С ним она ничего не боится - "он такой честный господин". В соломе так топко, так темно... Нет, он не честный господин!.. Она теперь знает, "как все мужчины подлы". Произошло "повторение бенефиса"... - Зачем же это, зачем вы с такой низостью! - говорит она вся в слезах, встречая вечерком писаря. Он оправдался, он так ее любит и между тем осужден жить в крестьянской серости. Пусть другие, грубые люди пьют, а Груша и он вдвоем катаются... Луна, ночь... Соловей свищет. Девочку начинает тошнить... Она со своим горем к писарю... Ужасное открытие: он женат!.. "Так зачем же... зачем?" Тот отвечает: "ты такая была"... Она в отчаянии. Мужчины подлы - это так, но надо сознаться отцу, матери или хоть тетке. Тетка, однако, оказывается всех гораздо находчивее: она учит - "проси у него на дорогу и бери паспорт, да ступай в Петербург там в воспитательный дом, а сама к богатым в мамки". Готово! - денег нет, но паспорт есть. Ступай на все четыре стороны. Прощаются, родители благословляют, плачут и дают наставление: "Смотри, веди себя честно, а как из мамок будешь выходить - смотри платье мамошное татарам не продавай, домой пришли - сестрам надо". Везет дочь в Питер сам отец - он там снова будет извозничать. Дорогой у отца с дочерью обо всем бывшем ни слова - только когда почтенному человеку надо подкрепиться национальным зельем, он своего гроша не тратит, а говорит дочери: "Грушенька! поищи чего-нибудь по мелочи для родителя". Та дает какие-то последушки. Отец наблюдает за ней и спрашивает: - Это от кого у тебя - от писаря? Девочка отвечает: "нет". Она сама не знает, откуда у нее еще уцелели какие-то остатки мелочи. И припоминать не хочется. А отец празднословит: - Так от кого же? - От черта, - резко отрывает дочь. Отец обижается. - Ну дочь! Вот так дочь! - говорит он. - Вот так дитя милое! Ишь как отвечаешь! Разве это так можно родителю? Добру тебя, видно, хозяева в городе наставили. Это несправедливое замечание бьет как нож в сердце и пробуждает бурю. - Неправда твоя, - говорит она отцу. - Мои хозяева были люди добрые и добру меня научали. А только я глупа была, что их не слушалась, а вас слушала. Обида возрастает и умножается. - Вот как! - восклицает отец. - А мы тебя разве дурному учили? Мы тебе всегда писали: веди, дочка, себя честно! Разговор, - как всегда бывает при тайностях, - словно нарочно попадает не на ту колею, куда следовало, и, что называется, пронзает измученную душу, исторгая из нее страдальческий вопль, который в простонародном вкусе принимает характер перебранки. - А уж черт бы вас взял с вашими письмами!.. - отвечает грубительски дочь. - Знаем мы вас: "веди себя честно, да пришли нам чаю и сахару, и кофию, да денег побольше". Честные вы! честные! честные! В ней кипит злоба, отчаяние, голос ее истерически дрожит, и на ресницах ходят истерические слезы... Этого с нею еще никогда не было... Это новость теперешнего ее исключительного положения. Отцу даже жутко становится, и он безмолвствует - она тоже. Ее томит мучительное предчувствие чего-то еще худшего - неизвестного, но неотразимого и близкого. Отец, если хотите, в самом деле огорчен строптивостью и грубостью дочери. Ведь они в самом деле всегда наставляли: "веди себя честно"... А предчувствия Грушу не обманули: в деревне никому в голову не пришло, что такое ее встретит в городе. Она в таком неопределенном возрасте: не девушка и не девочка, - какой-то межеумок, а между тем у нее как-то особенно потянуло щеки, и в фигуре ее для наблюдательного взгляда есть что-то двусмысленное. Женщины на этот счет очень проницательны и готовы дать добрый совет: "вы подождите немного и тогда можете в мамки". Это ужасно! Все читают ее позор. Она не хочет идти на старое место, где ее любили и берегли. Ей совестно добрых людей, которым она заплатила за их добрые чувства к ней непочтительностью и неблагодарностью. Но, однако, доколе придет ее час, ей необходимо надо пристроиться - и она ищет средства сделать это как-нибудь иначе. "Город большой, - припоминаются ей слова тетки: - не то, так другое делать можно". Но что делать и где это делать? Ведь не просить милостыни Христовым именем - это тоже дело, это - занятие, которыми занимаются очень многие люди. Как каждый из них дошел и зашептал: "дайте Христа ради!.." ...Бррр, как это страшно! Тетка тогда говорила, будто "просить никогда не стыдно". Неправда, - так просить очень стыдно. Девочка горит от стыда от одних размышлений, что с нею может случиться. А места нет и нет. Извозчики говорят: "иди к нам в стряпки: хорошие щи будешь варить - маткою звать будем"... Ей не хочется в "матки" к извозчикам - у них так сыро и гнило в их низкой подвальной квартире, с подпорками и черными стенами, где стоит густой тяжелый запах от сырых потников и полушубков... Это совсем не то, что было у покинутых хозяев, от которых свела ее тетка... Девочка забирается в темный угол, прищуривает свои ознакомившиеся со слезами глазки и старается унестись из своего настоящего в милое прошлое. Это можно на легких крылах воспоминаний и мечты. Она теперь в уютной, светлой комнате, у круглого стола, на котором стоит чистая лампа. Вокруг добрые, честные лица - все за делом... Вот пожилая дама в очках... Она их поднимает на лоб и говорит не скоро, с рассуждением. Это она примеряла Груше носильные платья, которые все они шили вместе... Она ее крестила в молчании, с глазами, полными слез, когда отпускала ее, наученную говорить дерзости... Как там было хорошо... Это был рай в сравнении с тем, на что теперь приходится открыть глаза. Бежать туда... Нет, нет... там стыдно показаться, но пройти мимо... Взглянуть на знакомые окна... это можно; и это принесет ей какую-нибудь отраду. Зачем ей лишать себя этого... В извозчичьей избе теперь пусто... Их никого нет дома, только сверчок заунывно чиркает, да кто-то тихо-тихо дышит за печкой... Это кот угрелся. Но пока Груша догадалась, что это кот, ее глаза заметили в углу какой-то туманный облик... Фигура... человек весь в сером, как будто в золе или в паутине... Это не мужчина, не женщина - это совесть... Она любит навещать друзей в сумерки и любит не спешить, а посидеть в гостях, пока не надоест... С нею жутко, от нее манится прочь, на воздух, на ветер, в толпу, меж людей. Серый человек, посещающий смятенную душу в тихий час сумерек, робок, он боится всякого многолюдства и шума. И оттого, если вам жутко, когда он зашевелится где-нибудь вблизи от вас в тот час, когда все кошки кажутся серыми, вы сейчас же можете прогнать от себя этого незваного гостя: позовите только к себе скорее кого-нибудь из тех счастливцев, к которым совесть еще не приходила, - и серый человек сникнет... Груша это чувствовала: ей стало жутко, она покрыла голову платочком и выбежала из двери, оставив логово приютивших ее земляков извозчиков без запора и присмотра. Несносно, душно, тяжело... На воздухе легче. Свежая оттепель, ветерок со взморья так хорошо обвевает жаркую шею и щеки, фонари горят ярко и слегка вздрагивают, на небе луна во всем блеске, и этот блеск с высоты небес отражается в темной лужице, образовавшейся у тротуара... Ветерок рябит воду, и свет в ней дрожит. Сзади яркие окна какого-то магазина, проходят разговаривая люди, пробегают швейки с коробками, идет мужичок с лотком, закрытым отрепками старого ватного одеяла, и напевает: "и с вязигой, и с грибами, потчиваю пирогами" ...Весело... Серый человек, вздыхавший в углу, исчез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10