я молчал, кивал, слушал, а потом врезал: «Смотри, что у нас с тобою получается. Ты просишь отправить тебя в Англию, дабы ты в Лондоне разгромил СИ С, а потом ЦРУ… Все это хорошо и даже замечательно, но как я могу вручить тебе загранпаспорт, коли ты мне продолжаешь лгать, причем не просто так, абы отговориться, но совершенно целенаправленно? Почему ты настаиваешь на дате вербовки двадцать шестого июля в Париже, но ни словом до сих пор не обмолвился о том, что предложил свои услуги англичанам в Москве двенадцатого апреля, то есть практически за четыре месяца до того, как подписал в Париже документ о вербовке?» Пеньковский словно споткнулся обо что-то, потянувшись ко мне, видимо, понял, что дальше финтить нечего, конец… Вот тогда он и потек … В тот же день отдал нам своего непосредственного руководителя, поставил знак на столбе, вызвал американца к тайнику «номер один» на Пушкинской улице, мы его взяли с поличным, не отмоешься, а потом сел за стол и в течение трех месяцев писал о своей шпионской работе — день за днем, час за часом… Да… — Васильев вдруг усмехнулся. — А с Винном любопытно получилось… Он, когда в Лондон после отсидки вернулся, заявил в «Санди тайме», что, мол, русский следователь вел себя с ним в высшей мере корректно, по-джентльменски и что если бы он оказался на его месте, то вел себя точно так же, с соблюдением всех норм закона… А через два года вымазал дерьмом и меня, и английскую разведку, что называется, всем сестрам по серьгам… Американцы с ним начали работать, отбили его у англичан, оттого он так и собратьев своих понес по кочкам, да и меня заодно…
— Ты мне кино рассказал, Саша, — заметил Славин. — Почему сценарий не пишешь?
— А дела кто за меня будет вести? Это только обалдуи считают, что литературой можно в свободное от работы время заниматься, а она, литература-то, ох какая работа, что там каторга, Виталик…
— Чем ты объяснишь его падение, Саша? — спросил Славин. — «Водку пил, с женщинами гулял» — это все, конечно, плохо, но мало ли людей этим грешат, а шпионами не становятся?
— Ему генерала не дали, вот в чем дело… Зависть… Нет ничего страшнее зависти, дорогой мой человек… Моцарт и Сальери, вечная тема… Зависть рождает злобу, отчаянье, страх… Но при этом ощущение собственной исключительности… Он ведь и в том, что про пьянку на суде особенно нажимал, тоже свою вел линию, к потомкам, так сказать, обращался, да и к нам, смертным: с кем, мол, не случается, оступился, повинную голову меч не сечет, пощадите… Не в одни ворота играл на процессе, он туда и сюда норовил гол засадить… Хитрил он, Виталий, до последнего момента хитрил. Был человеком ловким, но недалеким, он не был интеллигентом, Виталий, хоть и академию кончил. Ненависть родилась в нем, темная ненависть, то есть зависть. Сел бы за книги, погрузился в историю, искусство, науку, заявил бы себя светлой головой — и получил бы свою звезду, никуда бы она от него не делась… «Чем он меня лучше?!» Да тем он тебя лучше, что талантливее и умнее… А в этом себе только благородный человек может признаться… И добрый… Вот в чем штука-то, — вздохнул Васильев, — о многом в этом кабинете думается, Виталий, ох как о многом…
— Послушай, Саша, — задумчиво спросил Славин, — быть может, вопрос покажется тебе несколько бестактным, все же ты вел дело, так что, если не хочешь, не отвечай… Но меня вот что интересует: тебе Пеньковский все отдал ?
— Конечно, нет, — убежденно сказал Васильев. — Свои здешние связи, даже приятельские, он упорно скрывал… И заграничные приключения, убежден, тщательно редактировал… Что ты хочешь, борьба за жизнь… Это штука сложная, особенно если сидишь в четырех стенах и небо видишь в мелкую решетку…
— А почему он скрывал своих московских знакомых?
— Думаю, боялся показаний…
— Допускаешь, что какой-то свой крайне важный русский контакт он сумел от нас скрыть?
— Вполне допускаю.
— И ничего нельзя было сделать, чтобы добиться исчерпывающих показаний?
Васильев кивнул на свой стол:
— Садись, попробуй.
— Видимо, понимал, что если он сам — это одно дело, а когда преступная группа — тут уж пощады ждать не приходится, так?
— Скорее всего, именно так… Если идти по его логике… Но ведь это почти невозможно — идти по логике изменника. Даже Гоголь с Андрием не очень-то управился, пришлось его измену играть через трагедию Бульбы… А дочки короля Лира? Они ведь мыслили никак не категориями изменниц, каждая кроме обиды на отца имела свой резон. Заметь себе, в литературе еще никто образ изменника не написал. Видимо, это не под силу писателю, он живет моральными категориями, а злодейство и доброта несовместимы, против этого постулата не возразишь…
— Значит, допускаешь мысль, что Пеньковский скрыл сообщника?
Васильев пожал плечами, снова вздохнул:
— В этом кресле, Виталик, и не то можно допустить… Послушай с мое, что они тут несут, погляди в их глаза — господи, какая пропасть, дна не видно, тьма, жуть… Конечно, допускаю… Ты ведь Кулькова имеешь в виду? Геннадия Александровича?

«Дорогой Виталя!
Помнишь наши статьи: «Маска сорвана, господин Менарт»? Наверняка помнишь… Как же горазды мы на ярлыки; не зря шутят: у нас на телевидении есть обозреватели, а есть «подогреватели». Как чуть что не так — в зубы…
…Сижу в курортном городке, неофициальной столице Шварцвальда, пью кофе в маленьком ресторанчике — всего пять столов; тот отель, где я поначалу всегда ждал Менарта, закрыт на реконструкцию. Старик приезжал за мной из крошечной деревушки, потому что я путался в лесных дорогах, что ведут к его сельскому дому (нам бы такое покрытие на трассе Москва — Симферополь, как у них в «глухой местности»!). Приезжал я обычно ночью и звонил профессору из этого отеля по телефону; отвечал он всегда односложно: «Цвай-драй, цвай-зекс…» Я потом его спросил: «Это что, шпионский пароль?» «Да уж, кто только меня не обвинял в шпионстве! — вздохнул Менарт. — Первым, кстати, был Эрнст Рем… В тридцать третьем году, будучи корреспондентом трех наших католических газет в Москве, я писал в одной из статей, что даже в чисто партийной, национал-социалистской пропаганде, направленной против большевизма и еврейства, не следует так презрительно говорить о русском народе и его культуре… И отправил развернутое письмо Эрнсту Рему: „Нельзя третировать русских; мой дед владел шоколадной фабрикой в Москве, теперь это „Красный Октябрь“. Отец нарисовал обертку шоколада „Золотой ярлык“ — его и поныне продают в магазинах; по-русски я говорю как по-немецки; поверьте, такая позиция национал-социалистов недальновидна, нельзя отказываться от идей Рапалло…“ Меня срочно вызвали в Берлин — прислали телеграмму, что умирает тетя… Я немедленно выехал; звоню в Штутгарт — тетя жива и здорова, а у меня заграничный паспорт отобрали на перроне: „Вы посмели выступить в защиту русских свиней и Рапалльского договора, который подписал большевик Чичерин и наймит еврейского капитала Ратенау! С этой минуты вы находитесь под домашним арестом! Это указание брата фюрера, вождя доблестных СА партайгеноссе Эрнста Рема!“ Каждый день ко мне на квартиру приходил следователь, раскладывал свои бумаги и начинал мучить дурацкими вопросами: „Составьте расчет ваших ежедневных трат в России. Сколько денег вы отдаете за аренду квартиры?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88