедного старика. Он когда-то
где-то служил, был без малейших способностей и занимал самое последнее,
самое незначительное место на службе. Когда умерла первая его жена (мать
студента Покровского), то он вздумал жениться во второй раз и женился на
мещанке. При новой жене в доме все пошло вверх дном; никому житья от нее не
стало; она всех к рукам прибрала. Студент Покровский был тогда еще
ребенком, лет десяти. Мачеха его возненавидела. Но маленькому Покровскому
благоприятствовала судьба. Помещик Быков, знавший чиновника Покровского и
бывший некогда его благодетелем, принял ребенка под свое покровительство и
поместил его в какую-то школу. Интересовался же он им потому, что знал его
покойную мать, которая еще в девушках была облагодетельствована Анной
Федоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского. Господин Быков, друг
и короткий знакомый Анны Федоровны, движимый великодушием, дал за невестой
пять тысяч рублей приданого. Куда эти деньги пошли - неизвестно. Так мне
рассказывала все это Анна Федоровна; сам же студент Покровский никогда не
любил говорить о своих семейных обстоятельствах. Говорят, что его мать была
очень хороша собою, и мне странно кажется, почему она так неудачно вышла
замуж, за такого незначительного человека... Она умерла еще в молодых
летах, года четыре спустя после замужества.
Из школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию и потом в
университет. Господин Быков, весьма часто приезжавший в Петербург, и тут не
оставил его своим покровительством. За расстроенным здоровьем своим
Покровский не мог продолжать занятий своих в университете. Господин Быков
познакомил его с Анной Федоровной, сам рекомендовал его, и таким образом
молодой Покровский был принят на хлебы, с уговором учить Сашу всему, чему
ни потребуется.
Старик же Покровский, с горя от жестокостей жены своей, предался самому
дурному пороку и почти всегда бывал в нетрезвом виде. Жена его бивала,
сослала жить в кухню и до того довела, что он наконец привык к побоям и
дурному обхождению и не жаловался. Он был еще не очень старый человек, но
от дурных наклонностей почти из ума выжил. Единственным же признаком
человеческих благородных чувств была в нем неограниченная любовь к сыну.
Говорили, что молодой Покровский похож как две капли воды на покойную мать
свою. Не воспоминания ли о прежней доброй жене породили в сердце погибшего
старика такую беспредельную любовь к нему? Старик и говорить больше ни о
чем не мог, как о сыне, и постоянно два раза в неделю навещал его. Чаще же
приходить он не смел, потому что молодой Покровский терпеть не мог
отцовских посещений. Из всех его недостатков, бесспорно, первым и важнейшим
было неуважение к отцу. Впрочем, и старик был подчас пренесноснейшим
существом на свете. Во-первых, он был ужасно любопытен, во-вторых,
разговорами и расспросами, самыми пустыми и бестолковыми, он поминутно
мешал сыну заниматься и, наконец, являлся иногда в нетрезвом виде. Сын
понемногу отучал старика от пороков, от любопытства и от поминутного
болтания и наконец довел до того, что тот слушал его во всем, как оракула,
и рта не смел разинуть без его позволения.
Бедный старик не мог надивиться и нарадоваться на своего Петеньку (так он
называл сына). Когда он приходил к нему в гости, то почти всегда имел
какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-то его
примет сын, обыкновенно долго не решался войти, и если я тут случалась, так
он меня минут двадцать, бывало, расспрашивал - что, каков Петенька? здоров
ли он? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь
важным? Что он именно делает? Пишет ли или размышлениями какими занимается?
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался
войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала
одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то
тихонько проходил в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у
него была измятая, дырявая, с оторванными полями, - все вешал на крюк, все
делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына
глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа
своего Петеньки. Если сын чуть-чуть был не в духе и старик примечал это, то
тотчас приподымался с места и объяснял, что, дескать, я так, Петенька, я на
минутку. Я вот далеко ходил, проходил мимо и отдохнуть зашел. И потом
безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял
дверь и уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в душе накипевшее горе
и не выказать его сыну.
Но когда сын примет, бывало, отца хорошо, то старик себя не слышит от
радости. Удовольствие проглядывало в его лице, в его жестах, в его
движениях. Если сын с ним заговаривал, то старик всегда приподымался
немного со стула и отвечал тихо, подобострастно, почти с благоговением и
всегда стараясь употреблять отборнейшие, то есть самые смешные выражения.
Но дар слова ему не давался: всегда смешается и сробеет, так что не знает,
куда руки девать, куда себя девать, и после еще долго про себя ответ
шепчет, как бы желая поправиться. Если же удавалось отвечать хорошо, то
старик охорашивался, оправлял на себе жилетку, галстух, фрак и принимал вид
собственного достоинства. А бывало, до того ободрялся, до того простирал
свою смелость, что тихонько вставал со стула, подходил к полке с книгами,
брал какую-нибудь книжку и даже тут же прочитывал что-нибудь, какая бы ни
была книга. Все это он делал с видом притворного равнодушия и хладнокровия,
как будто бы он и всегда мог так хозяйничать с сыновними книгами, как будто
ему и не в диковину ласка сына. Но мне раз случилось видеть, как бедняк
испугался, когда Покровский попросил его не трогать книг. Он смешался,
заторопился, поставил книгу вверх ногами, потом хотел поправиться,
перевернул и поставил обрезом наружу, улыбался, краснел и не знал, чем
загладить свое преступление. Покровский своими советами отучал понемногу
старика от дурных наклонностей, и как только видел его раза три сряду в
трезвом виде, то при первом посещении давал ему на прощанье по четвертачку,
по полтинничку или больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36