- Милая, добрая моя, ты ведь умна, ты несчастна, - сказала Надя,
- ты очень несчастна, - зачем же ты говоришь пошлости? Бога ради, зачем?
Нина Ивановна хотела что-то сказать, но не могла выговорить ни
слова, всхлипнула и ушла к себе. Басы опять загудели в печке, стало
вдруг страшно. Надя вскочила с постели и быстро пошла к матери. Нина
Ивановна, заплаканная, лежала в постели, укрывшись голубым одеялом, и
держала в руках книгу.
- Мама, выслушай меня! - проговорила Надя. - Умоляю тебя,
вдумайся и пойми! Ты только пойми, до какой степени мелка и унизительна
наша жизнь. У меня открылись глаза, я теперь все вижу. И что такое твой
Андрей Андреич? Ведь он же не умен, мама! Господи боже мой! Пойми,
мама, он глуп!
Нина Ивановна порывисто села.
- Ты и твоя бабка мучаете меня! - сказала она, вспыхнув. - Я
жить хочу! Жить! - повторила она и раза два ударила кулачком по груди.
- Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху
сделали!..
Она горько заплакала, легла и свернулась под одеялом калачиком, и
показалась такой маленькой, жалкой, глупенькой. Надя пошла к себе,
оделась и, севши у окна, стала поджидать утра. Она всю ночь сидела и
думала, а кто-то со двора всў стучал в ставню и насвистывал.
Утром бабушка жаловалась, что в саду ночью ветром посбивало все
яблоки и сломало одну старую сливу. Было серо, тускло, безотрадно, хоть
огонь зажигай; все жаловались на холод, и дождь стучал в окна. После
чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени в углу у
кресла и закрыла лицо руками.
- Что? - спросил Саша.
- Не могу, - проговорила она. - Как я могла жить здесь раньше, не
понимаю, не постигаю! Жениха я презираю, себя презираю, презираю всю
эту праздную, бессмысленную жизнь...
- Ну, ну, - проговорил Саша, не понимая еще, в чем дело. - Это
ничего... Это хорошо.
- Эта жизнь опостылела мне, - продолжала Надя, - я не вынесу
здесь и одного дня. Завтра же я уеду отсюда. Возьмите меня с собой,
бога ради!
Саша минуту смотрел на нее с удивлением; наконец он понял и
обрадовался, как ребенок. Он взмахнул руками и начал притоптывать
туфлями, как бы танцуя от радости.
- Великолепно! - говорил он, потирая руки. - Боже, как это хорошо!
А она глядела на него, не мигая, большими, влюбленными глазами,
как очарованная, ожидая, что он тотчас же скажет ей что-нибудь
значительное, безграничное по своей важности; он еще ничего не сказал
ей, но уже ей казалось, что перед нею открывается нечто новое и
широкое, чего она раньше не знала, и уже она смотрела на него, полная
ожиданий, готовая на всў, хотя бы на смерть.
- Завтра я уезжаю, - сказал он, подумав, - и вы поедете на вокзал
провожать меня... Ваш багаж я заберу в свой чемодан и билет вам возьму;
а во время третьего звонка вы войдете в вагон, - мы и поедем. Проводите
меня до Москвы, а там вы одни поедете в Петербург. Паспорт у вас есть?
- Есть.
- Клянусь вам, вы не пожалеете и не раскаетесь, - сказал Саша с
увлечением. - Поедете, будете учиться, а там пусть вас носит судьба.
Когда перевернете вашу жизнь, то всў изменится. Главное - перевернуть
жизнь, а все остальное не важно. Итак, значит, завтра поедем?
- О да! Бога ради!
Наде казалось, что она очень взволнована, что на душе у нее
тяжело, как никогда, что теперь до самого отъезда придется страдать и
мучительно думать; но едва она пришла к себе и прилегла на постель, как
тотчас же уснула и спала крепко, с заплаканным лицом, с улыбкой, до
самого вечера.

V

Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и пальто, пошла наверх,
чтобы еще раз взглянуть на мать, на всў свое; она постояла в своей
комнате около постели, еще теплой, осмотрелась, потом пошла тихо к
матери. Нина Ивановна спала, в комнате было тихо. Надя поцеловала мать
и поправила ей волосы, постояла минуты две... Потом не спеша вернулась
вниз.
На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытым верхом, весь
мокрый, стоял у подъезда.
- Не поместишься с ним, Надя, - сказала бабушка, когда прислуга
стала укладывать чемоданы. - И охота в такую погоду провожать.
Оставалась бы дома. Ишь ведь дождь какой!
Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Саша посадил Надю,
укрыл ей ноги пледом. Вот и сам он поместился рядом.
- В добрый час! Господь благословит! - кричала с крыльца бабушка.
- Ты же, Саша, пиши нам из Москвы!
- Ладно. Прощайте, бабуля!
- Сохрани тебя царица небесная!
- Ну, погодка! - проговорил Саша.
Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее ясно было, что
она уедет непременно, чему она все-таки не верила, когда прощалась с
бабушкой, когда глядела на мать. Прощай, город! И всў ей вдруг
припомнилось: и Андрей, и его отец, и новая квартира, и нагая дама с
вазой; и всў это уже не пугало, не тяготило, а было наивно, мелко и
уходило всў назад и назад. А когда сели в вагон и поезд тронулся, то
всў это прошлое, такое большое и серьезное, сжалось в комочек, и
разворачивалось громадное, широкое будущее, которое до сих пор было так
мало заметно. Дождь стучал в окна вагона, было видно только зеленое
поле, мелькали телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость
вдруг перехватила ей дыхание: она вспомнила, что она едет на волю, едет
учиться, а это всў равно, что когда-то очень давно называлось уходить в
казачество. Она и смеялась, и плакала, и молилась.
- Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ничего-о!

VI

Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже сильно тосковала и
каждый день думала о матери и о бабушке, думала о Саше. Письма из дому
приходили тихие, добрые, и казалось, все уже было прощено и забыто. В
мае после экзаменов она, здоровая, веселая, поехала домой и на пути
остановилась в Москве, чтобы повидаться с Сашей. Он был всў такой же,
как и прошлым летом; бородатый, со всклокоченной головой, всў в том же
сюртуке и парусинковых брюках, всў с теми же большими, прекрасными
глазами; но вид у него был нездоровый, замученный, он и постарел, и
похудел, и всў покашливал. И почему-то показался он Наде серым,
провинциальным.
- Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весело рассмеялся. -
Родная моя, голубушка!
Посидели в литографии, где было накурено и сильно, до духоты,
пахло тушью и красками; потом пошли в его комнату, где было накурено,
наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с
темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух. И тут
было видно по всему, что личную жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил
как придется, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-нибудь
заговорил с ним об его личном счастье, об его личной жизни, о любви к
нему, то он бы ничего не понял и только бы засмеялся.
- Ничего, всў обошлось благополучно, - рассказывала Надя
торопливо. - Мама приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что
бабушка не сердится, а только всў ходит в мою комнату и крестит стены.
Саша глядел весело, но покашливал и говорил надтреснутым голосом,
и Надя все вглядывалась в него и не понимала, болен ли он на самом деле
серьезно или ей это только так кажется.
- Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы больны!
- Нет, ничего. Болен, но не очень...
- Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего вы не лечитесь,
отчего не бережете своего здоровья? Дорогой мой, милый Саша, -
проговорила она, и слезы брызнули у нее из глаз, и почему-то в
воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и всў ее
прошлое, которое казалось теперь таким же далеким, как детство;
1 2 3 4 5