и
заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым,
интеллигентным, интересным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы
очень, очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так
бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже представить себе,
как много вы сделали для меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы
теперь самый близкий, самый родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как Надя провела
зиму в Петербурге, от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры
веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже
ушедшим в могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, - ну, а потом на
кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один приятель с женой. Жена
удивительный человек; всў сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем, яблоками; а
когда поезд тронулся, и он, улыбаясь, помахивал платком, то даже по
ногам его видно было, что он очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с вокзала
домой, то улицы казались ей очень широкими, а дома маленькими,
приплюснутыми; людей не было, и только встретился немец-настройщик в
рыжем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже
старая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго
плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то осунулась вся, но
все еще по-прежнему была затянута, и бриллианты блестели у нее на
пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. - Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и бабушка и мать
чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни
положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в
гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет
ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил,
подделал, - и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми,
наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый,
шумный. Она потрогала свой стол, посидела, подумала. И обедала хорошо,
и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не хватало,
чувствовалась пустота в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой теплой,
очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся виноватые,
робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты довольна? Очень
довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала она. - Знаешь, я
теперь занимаюсь философией и всў думаю, думаю... И для меня теперь
многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от
тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала; три дня лежала
без движения. Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток...
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как бы сквозь
призму, - сказала она, - то есть, другими словами, надо, чтобы жизнь в
сознании делилась на простейшие элементы, как бы на семь основных
цветов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не слышала,
так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому. Бабушка
хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина Ивановна рассказывала по
вечерам про свою философию; она по-прежнему проживала в доме, как
приживалка, и должна была обращаться к бабушке за каждым двугривенным.
Было много мух в доме, и потолки в комнатах, казалось, становились всў
ниже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха,
чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич. Надя ходила по
саду, по улице, глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в
городе всў давно уже состарилось, отжило и всў только ждет не то конца,
не то начала чего-то молодого, свежего. О, если бы поскорее наступила
эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в
глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным! А
такая жизнь рано или поздно настанет! Ведь будет же время, когда от
бабушкина дома, где все так устроено, что четыре прислуги иначе жить не
могут, как только в одной комнате, в подвальном этаже, в нечистоте, -
будет же время, когда от этого дома не останется и следа, и о нем
забудут, никто не будет помнить. И Надю развлекали только мальчишки из
соседнего двора; когда она гуляла по саду, они стучали в забор и
дразнили ее со смехом:
- Невеста! Невеста!
Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим веселым, танцующим
почерком он писал, что путешествие по Волге ему удалось вполне, но что
в Саратове он прихворнул немного, потерял голос и уже две недели лежит
в больнице. Она поняла, что это значит, и предчувствие, похожее на
уверенность, овладело ею. И ей было неприятно, что это предчувствие и
мысли о Саше не волновали ее так, как раньше. Ей страстно хотелось
жить, хотелось в Петербург, и знакомство с Сашей представлялось уже
милым, но далеким, далеким прошлым! Она не спала всю ночь и утром
сидела у окна, прислушивалась. И в самом деле, послышались голоса
внизу; встревоженная бабушка стала о чем-то быстро спрашивать. Потом
заплакал кто-то... Когда Надя сошла вниз, то бабушка стояла в углу и
молилась, и лицо у нее было заплакано. На столе у нее лежала телеграмма.
Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет бабушка, потом
взяла телеграмму, прочла. Сообщалось, что вчера утром в Саратове от
чахотки скончался Александр Тимофеич, или, попросту, Саша.
Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь заказывать панихиду, а
Надя долго еще ходила по комнатам и думала. Она ясно сознавала, что
жизнь ее перевернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая,
чужая, ненужная и что всў ей тут ненужно, всў прежнее оторвано от нее и
исчезло, точно сгорело и пепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину
комнату, постояла тут.
Прощай, милый Саша! - думала она, и впереди ей рисовалась жизнь
новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн,
увлекала и манила ее.
Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром
простилась со своими и, живая, веселая, покинула город - как полагала,
навсегда.
1903
Впервые напечатано в Журнале для всех, 1903, N12.
Примечания: (использованы примечания В.Гуминского)
камилавка - высокий, цилиндрический, расширяюшийся кверху
головной убор без полей, фиолетового цвета, почетная награда
священников.
Отеческаго дара расточив богатство - Евангелие от Луки (XV,
13-16).
1 2 3 4 5
заплакала она оттого, что Саша уже не казался ей таким новым,
интеллигентным, интересным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы
очень, очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не были так
бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не можете даже представить себе,
как много вы сделали для меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы
теперь самый близкий, самый родной человек.
Они посидели, поговорили; и теперь, после того как Надя провела
зиму в Петербурге, от Саши, от его слов, от улыбки и от всей его фигуры
веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже
ушедшим в могилу.
- Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, - ну, а потом на
кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едет один приятель с женой. Жена
удивительный человек; всў сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал чаем, яблоками; а
когда поезд тронулся, и он, улыбаясь, помахивал платком, то даже по
ногам его видно было, что он очень болен и едва ли проживет долго.
Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она ехала с вокзала
домой, то улицы казались ей очень широкими, а дома маленькими,
приплюснутыми; людей не было, и только встретился немец-настройщик в
рыжем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабушка, совсем уже
старая, по-прежнему полная и некрасивая, охватила Надю руками и долго
плакала, прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то осунулась вся, но
все еще по-прежнему была затянута, и бриллианты блестели у нее на
пальцах.
- Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. - Милая моя!
Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и бабушка и мать
чувствовали, что прошлое потеряно навсегда и бесповоротно: нет уже ни
положения в обществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе в
гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной жизни вдруг нагрянет
ночью полиция, сделает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил,
подделал, - и прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же окна с белыми,
наивными занавесками, а в окнах тот же сад, залитый солнцем, веселый,
шумный. Она потрогала свой стол, посидела, подумала. И обедала хорошо,
и пила чай со вкусными, жирными сливками, но чего-то уже не хватало,
чувствовалась пустота в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно лежать в этой теплой,
очень мягкой постели.
Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как садятся виноватые,
робко и с оглядкой.
- Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты довольна? Очень
довольна?
- Довольна, мама.
Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
- А я, как видишь, стала религиозной, - сказала она. - Знаешь, я
теперь занимаюсь философией и всў думаю, думаю... И для меня теперь
многое стало ясно, как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
- Скажи, мама, как здоровье бабушки?
- Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и пришла от
тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала; три дня лежала
без движения. Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.
Она встала и прошлась по комнате.
Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток...
- Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила как бы сквозь
призму, - сказала она, - то есть, другими словами, надо, чтобы жизнь в
сознании делилась на простейшие элементы, как бы на семь основных
цветов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не слышала,
так как скоро уснула.
Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к дому. Бабушка
хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала; Нина Ивановна рассказывала по
вечерам про свою философию; она по-прежнему проживала в доме, как
приживалка, и должна была обращаться к бабушке за каждым двугривенным.
Было много мух в доме, и потолки в комнатах, казалось, становились всў
ниже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха,
чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич. Надя ходила по
саду, по улице, глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в
городе всў давно уже состарилось, отжило и всў только ждет не то конца,
не то начала чего-то молодого, свежего. О, если бы поскорее наступила
эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в
глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным! А
такая жизнь рано или поздно настанет! Ведь будет же время, когда от
бабушкина дома, где все так устроено, что четыре прислуги иначе жить не
могут, как только в одной комнате, в подвальном этаже, в нечистоте, -
будет же время, когда от этого дома не останется и следа, и о нем
забудут, никто не будет помнить. И Надю развлекали только мальчишки из
соседнего двора; когда она гуляла по саду, они стучали в забор и
дразнили ее со смехом:
- Невеста! Невеста!
Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим веселым, танцующим
почерком он писал, что путешествие по Волге ему удалось вполне, но что
в Саратове он прихворнул немного, потерял голос и уже две недели лежит
в больнице. Она поняла, что это значит, и предчувствие, похожее на
уверенность, овладело ею. И ей было неприятно, что это предчувствие и
мысли о Саше не волновали ее так, как раньше. Ей страстно хотелось
жить, хотелось в Петербург, и знакомство с Сашей представлялось уже
милым, но далеким, далеким прошлым! Она не спала всю ночь и утром
сидела у окна, прислушивалась. И в самом деле, послышались голоса
внизу; встревоженная бабушка стала о чем-то быстро спрашивать. Потом
заплакал кто-то... Когда Надя сошла вниз, то бабушка стояла в углу и
молилась, и лицо у нее было заплакано. На столе у нее лежала телеграмма.
Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет бабушка, потом
взяла телеграмму, прочла. Сообщалось, что вчера утром в Саратове от
чахотки скончался Александр Тимофеич, или, попросту, Саша.
Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь заказывать панихиду, а
Надя долго еще ходила по комнатам и думала. Она ясно сознавала, что
жизнь ее перевернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая,
чужая, ненужная и что всў ей тут ненужно, всў прежнее оторвано от нее и
исчезло, точно сгорело и пепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину
комнату, постояла тут.
Прощай, милый Саша! - думала она, и впереди ей рисовалась жизнь
новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн,
увлекала и манила ее.
Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром
простилась со своими и, живая, веселая, покинула город - как полагала,
навсегда.
1903
Впервые напечатано в Журнале для всех, 1903, N12.
Примечания: (использованы примечания В.Гуминского)
камилавка - высокий, цилиндрический, расширяюшийся кверху
головной убор без полей, фиолетового цвета, почетная награда
священников.
Отеческаго дара расточив богатство - Евангелие от Луки (XV,
13-16).
1 2 3 4 5