Он приветствовал меня
торжественно, озабоченный тем, что не может угостить бог знает какими
деликатесами. Попивая чай, я от нечего делать разглядывал комнатку. Я не
представлял себе, что Хардену приходится так туго. Однако кое-какие следы
указывали, что он знавал и лучшие времена: например, многочисленные
латунные коробки из-под одного из самых дорогих трубочных табаков. Над
старым, потрескавшимся секретером висел потертый коврик с отчетливо
отпечатавшимися следами трубок; там должно быть, размещалась когда-то
целая коллекция, от которой ничего теперь не осталось. Я спросил Хардена,
курит ли он трубку, и тот в некотором замешательстве ответил, что раньше
курил, но теперь бросил - это вредит здоровью.
Во мне крепла уверенность, что за последнее время Харден распродал
все дотла: об этом ясно свидетельствовали более светлые, чем остальная
часть стен, квадраты - следы исчезнувших картин, прикрытые репродукциями
из журналов; однако репродукции не закрывали полностью эти более светлые
места, и их можно было легко обнаружить. Поистине не надо быть детективом,
чтобы понять, откуда взялись деньги на покупку радиодеталей. Подумав, что
"друг" недурно обчистил Хардена, я попытался найти в комнате хоть одну
вещь, которую можно было бы продать, но не нашел ничего. Разумеется, я
промолчал, но решил в подходящий момент открыть Хардену глаза на истинный
характер этой так называемой "дружбы".
Тем временем этот добряк поил меня чаем, подсовывая коробку из-под
табака, служившую сахарницей, словно предлагал мне поглотить все ее
содержимое за отсутствием чего-либо лучшего. Он рассказывал о своем
детстве, о том как рано потерял родителей и с тринадцати лет был вынужден
кормиться сам; расспрашивал меня о планах на будущее, а когда я сказал,
что намереваюсь изучать физику, если удастся получить стипендию, в своей
обычной манере, туманно, заговорил об огромных благоприятных переменах -
необычайных переменах, которые, как следует надеяться, ожидают меня в не
очень далеком будущем. Я воспринял это как намек на благодеяния его друга
и тотчас сказал, что намерен полагаться в жизни исключительно на самого
себя.
- Ах, вы превратно меня поняли... превратно поняли, - огорчился он,
но тут же вновь едва заметно улыбнулся, словно скрывая какую-то большую
радующую его мысль.
Распаренный от чаепития и злой - в то время я почти непрерывно
злился, - я через некоторое время попрощался с Харденом и пошел домой.
В понедельник мы наконец закончили монтаж. Во время работы Харден,
говоря об аппарате, неосторожно назвал его "конъюгатором". Я спросил, что
он подразумевает под этим и знает ли для чего, собственно, предназначен
аппарат. Харден смутился и сказал, что как следует не знает. Это была,
по-видимому, последняя капля, переполнившая чашу.
Я оставил Хардена над перевернутым аппаратом, из которого торчали,
как щетка, зачищенные концы, и вышел в соседнюю комнату. Выдвинув ящик, я
увидел в нем рядом с кусочком олова для пайки несколько слитков металла
Вуда остатки от большого куска. Какой-то недоброжелатель подложил Эггеру
этот серебристый металл, плавящийся при температуре горячего чая, вместо
олова, и полностью смонтированный приемник через некоторое время после
включения испортился, потому что металл стек с нагревшихся контактов и
почти все соединения нарушились. Слитки как бы сами попали мне в руки. Я
не отдавал себе отчета, зачем это делаю, но, вспомнив комнатку Хардена,
перестал колебаться. Вполне вероятно, что "друг" не почувствует подвоха -
Эггер тоже не раскусил.
"Когда припой потечет, - размышлял я, залуживая паяльник, - он,
несомненно, прикажет Хардену вновь отнести аппарат в мастерскую, а может
быть, даже пожелает лично представиться мне. Впрочем, возможно, и
обозлится, но что он мне сделает? " Мысль о том, что я оставлю в дураках
этого эгоистичного эксплуататора, доставляла мне огромное удовольствие.
Закончив пайку проводников, мы принялись монтировать трансформатор.
Тут выяснилось, как я подозревал раньше, что Харден просто не в состоянии
унести аппарат в одиночку. Дело было не столько в тяжести, сколько в ее
размещении. Аппарат получился более метра длиной и с того края, где
помещался трансформатор, очень тяжелый, вместе с тем настолько неудобный,
что просто смешно было смотреть, как Харден, крайне озабоченный, в полном
отчаянии примеряется к нему и так и эдак, пробует взять под мышку,
опускается на колени и просит, чтобы я взвалил аппарат ему на спину.
Наконец он решил сбегать к дворнику и одолжить у него мешок. Я посоветовал
не делать этого: аппарат слишком длинный, и, как ни ухитряйся, будешь
задевать его ногами, что наверняка не пойдет на пользу лампам. Тогда
Харден начал копаться в бумажнике, но денег на такси не хватало; у меня их
также не было. Окончательно подавленный, он сидел некоторое время на
табурете, ломая пальцы, а затем взглянул на меня исподлобья.
- Не согласитесь ли вы... помочь мне?...
Я ответил, что, сделав уже так много, не откажу и теперь: он
просветлел, но тут же принялся пространно объяснять, что сначала должен
посоветоваться с другом. Мне было любопытно, как он это сделает: время
было уже позднее, и я не мог ждать Хардена в клубе. Он прекрасно это знал.
Харден поднялся, некоторое время размышлял, бормоча что-то себе под
нос и расхаживая по комнате, и, наконец, осведомился, нельзя ли
воспользоваться телефоном. Еще от прежних жильцов остался в коридоре
телефон-автомат, которым мало кто пользовался; думаю, что о нем попросту
забыли. Харден рассыпался в извинениях, но все же закрыл дверь в коридор;
я должен был ждать в комнате, пока он поговорит с другом. Это меня слегка
задело; я сказал, что он может быть спокоен, и заперся изнутри, когда
Харден вышел.
Поскольку речь шла о вещах более серьезных, чем уважение к
подозрительности какого-то неизвестного чудака, я попробовал подслушивать
у дверей, - но ничего не услышал. Помещение клуба соединялось с коридором
вентиляционным отверстием, прикрытым куском продырявленной жести, который
можно было отодвинуть. Недолго думая, я подпрыгнул, ухватился за раму и
подтянулся вверх, как на трапеции. Было очень трудно отодвинуть задвижку,
но все же я сделал это и приблизил ухо к отверстию. Я не разбирал слов, а
только улавливал интонацию уговоров и просьб. Харден повысил голос:
- Это же я, я, ты ведь узнаешь меня! Почему ты не откликаешься?
Ему ответило урчание трубки, удивительно громкое, потому что я слышал
его сквозь узкое отверстие в стене. Я подумал, что телефон испортился, -
но Харден продолжал что-то говорить, повторил несколько раз "невозможно" и
умолк. В трубке раздавалось бормотанье, Харден кричал:
- Нет! Нет! Уверяю тебя! Я вернусь один!
Он снова умолк. Я напрягался из последних сил, вися на согнутых
руках, потом немного выпрямил их, чтобы передохнуть, а когда вновь
подтянулся, до меня донесся обеспокоенный голос Хардена:
- Ну хорошо, все так, в точности так! Только не откликайся, слышишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
торжественно, озабоченный тем, что не может угостить бог знает какими
деликатесами. Попивая чай, я от нечего делать разглядывал комнатку. Я не
представлял себе, что Хардену приходится так туго. Однако кое-какие следы
указывали, что он знавал и лучшие времена: например, многочисленные
латунные коробки из-под одного из самых дорогих трубочных табаков. Над
старым, потрескавшимся секретером висел потертый коврик с отчетливо
отпечатавшимися следами трубок; там должно быть, размещалась когда-то
целая коллекция, от которой ничего теперь не осталось. Я спросил Хардена,
курит ли он трубку, и тот в некотором замешательстве ответил, что раньше
курил, но теперь бросил - это вредит здоровью.
Во мне крепла уверенность, что за последнее время Харден распродал
все дотла: об этом ясно свидетельствовали более светлые, чем остальная
часть стен, квадраты - следы исчезнувших картин, прикрытые репродукциями
из журналов; однако репродукции не закрывали полностью эти более светлые
места, и их можно было легко обнаружить. Поистине не надо быть детективом,
чтобы понять, откуда взялись деньги на покупку радиодеталей. Подумав, что
"друг" недурно обчистил Хардена, я попытался найти в комнате хоть одну
вещь, которую можно было бы продать, но не нашел ничего. Разумеется, я
промолчал, но решил в подходящий момент открыть Хардену глаза на истинный
характер этой так называемой "дружбы".
Тем временем этот добряк поил меня чаем, подсовывая коробку из-под
табака, служившую сахарницей, словно предлагал мне поглотить все ее
содержимое за отсутствием чего-либо лучшего. Он рассказывал о своем
детстве, о том как рано потерял родителей и с тринадцати лет был вынужден
кормиться сам; расспрашивал меня о планах на будущее, а когда я сказал,
что намереваюсь изучать физику, если удастся получить стипендию, в своей
обычной манере, туманно, заговорил об огромных благоприятных переменах -
необычайных переменах, которые, как следует надеяться, ожидают меня в не
очень далеком будущем. Я воспринял это как намек на благодеяния его друга
и тотчас сказал, что намерен полагаться в жизни исключительно на самого
себя.
- Ах, вы превратно меня поняли... превратно поняли, - огорчился он,
но тут же вновь едва заметно улыбнулся, словно скрывая какую-то большую
радующую его мысль.
Распаренный от чаепития и злой - в то время я почти непрерывно
злился, - я через некоторое время попрощался с Харденом и пошел домой.
В понедельник мы наконец закончили монтаж. Во время работы Харден,
говоря об аппарате, неосторожно назвал его "конъюгатором". Я спросил, что
он подразумевает под этим и знает ли для чего, собственно, предназначен
аппарат. Харден смутился и сказал, что как следует не знает. Это была,
по-видимому, последняя капля, переполнившая чашу.
Я оставил Хардена над перевернутым аппаратом, из которого торчали,
как щетка, зачищенные концы, и вышел в соседнюю комнату. Выдвинув ящик, я
увидел в нем рядом с кусочком олова для пайки несколько слитков металла
Вуда остатки от большого куска. Какой-то недоброжелатель подложил Эггеру
этот серебристый металл, плавящийся при температуре горячего чая, вместо
олова, и полностью смонтированный приемник через некоторое время после
включения испортился, потому что металл стек с нагревшихся контактов и
почти все соединения нарушились. Слитки как бы сами попали мне в руки. Я
не отдавал себе отчета, зачем это делаю, но, вспомнив комнатку Хардена,
перестал колебаться. Вполне вероятно, что "друг" не почувствует подвоха -
Эггер тоже не раскусил.
"Когда припой потечет, - размышлял я, залуживая паяльник, - он,
несомненно, прикажет Хардену вновь отнести аппарат в мастерскую, а может
быть, даже пожелает лично представиться мне. Впрочем, возможно, и
обозлится, но что он мне сделает? " Мысль о том, что я оставлю в дураках
этого эгоистичного эксплуататора, доставляла мне огромное удовольствие.
Закончив пайку проводников, мы принялись монтировать трансформатор.
Тут выяснилось, как я подозревал раньше, что Харден просто не в состоянии
унести аппарат в одиночку. Дело было не столько в тяжести, сколько в ее
размещении. Аппарат получился более метра длиной и с того края, где
помещался трансформатор, очень тяжелый, вместе с тем настолько неудобный,
что просто смешно было смотреть, как Харден, крайне озабоченный, в полном
отчаянии примеряется к нему и так и эдак, пробует взять под мышку,
опускается на колени и просит, чтобы я взвалил аппарат ему на спину.
Наконец он решил сбегать к дворнику и одолжить у него мешок. Я посоветовал
не делать этого: аппарат слишком длинный, и, как ни ухитряйся, будешь
задевать его ногами, что наверняка не пойдет на пользу лампам. Тогда
Харден начал копаться в бумажнике, но денег на такси не хватало; у меня их
также не было. Окончательно подавленный, он сидел некоторое время на
табурете, ломая пальцы, а затем взглянул на меня исподлобья.
- Не согласитесь ли вы... помочь мне?...
Я ответил, что, сделав уже так много, не откажу и теперь: он
просветлел, но тут же принялся пространно объяснять, что сначала должен
посоветоваться с другом. Мне было любопытно, как он это сделает: время
было уже позднее, и я не мог ждать Хардена в клубе. Он прекрасно это знал.
Харден поднялся, некоторое время размышлял, бормоча что-то себе под
нос и расхаживая по комнате, и, наконец, осведомился, нельзя ли
воспользоваться телефоном. Еще от прежних жильцов остался в коридоре
телефон-автомат, которым мало кто пользовался; думаю, что о нем попросту
забыли. Харден рассыпался в извинениях, но все же закрыл дверь в коридор;
я должен был ждать в комнате, пока он поговорит с другом. Это меня слегка
задело; я сказал, что он может быть спокоен, и заперся изнутри, когда
Харден вышел.
Поскольку речь шла о вещах более серьезных, чем уважение к
подозрительности какого-то неизвестного чудака, я попробовал подслушивать
у дверей, - но ничего не услышал. Помещение клуба соединялось с коридором
вентиляционным отверстием, прикрытым куском продырявленной жести, который
можно было отодвинуть. Недолго думая, я подпрыгнул, ухватился за раму и
подтянулся вверх, как на трапеции. Было очень трудно отодвинуть задвижку,
но все же я сделал это и приблизил ухо к отверстию. Я не разбирал слов, а
только улавливал интонацию уговоров и просьб. Харден повысил голос:
- Это же я, я, ты ведь узнаешь меня! Почему ты не откликаешься?
Ему ответило урчание трубки, удивительно громкое, потому что я слышал
его сквозь узкое отверстие в стене. Я подумал, что телефон испортился, -
но Харден продолжал что-то говорить, повторил несколько раз "невозможно" и
умолк. В трубке раздавалось бормотанье, Харден кричал:
- Нет! Нет! Уверяю тебя! Я вернусь один!
Он снова умолк. Я напрягался из последних сил, вися на согнутых
руках, потом немного выпрямил их, чтобы передохнуть, а когда вновь
подтянулся, до меня донесся обеспокоенный голос Хардена:
- Ну хорошо, все так, в точности так! Только не откликайся, слышишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15