Черным кружевом его обшила мать, и стежки на тройной кайме из черных бархатных полос тоже были сделаны ее рукой.
Саксон задумалась над ним, в голове ее проносились бессвязные мысли. Здесь перед ней было нечто реальное. Это она понимала. Этому она поклонялась, как поклонялись люди ими же созданным богам, хотя их вера и опиралась на гораздо менее осязаемые доказательства пребывания бога на земле.
Корсаж имел в окружности двадцать два дюйма. Саксон уже не раз убеждалась в этом. Она встала и примерила его на себя. Это было частью обычного ритуала. Корсаж почти сходился. В талии он сходился совсем. Если бы снять платье, он пришелся бы как раз по ней. Этот корсаж, овеянный воспоминаниями о пионерской эпопее в Калифорнийской Вентуре, больше всего волновал Саксон: он как бы хранил отпечаток фигуры ее матери. Стало быть, внешностью она похожа на мать. Свою железную выдержку, свою ловкость в работе, изумлявшую всех, она тоже унаследовала от нее. Так же изумлялись люди прошлого поколения, глядя на ее мать — эту куколку, это создание, самое миниатюрное и молодое из целого выводка рослых пионеров, — создание, воспитывавшее, однако, этот выводок. Все обращались к ее необычайному уму, даже сестры и братья, которые были на десяток лет старше ее. Именно она, Дэзи, решительно повелела своим спутникам переменить зараженные лихорадкой низменности Колюзы на здоровый воздух Вентурских гор; это она восстала против старика отца, который считался грозой индейцев, и боролась со всей семьей за то, чтобы Вилла вышла замуж по своему выбору; это она, бросая вызов семье и общепринятой морали, потребовала, чтобы Лаура развелась со своим мужем, безволие которого граничило с преступностью; а с другой стороны — она, и только она, не давала семье распасться, когда взаимное непонимание или человеческие слабости грозили ее разрушить.
Поистине, она была и воином и миротворцем! И перед глазами Саксон воскресали забытые предания. Они были полны живых подробностей, так как она много раз вызывала их в своем воображении, хотя они и касались вещей, которых она никогда не видела. Эти подробности, конечно, были плодом ее собственной фантазии: ей ведь никогда не приходилось встречать ни вола, ни дикого индейца, ни степной повозки. И все же она видела перед собой орды этих жаждущих земли англосаксов, они пересекали материк и шли с востока на запад, они мелькали сквозь поднятую тысячами копыт, пронизанную солнцем пыль и были полны трепета и жизни. Они казались ей частью ее самой. Эти предания старины и рассказы о подлинных событиях она слышала из уст живых свидетелей и участников. Ей отчетливо рисовались длинные вереницы повозок, впереди шагают исхудавшие загорелые мужчины, юноши подгоняют ревущих волов, которые падают от усталости и подымаются, чтобы снова упасть. И во всем этом, как легкий челнок, тянущий золотую лучезарную пряжу, мелькает образ ее матери — ее маленькой непокорной мамы, которой минуло и восемь и девять лет, а поход был еще не кончен, — волшебницы и законодательницы, во всяком деле осуществлявшей свою волю, — причем и дело и воля ее всегда были правильны и хороши.
Саксон видела Панча, крошечного скай-терьера с жесткой шерстью и преданными глазами, — Панча (он с таким трудом следовал за путешественниками в течение долгих месяцев), наконец охромевшего и всеми покинутого; и она видела, как Дэзи, эта крошка, спрятала Панча в повозку; видела, как ее одичавший, истощенный старик отец обнаружил этот дополнительный груз, когда волы и без того выбивались из сил, видела его ярость и как он поднял Панча за шиворот. Видела потом, как Дэзи стояла между дулом длинноствольного ружья и собачонкой и как после этого девочка много дней тащилась, спотыкаясь, по солончакам среди зноя и пыли, поднимаемой повозками, держа на руках, словно ребенка, больную собаку.
Но живее всего вставала перед Саксон битва при Литтл Мэдоу. Дэзи одета, как на праздник, в белое платье, опоясанное лентой, с лентами и круглой гребенкой в волосах, с маленькими ведерками в руках; вот она выходит из-под прикрытия поставленных полукругом и сцепленных колесами фургонов, где раненые кричат в бреду и грезят о холодных рудниках, шагает по залитой солнцем, поросшей цветами луговине, мимо оцепеневших от изумления вооруженных индейцев, к водоему за сто ярдов и — возвращается обратно.
Саксон с горячим благоговением поцеловала атласный испанский корсаж, торопливо свернула его и с еще влажными глазами решила больше не грезить ни об обожаемой матери, ни о странных загадках жизни.
И все-таки, лежа в постели, она снова вызвала в своем воображении те немногие, но важные для нее сцены, где участвовала ее мать и которые память сохранила ей с детства. Она больше всего любила засыпать именно так — унося с собой в подобную смерти пропасть сна запечатленный в меркнущем сознании образ матери. Но это не была ни Дэзи из прерий, ни Дэзи с дагерротипа. Та Дэзи существовала до Саксон. Мать, с образом которой она засыпала, была намного старше — измученное бессонницей, мужественно-скорбное, бледное, хрупкое и тихое существо, которое держалось только напряжением воли и только напряжением воли не допускало себя до сумасшествия, но чья воля не могла побороть бессонницу, — ни один врач не в силах был дать бедняжке ни минуты сна. И вот она бродила, бродила по дому, от постели к креслу и опять к постели, в течение долгих мучительных дней и месяцев, никогда не жалуясь, хотя ее неизменно улыбавшиеся губы кривились от боли. И ее умные серые глаза — все еще серые, все еще умные — стали огромными и глубоко запали.
В эту ночь Саксон не скоро удалось заснуть; мать, бродившая по дому, появлялась и исчезала, а в промежутках вставал образ Билла с его красивыми и печальными, словно затуманенными глазами и жег ей веки; и еще раз, когда ее уже заливали волны сна, она спросила себя: «Может быть, это он?»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Работа в гладильной шла своим чередом, но эти три дня до среды показались Саксон ужасно длинными. Разглаживая тонкие крахмальные вещи, которые так и летали под ее утюгом, Саксон что-то напевала вполголоса.
— Просто не понимаю, как ты ухитряешься! — дивилась Мери. — Этак ты к концу недели заработаешь тринадцать, а то и четырнадцать долларов!
Саксон рассмеялась, и в облачках пара, поднимавшихся из-под утюга, перед ней заплясали золотые буквы, — из них складывалось слово «среда».
— Какого ты мнения о Билле? — спросила Мери.
— Он мне нравится, — откровенно призналась Саксон.
— Только смотри не увлекись им.
— Захочу, так увлекусь, — задорно отозвалась Саксон.
— Лучше не надо, — предостерегающе заметила подруга. — Только неприятности наживешь. Он не женится. Многие девушки уже убедились в Этом, они ведь прямо вешаются ему на шею.
— Я не собираюсь вешаться на шею ни ему, ни другому…
— Ну, я тебя предупредила, — сказала Мери, — имеющие уши да слышат.
Саксон задумалась.
— У него нет…? — и она глазами досказала вопрос, для которого не подобрала слов.
— О, ничего подобного! Хотя я не знаю, что ему мешает? Завидный парень, ничего не скажешь! А просто он не юбочник. Танцует, гуляет, веселится, но насчет прочего — ни-ни! Много девушек по нем с ума сходят. Держу пари, что и сейчас в него влюблены по крайней мере десяток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Саксон задумалась над ним, в голове ее проносились бессвязные мысли. Здесь перед ней было нечто реальное. Это она понимала. Этому она поклонялась, как поклонялись люди ими же созданным богам, хотя их вера и опиралась на гораздо менее осязаемые доказательства пребывания бога на земле.
Корсаж имел в окружности двадцать два дюйма. Саксон уже не раз убеждалась в этом. Она встала и примерила его на себя. Это было частью обычного ритуала. Корсаж почти сходился. В талии он сходился совсем. Если бы снять платье, он пришелся бы как раз по ней. Этот корсаж, овеянный воспоминаниями о пионерской эпопее в Калифорнийской Вентуре, больше всего волновал Саксон: он как бы хранил отпечаток фигуры ее матери. Стало быть, внешностью она похожа на мать. Свою железную выдержку, свою ловкость в работе, изумлявшую всех, она тоже унаследовала от нее. Так же изумлялись люди прошлого поколения, глядя на ее мать — эту куколку, это создание, самое миниатюрное и молодое из целого выводка рослых пионеров, — создание, воспитывавшее, однако, этот выводок. Все обращались к ее необычайному уму, даже сестры и братья, которые были на десяток лет старше ее. Именно она, Дэзи, решительно повелела своим спутникам переменить зараженные лихорадкой низменности Колюзы на здоровый воздух Вентурских гор; это она восстала против старика отца, который считался грозой индейцев, и боролась со всей семьей за то, чтобы Вилла вышла замуж по своему выбору; это она, бросая вызов семье и общепринятой морали, потребовала, чтобы Лаура развелась со своим мужем, безволие которого граничило с преступностью; а с другой стороны — она, и только она, не давала семье распасться, когда взаимное непонимание или человеческие слабости грозили ее разрушить.
Поистине, она была и воином и миротворцем! И перед глазами Саксон воскресали забытые предания. Они были полны живых подробностей, так как она много раз вызывала их в своем воображении, хотя они и касались вещей, которых она никогда не видела. Эти подробности, конечно, были плодом ее собственной фантазии: ей ведь никогда не приходилось встречать ни вола, ни дикого индейца, ни степной повозки. И все же она видела перед собой орды этих жаждущих земли англосаксов, они пересекали материк и шли с востока на запад, они мелькали сквозь поднятую тысячами копыт, пронизанную солнцем пыль и были полны трепета и жизни. Они казались ей частью ее самой. Эти предания старины и рассказы о подлинных событиях она слышала из уст живых свидетелей и участников. Ей отчетливо рисовались длинные вереницы повозок, впереди шагают исхудавшие загорелые мужчины, юноши подгоняют ревущих волов, которые падают от усталости и подымаются, чтобы снова упасть. И во всем этом, как легкий челнок, тянущий золотую лучезарную пряжу, мелькает образ ее матери — ее маленькой непокорной мамы, которой минуло и восемь и девять лет, а поход был еще не кончен, — волшебницы и законодательницы, во всяком деле осуществлявшей свою волю, — причем и дело и воля ее всегда были правильны и хороши.
Саксон видела Панча, крошечного скай-терьера с жесткой шерстью и преданными глазами, — Панча (он с таким трудом следовал за путешественниками в течение долгих месяцев), наконец охромевшего и всеми покинутого; и она видела, как Дэзи, эта крошка, спрятала Панча в повозку; видела, как ее одичавший, истощенный старик отец обнаружил этот дополнительный груз, когда волы и без того выбивались из сил, видела его ярость и как он поднял Панча за шиворот. Видела потом, как Дэзи стояла между дулом длинноствольного ружья и собачонкой и как после этого девочка много дней тащилась, спотыкаясь, по солончакам среди зноя и пыли, поднимаемой повозками, держа на руках, словно ребенка, больную собаку.
Но живее всего вставала перед Саксон битва при Литтл Мэдоу. Дэзи одета, как на праздник, в белое платье, опоясанное лентой, с лентами и круглой гребенкой в волосах, с маленькими ведерками в руках; вот она выходит из-под прикрытия поставленных полукругом и сцепленных колесами фургонов, где раненые кричат в бреду и грезят о холодных рудниках, шагает по залитой солнцем, поросшей цветами луговине, мимо оцепеневших от изумления вооруженных индейцев, к водоему за сто ярдов и — возвращается обратно.
Саксон с горячим благоговением поцеловала атласный испанский корсаж, торопливо свернула его и с еще влажными глазами решила больше не грезить ни об обожаемой матери, ни о странных загадках жизни.
И все-таки, лежа в постели, она снова вызвала в своем воображении те немногие, но важные для нее сцены, где участвовала ее мать и которые память сохранила ей с детства. Она больше всего любила засыпать именно так — унося с собой в подобную смерти пропасть сна запечатленный в меркнущем сознании образ матери. Но это не была ни Дэзи из прерий, ни Дэзи с дагерротипа. Та Дэзи существовала до Саксон. Мать, с образом которой она засыпала, была намного старше — измученное бессонницей, мужественно-скорбное, бледное, хрупкое и тихое существо, которое держалось только напряжением воли и только напряжением воли не допускало себя до сумасшествия, но чья воля не могла побороть бессонницу, — ни один врач не в силах был дать бедняжке ни минуты сна. И вот она бродила, бродила по дому, от постели к креслу и опять к постели, в течение долгих мучительных дней и месяцев, никогда не жалуясь, хотя ее неизменно улыбавшиеся губы кривились от боли. И ее умные серые глаза — все еще серые, все еще умные — стали огромными и глубоко запали.
В эту ночь Саксон не скоро удалось заснуть; мать, бродившая по дому, появлялась и исчезала, а в промежутках вставал образ Билла с его красивыми и печальными, словно затуманенными глазами и жег ей веки; и еще раз, когда ее уже заливали волны сна, она спросила себя: «Может быть, это он?»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Работа в гладильной шла своим чередом, но эти три дня до среды показались Саксон ужасно длинными. Разглаживая тонкие крахмальные вещи, которые так и летали под ее утюгом, Саксон что-то напевала вполголоса.
— Просто не понимаю, как ты ухитряешься! — дивилась Мери. — Этак ты к концу недели заработаешь тринадцать, а то и четырнадцать долларов!
Саксон рассмеялась, и в облачках пара, поднимавшихся из-под утюга, перед ней заплясали золотые буквы, — из них складывалось слово «среда».
— Какого ты мнения о Билле? — спросила Мери.
— Он мне нравится, — откровенно призналась Саксон.
— Только смотри не увлекись им.
— Захочу, так увлекусь, — задорно отозвалась Саксон.
— Лучше не надо, — предостерегающе заметила подруга. — Только неприятности наживешь. Он не женится. Многие девушки уже убедились в Этом, они ведь прямо вешаются ему на шею.
— Я не собираюсь вешаться на шею ни ему, ни другому…
— Ну, я тебя предупредила, — сказала Мери, — имеющие уши да слышат.
Саксон задумалась.
— У него нет…? — и она глазами досказала вопрос, для которого не подобрала слов.
— О, ничего подобного! Хотя я не знаю, что ему мешает? Завидный парень, ничего не скажешь! А просто он не юбочник. Танцует, гуляет, веселится, но насчет прочего — ни-ни! Много девушек по нем с ума сходят. Держу пари, что и сейчас в него влюблены по крайней мере десяток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129