Хоть бы меня освободили от этих проклятых конкурсов. Я занимаюсь ими, всеми этими конкурсами, три года. Всё равно, что отбывать каторгу в сумасшедшем доме.
— Да, — сухо сказал Джимми, — но лично твоя тяжелая работа сегодня вечером будет состоять в том, чтобы переодеться в смокинг, привезти хорошенькую девушку из «Нью-Сесил» в «Кавендиш», затем посмотреть новый спектакль с участием Суси или курить и пить в кабинете Брейля за счет редакции. Кое-кому эта программа не покажется неприятным занятием, вроде дерганья кудели из канатов или работы в каменоломнях. Если хочешь знать, найдутся люди, которые хорошо будут платить за то, за что тебе платят.
— Да, но не столько, сколько тебе, Джимми, не столько. Чем сейчас занимается Томми Перкап? Помнишь, тот небольшого роста, косоглазый, он работал в Театральном объединении?..
Оставшись в своем номере в «Нью-Сесил» одна, Ида Чэтвик пришла к заключению, что она слишком счастлива. От этого становилось страшно. В любой момент может произойти что-нибудь ужасное — и сон окончится. Тогда ей придется возвращаться в Пондерслей, и отец, жалея, потреплет ее по плечу, отчего уже сейчас можно сойти с ума; тетушка Агги скажет, печально торжествуя: «А что я тебе говорила?», а младшая сестра завизжит от радости и расскажет обо всем своим глупым подругам. Ее назовут неудачницей. В Пондерслее злые люди так и ждут, чтобы кому-то не было удачи. Никто тебя не осудит, если ты не живешь, а существуешь год за годом, не пытаешься как-то украсить жизнь, но если ты недоволен, если хочешь что-то предпринять, чтобы как-то изменить жизнь, тебе предстоит пройти через самое злое осуждение. И все так и будут ждать, когда же ты станешь неудачником.
Ее отец не часто употреблял это слово. Глубокомысленно посасывая трубку, он предпочитал говорить, что у кого-то был «горек хлеб», и Ида, полулежа на розово-пурпурной с серым козетке, вспомнила, как ее, маленькую девочку, озадачивало это выражение, звучавшее непонятно, как слова из библии, и совсем не подходившие к толстому мистеру Джонсону, который жил в конце улицы.
Потом ей четко вспомнился день, когда пекли простые пироги к чаю (для нее испекался очень маленький пирожок), и покрасневшее лицо матери. Вот это как-то связывалось с выражением «горек хлеб». Став вдруг опять девочкой, она перенеслась в жаркую кухню: напротив печи поднимается тесто, на столе пироги и булки с изюмом в толстых синих формах, засахаренная корка, из которой можно выковырнуть кусочки сахара, мука на полу и на скалке, приоткрытая на цепочке дверь, мать с подбеленными спереди мукой волосами. Она отталкивает Иду из под ног, ее худое бледное лицо быстро краснеет от раздражения, она ворчит на жару и на то, что надо гнуть спину и изматывать ради семьи силы, а она — Ида поняла это сейчас — больная женщина. Она умерла, когда Иде было двенадцать лет, и Ида всегда помнила ее измотанной работой, усталой, немного сердитой и раздражительной. Ида знала, что в Пондерслее и сейчас много женщин таких, как была ее мать, и что это несправедливо. Но чаще всего именно они, бедняки, и были теми, кто с готовностью называл других неудачниками. Стоит девушке одеться понарядней, и они сразу же нападают на нее. А если купишь помаду и чуть подкрасишь губы, так они уже рассказывают друг другу, что видели тебя, как ты ходишь в лес с молодым коммерсантом, с одним из тех, которые всегда останавливаются в «Короне». Если ты работаешь в Хэндзхау, перестала ходить в церковь, хорошо одеваешься, так они сразу же начинают говорить, что ты ездишь с субботы на воскресенье с мужчинами в Клисорпо или Лландудноу. Несколько девушек с Хэндзхау действительно ездили и не скрывали этого — Ида знала об этом, но она знала и то, что они не очень хорошо одевались (и конечно, не были самыми красивыми), а действительно хорошо одетые и красивые, как сама Ида, были по-настоящему честными девушками и относились ко всем местным уважаемым кавалерам с величайшим презрением. Ида и ее близкие подруги знали, что мужчинам надо, и не водились с ними.
От Иды потребовалось много мужества, чтобы участвовать в конкурсе. Отцу не нравилась эта затея, но мягкий по натуре, сильно любя дочь, он только покачал головой и задумчиво посмотрел на Иду. Тетушка Агги — она вела у них в доме хозяйство — горько и горячо протестовала с раннего утра и до позднего вечера. Элси и Джо над ней смеялись, другого ждать от них было трудно. Весь Пондерслей не одобрял ее желания и предрекал ей позорное поражение. Но, как единодушно было признано в семье, Ида порой была невозможно упрямой. За право участвовать в местном конкурсе ей пришлось выдержать упорную борьбу. На конкурсе она победила и получила титул «Первой красавицы графства». Ей пришлось опять сражаться, на этот раз не без союзников, чтобы поехать в Лондон и участвовать в национальном конкурсе. Управляющий фабрикой Хэндзхау внезапно оказался удивительно покладистым, но потом, не получив поощрения от нее, которое он считал совершенно законным, вдруг стал таким же зловредным, заявив, что служащие фирмы не могут брать отпуск для того, чтобы ездить в Лондон и там себя демонстрировать. Теперь же, когда она заняла первое место, когда ее фотографии были напечатаны во всех газетах и она получила Серебряную Розу и сто пятьдесят фунтов и ей сказали, что ее будут снимать для кино, Пондерслей, оказалось, очень ею гордился и заявил, что он всегда знал, что она станет знаменитой красавицей. Люди, которые годами косились на нее, присылают ей письма с поздравлениями. Ладно, пусть! Ида с удовольствием повидается с семьей и одной-двумя подругами, но с Пондерслеем она покончила. Он так и будет прозябать в болоте и ждать неудачников, и ее в том числе. Она туда никогда не поедет, разве в «Роллс-Ройсе» на час-два. И она видела себя уже кинозвездой, обаятельной и доброй, но — о! — уничтожающе красивой, далекой, пресыщенной, снисходящей к тому, чтобы «лично присутствовать» в «Электра», где места в течение нескольких секунд будут заполнены пораженными и благоговеющими ее знакомыми. «Я, наверное, был сумасшедшим, — заставила она признаться себе управляющего Сандерсона, — думая, что такая вот девушка может что-то иметь со мной. — Теперь я понял, — продолжал он кротко (совсем не тот управляющий, которого знали на фабрике), — что эта девушка недосягаема и всегда была недосягаемой. Теперь я никогда не женюсь и больше не буду приставать к работницам. Я только буду мечтать о ней, поклоняться ей издали». Минуту после того, как она завершила эту удивительную речь за мистера Сандерсона, она оставалась серьезной, глядя широко раскрытыми глазами в сияющее будущее, но потом она очень отчетливо вспомнила настоящего мистера Сандерсона — его большое красное лицо, хриплый насмешливый голос; контраст между ним и тем, которого она только что заставила говорить, был слишком велик, и она засмеялась.
— О, ты дурочка, Ида, — сказала она себе радостно, в том стиле, который в подобных случаях применяется в Пондерслее, и, стряхнув с ног туфли, оставшись в чулках, забарабанила ногами по козетке. — Сегодня вечером я еду в «Кавендиш-театр» и буду сидеть в самой большой ложе вместе с молодым человеком, который спас от взрыва Аттертон. Нас с ним будут фотографировать, все будут смотреть на нас, и концерт будет чудесный, с Суси Дин, а потом, может быть, мы поедем в кафе «Помпадур» и будем танцевать под джаз, который я слушала по радио, и, может быть, там будут кинопродюсеры и директора театров, и они будут говорить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Да, — сухо сказал Джимми, — но лично твоя тяжелая работа сегодня вечером будет состоять в том, чтобы переодеться в смокинг, привезти хорошенькую девушку из «Нью-Сесил» в «Кавендиш», затем посмотреть новый спектакль с участием Суси или курить и пить в кабинете Брейля за счет редакции. Кое-кому эта программа не покажется неприятным занятием, вроде дерганья кудели из канатов или работы в каменоломнях. Если хочешь знать, найдутся люди, которые хорошо будут платить за то, за что тебе платят.
— Да, но не столько, сколько тебе, Джимми, не столько. Чем сейчас занимается Томми Перкап? Помнишь, тот небольшого роста, косоглазый, он работал в Театральном объединении?..
Оставшись в своем номере в «Нью-Сесил» одна, Ида Чэтвик пришла к заключению, что она слишком счастлива. От этого становилось страшно. В любой момент может произойти что-нибудь ужасное — и сон окончится. Тогда ей придется возвращаться в Пондерслей, и отец, жалея, потреплет ее по плечу, отчего уже сейчас можно сойти с ума; тетушка Агги скажет, печально торжествуя: «А что я тебе говорила?», а младшая сестра завизжит от радости и расскажет обо всем своим глупым подругам. Ее назовут неудачницей. В Пондерслее злые люди так и ждут, чтобы кому-то не было удачи. Никто тебя не осудит, если ты не живешь, а существуешь год за годом, не пытаешься как-то украсить жизнь, но если ты недоволен, если хочешь что-то предпринять, чтобы как-то изменить жизнь, тебе предстоит пройти через самое злое осуждение. И все так и будут ждать, когда же ты станешь неудачником.
Ее отец не часто употреблял это слово. Глубокомысленно посасывая трубку, он предпочитал говорить, что у кого-то был «горек хлеб», и Ида, полулежа на розово-пурпурной с серым козетке, вспомнила, как ее, маленькую девочку, озадачивало это выражение, звучавшее непонятно, как слова из библии, и совсем не подходившие к толстому мистеру Джонсону, который жил в конце улицы.
Потом ей четко вспомнился день, когда пекли простые пироги к чаю (для нее испекался очень маленький пирожок), и покрасневшее лицо матери. Вот это как-то связывалось с выражением «горек хлеб». Став вдруг опять девочкой, она перенеслась в жаркую кухню: напротив печи поднимается тесто, на столе пироги и булки с изюмом в толстых синих формах, засахаренная корка, из которой можно выковырнуть кусочки сахара, мука на полу и на скалке, приоткрытая на цепочке дверь, мать с подбеленными спереди мукой волосами. Она отталкивает Иду из под ног, ее худое бледное лицо быстро краснеет от раздражения, она ворчит на жару и на то, что надо гнуть спину и изматывать ради семьи силы, а она — Ида поняла это сейчас — больная женщина. Она умерла, когда Иде было двенадцать лет, и Ида всегда помнила ее измотанной работой, усталой, немного сердитой и раздражительной. Ида знала, что в Пондерслее и сейчас много женщин таких, как была ее мать, и что это несправедливо. Но чаще всего именно они, бедняки, и были теми, кто с готовностью называл других неудачниками. Стоит девушке одеться понарядней, и они сразу же нападают на нее. А если купишь помаду и чуть подкрасишь губы, так они уже рассказывают друг другу, что видели тебя, как ты ходишь в лес с молодым коммерсантом, с одним из тех, которые всегда останавливаются в «Короне». Если ты работаешь в Хэндзхау, перестала ходить в церковь, хорошо одеваешься, так они сразу же начинают говорить, что ты ездишь с субботы на воскресенье с мужчинами в Клисорпо или Лландудноу. Несколько девушек с Хэндзхау действительно ездили и не скрывали этого — Ида знала об этом, но она знала и то, что они не очень хорошо одевались (и конечно, не были самыми красивыми), а действительно хорошо одетые и красивые, как сама Ида, были по-настоящему честными девушками и относились ко всем местным уважаемым кавалерам с величайшим презрением. Ида и ее близкие подруги знали, что мужчинам надо, и не водились с ними.
От Иды потребовалось много мужества, чтобы участвовать в конкурсе. Отцу не нравилась эта затея, но мягкий по натуре, сильно любя дочь, он только покачал головой и задумчиво посмотрел на Иду. Тетушка Агги — она вела у них в доме хозяйство — горько и горячо протестовала с раннего утра и до позднего вечера. Элси и Джо над ней смеялись, другого ждать от них было трудно. Весь Пондерслей не одобрял ее желания и предрекал ей позорное поражение. Но, как единодушно было признано в семье, Ида порой была невозможно упрямой. За право участвовать в местном конкурсе ей пришлось выдержать упорную борьбу. На конкурсе она победила и получила титул «Первой красавицы графства». Ей пришлось опять сражаться, на этот раз не без союзников, чтобы поехать в Лондон и участвовать в национальном конкурсе. Управляющий фабрикой Хэндзхау внезапно оказался удивительно покладистым, но потом, не получив поощрения от нее, которое он считал совершенно законным, вдруг стал таким же зловредным, заявив, что служащие фирмы не могут брать отпуск для того, чтобы ездить в Лондон и там себя демонстрировать. Теперь же, когда она заняла первое место, когда ее фотографии были напечатаны во всех газетах и она получила Серебряную Розу и сто пятьдесят фунтов и ей сказали, что ее будут снимать для кино, Пондерслей, оказалось, очень ею гордился и заявил, что он всегда знал, что она станет знаменитой красавицей. Люди, которые годами косились на нее, присылают ей письма с поздравлениями. Ладно, пусть! Ида с удовольствием повидается с семьей и одной-двумя подругами, но с Пондерслеем она покончила. Он так и будет прозябать в болоте и ждать неудачников, и ее в том числе. Она туда никогда не поедет, разве в «Роллс-Ройсе» на час-два. И она видела себя уже кинозвездой, обаятельной и доброй, но — о! — уничтожающе красивой, далекой, пресыщенной, снисходящей к тому, чтобы «лично присутствовать» в «Электра», где места в течение нескольких секунд будут заполнены пораженными и благоговеющими ее знакомыми. «Я, наверное, был сумасшедшим, — заставила она признаться себе управляющего Сандерсона, — думая, что такая вот девушка может что-то иметь со мной. — Теперь я понял, — продолжал он кротко (совсем не тот управляющий, которого знали на фабрике), — что эта девушка недосягаема и всегда была недосягаемой. Теперь я никогда не женюсь и больше не буду приставать к работницам. Я только буду мечтать о ней, поклоняться ей издали». Минуту после того, как она завершила эту удивительную речь за мистера Сандерсона, она оставалась серьезной, глядя широко раскрытыми глазами в сияющее будущее, но потом она очень отчетливо вспомнила настоящего мистера Сандерсона — его большое красное лицо, хриплый насмешливый голос; контраст между ним и тем, которого она только что заставила говорить, был слишком велик, и она засмеялась.
— О, ты дурочка, Ида, — сказала она себе радостно, в том стиле, который в подобных случаях применяется в Пондерслее, и, стряхнув с ног туфли, оставшись в чулках, забарабанила ногами по козетке. — Сегодня вечером я еду в «Кавендиш-театр» и буду сидеть в самой большой ложе вместе с молодым человеком, который спас от взрыва Аттертон. Нас с ним будут фотографировать, все будут смотреть на нас, и концерт будет чудесный, с Суси Дин, а потом, может быть, мы поедем в кафе «Помпадур» и будем танцевать под джаз, который я слушала по радио, и, может быть, там будут кинопродюсеры и директора театров, и они будут говорить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63