Г.Ф. Лавкрафт, Р. Барлоу (1936)
Ночной океан
Я приехал в Эллстон-Бич не только для того, чтобы насладиться солнцем и океаном, но, прежде всего, с целью восстановления утомленного разума. Я никого не знал в этом маленьком городке, процветавшем благодаря летним отдыхающим, а большую часть года представляющем собой лишь скопление домов с пустыми окнами. Так что, казалось, нет никакой вероятности того, что меня что-то потревожит. Это радовало меня, поскольку я не испытывал ни малейшего желания видеть что-либо, кроме плещущихся волн и пляжа, расстилающегося перед моим временным обиталищем.
Моя долгая работа, которую я вел в течение лета, была закончена к тому моменту, как я покинул город. Ее результатом являлась большая картина, которую я выдвинул на конкурс. Мне понадобилось потратить значительную часть года на то, чтобы закончить ее. Когда был нанесен последний мазок, я более не мог сопротивляться потребности заботы о здоровье, и решил некоторое время отдохнуть в уединении. В самом деле, пожив неделю на побережье, я лишь время от времени вспоминал о работе, успех которой совсем недавно казался мне исключительно важным. Для меня более не существовало беспокойства о сотнях оттенков и орнаментах; я более не испытывал страха и неуверенности в своей способности реализовать задуманное изображение и, используя все свое мастерство, выразить смутно представляемую идею на холсте. Но, возможно, все, что позднее произошло со мною на пустынном берегу, было только следствием подсознательного ощущения этого страха и колебаний. Поскольку я всегда находился в поисках, был мечтателем, нельзя ли предположить, что это мое свойство открыло внутренний взор, чувствительный к невероятным мирам и формам жизни?
Теперь те события, свидетелем которых я был и о которых попытаюсь поведать, вызывают у меня тысячи сводящих с ума сомнений. Вещи, созерцаемые внутренним зрением, подобно тем мимолетным сценам, являющимся в тот момент, когда мы проваливаемся в пустоту сна, на самом деле более значимы и ярки для нас, нежели те, что наблюдаются нами в реальности. Возьмите с собой в сон кисть, и сновидения насытятся цветами. Чернила, которыми мы пишем, кажутся слишком бледным, слишком реалистичным средством, чтобы выразить наши невероятные воспоминания. Это как если бы наша внутренняя сущность вырвалась из пут повседневности и объективности и стала упиваться освобожденными эмоциями, которые стремительно угасают, когда мы пытаемся передать их. В грезах и сновидениях таятся величайшие творения человечества, поскольку они не связаны реальными законами черт и цветов. Забытые пейзажи, миры, более смутные, нежели золотые времена детства, проникают в спящее сознание, чтобы царствовать до тех пор, пока пробуждение не рассеет их. В них мы можем добиваться желанной славы и удовлетворенности; мы можем каким-то образом соприкоснуться с яркой, ранее невиданной красотой, что будет равносильно Граалю для сакрального духа средневекового мира. Чтобы придать форму этим вещам посредством искусства, чтобы отыскать какой-нибудь призрачный трофей в этом неосязаемом царстве теней и эфира, нужны в равной степени талант и память. Поэтому, несмотря на то, что сны присущи всем нам, лишь некоторые руки могут ухватить их, словно крылья мотылька, и не повредить.
Боюсь, моему рассказу как раз не хватает этого таланта. По мере сил я постараюсь показать те фантомные события, что осознавались мною весьма смутно, подобно тому, как если бы я вглядывался в лишенный света пейзаж и мимолетные формы, чьи движения едва угадываются. На моей картине, что позже валялась с множеством других в доме, где они были написаны, я попытался ухватить след этого иллюзорного мира теней и, возможно, добился большего успеха, нежели в своем стремлении передать его словами. Мое пребывание в Эллстоне являлось ожиданием решения жюри конкурса по этой картине; и когда передо мной открылась перспектива нескольких дней необычного отдыха, я обнаружил, что - несмотря на все сомнения, характерные для творческого человека, - я действительно сумел в линиях и цветах выразить некоторые фрагменты бесконечного мира воображения. Трудности этого процесса и вызванное ими напряжение всех моих сил подорвали мое здоровье и, тем самым, привели меня на побережье на период этого ожидания. Желая одиночества, я снял (к радости недоверчивого владельца) маленький домик на некотором расстоянии от деревушки Эллстон - в которой, вследствие мертвого сезона, находилось всего несколько туристов, совершенно неинтересных мне. Некрашеный домик еще более потемнел от морского ветра и ни в коей мере не был связан с деревней; располагаясь ниже ее на пляже, он покачивался на ветру, словно маятник часов, совершенно одинокий среди поросших травой песчаных холмов. Подобно разгоряченному животному, дом обратился лицом к морю, и его непроницаемые грязные окна таращились на пустынную землю, небо и необъятное море. Впрочем, эти детали не играют существенной роли в моем рассказе, события которого, будучи выстроены и упорядочены в мозаику, покажутся чрезвычайно странными. Но мне показалось, что маленькое жилище было одиноко, когда я увидел его, и подобно мне, оно осознавало свою ничтожность перед великим морем.
Я прибыл сюда в конце августа, на день раньше, чем рассчитывал, и повстречал грузовую машину и двух рабочих, разгружавших мебель по распоряжению владельца дома. В тот момент я не знал, сколько пробуду здесь, и когда грузовик, доставивший вещи, уехал, я уложил свой скромный багаж и запер дверь (привычка весьма важная для того, кто собирается снять дом на несколько месяцев), отправившись бродить по покрытым травой холмам и пляжу. Будучи почти квадратным и имея всего одну комнату, домик требовал немного заботы. Два окна с обеих сторон пропускали немного света, а дверь накренилась, словно в раздумьях, перед стеной океана. Дом был построен около десяти лет назад, но в силу его удаленности от Эллстона было затруднительно сдавать его даже в бурный летний период. Тут не было камина; он пребывал пустым и одиноким с октября до весны. Хотя на самом деле он располагался менее чем в миле от Эллстона, дом казался более далеким; из-за изгиба береговой линии можно было видеть только покрытые травой дюны в том направлении, где находилась деревня.
Первый день, уже наполовину прошедший, когда я встал, был проведен мною в наслаждении солнцем и безмятежными водами, чье степенное величие делало работу над картинами ненужной и утомительной. Но это было естественной реакцией на долгое занятие одной и той же деятельностью. Мысли о работе улетучились, и начался отпуск. Это обстоятельство, хотя и смутно осознаваемое, проявлялось во всем, что окружало меня в первый день моего пребывания здесь, а также в весьма изменчивых далеких пейзажах. Это было эффектом яркого солнца над морскими волнами, чьи загадочно двигающиеся извилистые очертания сверкали подобно граням бриллианта. Казалось, цветистые воды пропитались плотными массами нестерпимо яркого света в том месте, где море смешивалось с песком. Хотя океан сохранял собственный цвет, он был поглощен невероятным, ослепительным блеском. Поблизости от меня никого не было, и я радовался этому зрелищу, избавленный от досадного присутствия чужаков.
1 2 3 4 5 6 7 8
Ночной океан
Я приехал в Эллстон-Бич не только для того, чтобы насладиться солнцем и океаном, но, прежде всего, с целью восстановления утомленного разума. Я никого не знал в этом маленьком городке, процветавшем благодаря летним отдыхающим, а большую часть года представляющем собой лишь скопление домов с пустыми окнами. Так что, казалось, нет никакой вероятности того, что меня что-то потревожит. Это радовало меня, поскольку я не испытывал ни малейшего желания видеть что-либо, кроме плещущихся волн и пляжа, расстилающегося перед моим временным обиталищем.
Моя долгая работа, которую я вел в течение лета, была закончена к тому моменту, как я покинул город. Ее результатом являлась большая картина, которую я выдвинул на конкурс. Мне понадобилось потратить значительную часть года на то, чтобы закончить ее. Когда был нанесен последний мазок, я более не мог сопротивляться потребности заботы о здоровье, и решил некоторое время отдохнуть в уединении. В самом деле, пожив неделю на побережье, я лишь время от времени вспоминал о работе, успех которой совсем недавно казался мне исключительно важным. Для меня более не существовало беспокойства о сотнях оттенков и орнаментах; я более не испытывал страха и неуверенности в своей способности реализовать задуманное изображение и, используя все свое мастерство, выразить смутно представляемую идею на холсте. Но, возможно, все, что позднее произошло со мною на пустынном берегу, было только следствием подсознательного ощущения этого страха и колебаний. Поскольку я всегда находился в поисках, был мечтателем, нельзя ли предположить, что это мое свойство открыло внутренний взор, чувствительный к невероятным мирам и формам жизни?
Теперь те события, свидетелем которых я был и о которых попытаюсь поведать, вызывают у меня тысячи сводящих с ума сомнений. Вещи, созерцаемые внутренним зрением, подобно тем мимолетным сценам, являющимся в тот момент, когда мы проваливаемся в пустоту сна, на самом деле более значимы и ярки для нас, нежели те, что наблюдаются нами в реальности. Возьмите с собой в сон кисть, и сновидения насытятся цветами. Чернила, которыми мы пишем, кажутся слишком бледным, слишком реалистичным средством, чтобы выразить наши невероятные воспоминания. Это как если бы наша внутренняя сущность вырвалась из пут повседневности и объективности и стала упиваться освобожденными эмоциями, которые стремительно угасают, когда мы пытаемся передать их. В грезах и сновидениях таятся величайшие творения человечества, поскольку они не связаны реальными законами черт и цветов. Забытые пейзажи, миры, более смутные, нежели золотые времена детства, проникают в спящее сознание, чтобы царствовать до тех пор, пока пробуждение не рассеет их. В них мы можем добиваться желанной славы и удовлетворенности; мы можем каким-то образом соприкоснуться с яркой, ранее невиданной красотой, что будет равносильно Граалю для сакрального духа средневекового мира. Чтобы придать форму этим вещам посредством искусства, чтобы отыскать какой-нибудь призрачный трофей в этом неосязаемом царстве теней и эфира, нужны в равной степени талант и память. Поэтому, несмотря на то, что сны присущи всем нам, лишь некоторые руки могут ухватить их, словно крылья мотылька, и не повредить.
Боюсь, моему рассказу как раз не хватает этого таланта. По мере сил я постараюсь показать те фантомные события, что осознавались мною весьма смутно, подобно тому, как если бы я вглядывался в лишенный света пейзаж и мимолетные формы, чьи движения едва угадываются. На моей картине, что позже валялась с множеством других в доме, где они были написаны, я попытался ухватить след этого иллюзорного мира теней и, возможно, добился большего успеха, нежели в своем стремлении передать его словами. Мое пребывание в Эллстоне являлось ожиданием решения жюри конкурса по этой картине; и когда передо мной открылась перспектива нескольких дней необычного отдыха, я обнаружил, что - несмотря на все сомнения, характерные для творческого человека, - я действительно сумел в линиях и цветах выразить некоторые фрагменты бесконечного мира воображения. Трудности этого процесса и вызванное ими напряжение всех моих сил подорвали мое здоровье и, тем самым, привели меня на побережье на период этого ожидания. Желая одиночества, я снял (к радости недоверчивого владельца) маленький домик на некотором расстоянии от деревушки Эллстон - в которой, вследствие мертвого сезона, находилось всего несколько туристов, совершенно неинтересных мне. Некрашеный домик еще более потемнел от морского ветра и ни в коей мере не был связан с деревней; располагаясь ниже ее на пляже, он покачивался на ветру, словно маятник часов, совершенно одинокий среди поросших травой песчаных холмов. Подобно разгоряченному животному, дом обратился лицом к морю, и его непроницаемые грязные окна таращились на пустынную землю, небо и необъятное море. Впрочем, эти детали не играют существенной роли в моем рассказе, события которого, будучи выстроены и упорядочены в мозаику, покажутся чрезвычайно странными. Но мне показалось, что маленькое жилище было одиноко, когда я увидел его, и подобно мне, оно осознавало свою ничтожность перед великим морем.
Я прибыл сюда в конце августа, на день раньше, чем рассчитывал, и повстречал грузовую машину и двух рабочих, разгружавших мебель по распоряжению владельца дома. В тот момент я не знал, сколько пробуду здесь, и когда грузовик, доставивший вещи, уехал, я уложил свой скромный багаж и запер дверь (привычка весьма важная для того, кто собирается снять дом на несколько месяцев), отправившись бродить по покрытым травой холмам и пляжу. Будучи почти квадратным и имея всего одну комнату, домик требовал немного заботы. Два окна с обеих сторон пропускали немного света, а дверь накренилась, словно в раздумьях, перед стеной океана. Дом был построен около десяти лет назад, но в силу его удаленности от Эллстона было затруднительно сдавать его даже в бурный летний период. Тут не было камина; он пребывал пустым и одиноким с октября до весны. Хотя на самом деле он располагался менее чем в миле от Эллстона, дом казался более далеким; из-за изгиба береговой линии можно было видеть только покрытые травой дюны в том направлении, где находилась деревня.
Первый день, уже наполовину прошедший, когда я встал, был проведен мною в наслаждении солнцем и безмятежными водами, чье степенное величие делало работу над картинами ненужной и утомительной. Но это было естественной реакцией на долгое занятие одной и той же деятельностью. Мысли о работе улетучились, и начался отпуск. Это обстоятельство, хотя и смутно осознаваемое, проявлялось во всем, что окружало меня в первый день моего пребывания здесь, а также в весьма изменчивых далеких пейзажах. Это было эффектом яркого солнца над морскими волнами, чьи загадочно двигающиеся извилистые очертания сверкали подобно граням бриллианта. Казалось, цветистые воды пропитались плотными массами нестерпимо яркого света в том месте, где море смешивалось с песком. Хотя океан сохранял собственный цвет, он был поглощен невероятным, ослепительным блеском. Поблизости от меня никого не было, и я радовался этому зрелищу, избавленный от досадного присутствия чужаков.
1 2 3 4 5 6 7 8