«Больше заплатят», утверждал он и, по-моему, был прав. К тому же Шнеерзон в тюбетейке выглядел благопристойнее, не таким кино-mass murderer, как без тюбетейки. Первое время он даже пытался заставить меня покрыть затылок такой же тюбетейкой, но я наотрез отказался. Сейчас меня самого удивляет моя тогдашняя принципиальная глупость. Может быть, я помешал Шнеерзону заработать дополнительные десять долларов?
Я понял, что они мне вредны. И свалил из русского гетто в другой отель, где жили одни черные. В черное гетто. Однако время от времени Лешка Шнеерзон по-прежнему брал меня на работу. Большей частью он подъезжал к моему новому месту жительства на Верхнем Бродвее на truck и звонил мне из холла по телефону. Однажды он попросил меня приехать к нему — что-то у него произошло с truck, судя по его объяснениям, получалось, что truck не может ехать в мою сторону, вниз по Бродвею. Во все другие стороны может, но не в мою. Он тоже жил на Бродвее, но выше — на 127-й улице, в испанском Гарлеме.
Распахнутый настежь truck стоял, заехав колесами на тротуар, у самых дверей дома, обозначенного на моем клочке бумаги. Внутри truck возился, складывая одеяла и стягивая их ремнями, пыхтящий и сопящий громко Шнеерзон.
— Здорово, Лимон! — сказал он и поглядел на залитую солнцем 127-ю бедную улицу с отвращением. — Бляди черножопые, — выругался Шнеерзон и тяжело выпрыгнул из truck. — Ну, если я поймаю одного, пристрелю на самых законных основаниях. И хуй мне что сделают!
— Что случилось?
— Опять залезли в апартмент. Спиздили транзистор. Только что купил…
— На хуя ты поселился тут? Ты же говоришь, у тебя есть деньги. Снял бы квартиру в хорошем районе.
— Коплю money на truck. Хочу большую компанию. Чтоб самому ни хуя не делать.
Я уже перевидал немало мечтателей подобного рода. Они все готовы были втройне вкалывать сегодня, чтобы ничего не делать в будущем. Пока что им приходилось лишь вкалывать втройне. Бездельное будущее никак не проклевывалось из крепкого яйца сегодня.
— Страдай молча, — посоветовал я.
— Циник ты, Лимон. Пойдем заберем из апартмента тележки. — И, захлопнув двери truck, он ловко навесил на петли большой замок. Заметив мой взгляд, объяснил: — Ни хуя нельзя оставить на этой улице. Все стащат. Ты думаешь, я могу оставить здесь truck на ночь? Хуя! Утром не будет ни колес, ни мотора.
Он жил на первом, то есть на французском rez-de-chaussee. Двери обяты проржавевшим железным листом. Когда он начал отпирать многочисленные замки, за дверью раздалось скуление.
— Это папочка, папа идет, Леди… Спокойно…
— Бульдога завел, Леш?
— German shepherd. — Он осклабился. — Три месяца девочке. Вырастет — будет черножопых кусать.
— По-моему, у тебя тут в основном латиноамериканцы обитают?
— Все равно черножопые, Лимон… жопа-то черная.
В лица нам пахнуло собачьим дерьмом. Под ноги нам подкатилась рослая немецкая овчарка. Запрыгала на задних лапах, уперев передние в Лешку.
— Опять обосралась? — сказал он ласково. — Ты же только что на улице посрала, Леди… Что-то не то сожрала… Все жрет, — пожаловался он мне. — Даже банку с машинным маслом прогрызла. И вылакала. Может, это от машинного масла она срет?
— Не знаю, — сказал я. — Сведи ее к ветеринару.
Apartment напоминал гараж. На полу и на потертых поверхностях многочисленных диванов и пуфов покоились маслянистые части внутренностей автомобиля. Происхождение потертых диванов и пуфов было мне понятно — Шнеерзон свозил домой все, что выбрасывали его меняющие места жительства клиенты. Обилие же деталей автомобиля требовало разъяснения.
— Ты что, по совместительству теперь авто ремонтируешь?
— Хагэ-гэ-гэ, нет, Лимон! — Он выхватил из хаоса на подоконннике половину Big Mac и впился в слоеную мякоть, сплющивая ее. Майонез стек с обреза губ на подбородок.
— Ко мне тут парень приходит мотор перебирать. Хороший мотор. От старого студебеккера. Помнишь студебеккеры в послевоенных фильмах? Мотору износа нет. Навеки сделано. — Он прожевал. — Поставлю мотор на truck. Старый кузов купить можно задешево. Главное — мотор… Пошли… Бери вон тележку у стены…
— А на хуя ты держишь их в apartment?
— Чтоб не спиздили, я же тебе объяснил.
Ясно стало, что если он не мог притащить truck в apartment, то счастлив был хранить в нем хотя бы четыре доски на подшипниках.
— Где у тебя туалет, Леша?
Он все еще жевал, посему показал головой. Туалет у него был в одном помещении вместе с ванной. В ванне, наполненной керосином, лежала груда ржавого железа. Я догадался, что это была основная часть знаменитого мотора «Студебеккер». Муть от растворенной ржавчины не позволяла увидеть очертания мотора. Лишь высовывались из едкой жидкости завитые, как у самогонного аппарата, трубы.
— Ванную загадил, никогда не отмоешь, — констатировал я, выйдя в living-room.
— Чистюля ты, Лимон… хэгх… Я же засранец. Мне положено быть засранцем. Каждому свое.
— Но ты уж слишком. Девушку, например, пригласить к себе захочешь. Она же испугается и сбежит немедленно.
— Не сбежит, я ее — за жопу, — захохотал он. — Ко мне ходит тут одна пуэрториканка… Мария-Долорес. Не сбегает.
Я взял тележку, и мы пошли вон из apartment. Я попытался представить себе голого Шнеерзона, но тотчас пожалел себя и попытался представить Шнеерзона в трусах… Но даже Шнеерзон в трусах был необыкновенно противным зрелищем… Потому, когда, садясь с ним в кабину truck, я попытался представить себе Марию-Долорес, она вышла из мастерской моего воображения пропойцей старухой с деревянной ногой. А вообще-то пуэрториканки бывают необыкновенно красивыми. Когда они молоденькие.
Познакомившись с Дженни Джаксон, я совсем перестал видеть русских. Я как бы перешел в следующий класс жизни (или в другую школу). Они все, и Шнеерзон среди прочих, судя по всему, никуда не перешли, остались в том же классе, в той же школе. Однажды я увидел на Бродвее сутулого Леню Косогора. В новой шляпе и плаще, с галстуком, Косогор выглядел принарядившимся. Занятый рассматриванием мира сквозь очки, Косогор меня не заметил, прошел мимо. Бывший узник Гулага помог мне выжить в самые тяжелые времена, я испытывал к нему теплые чувства, я его выделял, потому я последовал за ним и на углу 47-й и Бродвея схватил его за плечо.
— В бордель идете, comrad Косогор?
— Ты? Уф, чокнутый, испугал как…
— Кого боимся, comrade Косогор?..
— Задумался я, вот что… А ты где же это пропадал столько времени? Говорят, ты подженился, бабу богатую себе нашел…
— Глупости говорят ваши корреспонденты. Американку нашел, но не богатую. А вы очень спешите, Леня? Может, зайдем куда-нибудь, выпьем по drink и попиздим?
Он шел на собрание литературного клуба! И это он, Косогор, был инициатором создания клуба. Я знал, что узник Гулага имеет литературные амбиции, однако думал, что он от них навеки избавился, промучившись в свое время целый год с одним-единственным рассказом. Разумеется, рассказ был из жизни Гулага. В тот мучительный год Косогор понял, что писательство не такой легкий хлеб, как ему казалось. До этого он порицал меня и мои произведения. «Вот я когда-нибудь сяду и напишу. У меня опыт — вам, бумагомаракам, и не снился такой опыт. Я больше, чем Солженицын, сидел. Десять лет, от звонка до звонка. Уж я напишу, так напишу… Это ты все о пизде да о пизде, серьезные книги нужно писать, о серьезных вещах». «Пизда — очень серьезная вещь, Леня, — отвечал я ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я понял, что они мне вредны. И свалил из русского гетто в другой отель, где жили одни черные. В черное гетто. Однако время от времени Лешка Шнеерзон по-прежнему брал меня на работу. Большей частью он подъезжал к моему новому месту жительства на Верхнем Бродвее на truck и звонил мне из холла по телефону. Однажды он попросил меня приехать к нему — что-то у него произошло с truck, судя по его объяснениям, получалось, что truck не может ехать в мою сторону, вниз по Бродвею. Во все другие стороны может, но не в мою. Он тоже жил на Бродвее, но выше — на 127-й улице, в испанском Гарлеме.
Распахнутый настежь truck стоял, заехав колесами на тротуар, у самых дверей дома, обозначенного на моем клочке бумаги. Внутри truck возился, складывая одеяла и стягивая их ремнями, пыхтящий и сопящий громко Шнеерзон.
— Здорово, Лимон! — сказал он и поглядел на залитую солнцем 127-ю бедную улицу с отвращением. — Бляди черножопые, — выругался Шнеерзон и тяжело выпрыгнул из truck. — Ну, если я поймаю одного, пристрелю на самых законных основаниях. И хуй мне что сделают!
— Что случилось?
— Опять залезли в апартмент. Спиздили транзистор. Только что купил…
— На хуя ты поселился тут? Ты же говоришь, у тебя есть деньги. Снял бы квартиру в хорошем районе.
— Коплю money на truck. Хочу большую компанию. Чтоб самому ни хуя не делать.
Я уже перевидал немало мечтателей подобного рода. Они все готовы были втройне вкалывать сегодня, чтобы ничего не делать в будущем. Пока что им приходилось лишь вкалывать втройне. Бездельное будущее никак не проклевывалось из крепкого яйца сегодня.
— Страдай молча, — посоветовал я.
— Циник ты, Лимон. Пойдем заберем из апартмента тележки. — И, захлопнув двери truck, он ловко навесил на петли большой замок. Заметив мой взгляд, объяснил: — Ни хуя нельзя оставить на этой улице. Все стащат. Ты думаешь, я могу оставить здесь truck на ночь? Хуя! Утром не будет ни колес, ни мотора.
Он жил на первом, то есть на французском rez-de-chaussee. Двери обяты проржавевшим железным листом. Когда он начал отпирать многочисленные замки, за дверью раздалось скуление.
— Это папочка, папа идет, Леди… Спокойно…
— Бульдога завел, Леш?
— German shepherd. — Он осклабился. — Три месяца девочке. Вырастет — будет черножопых кусать.
— По-моему, у тебя тут в основном латиноамериканцы обитают?
— Все равно черножопые, Лимон… жопа-то черная.
В лица нам пахнуло собачьим дерьмом. Под ноги нам подкатилась рослая немецкая овчарка. Запрыгала на задних лапах, уперев передние в Лешку.
— Опять обосралась? — сказал он ласково. — Ты же только что на улице посрала, Леди… Что-то не то сожрала… Все жрет, — пожаловался он мне. — Даже банку с машинным маслом прогрызла. И вылакала. Может, это от машинного масла она срет?
— Не знаю, — сказал я. — Сведи ее к ветеринару.
Apartment напоминал гараж. На полу и на потертых поверхностях многочисленных диванов и пуфов покоились маслянистые части внутренностей автомобиля. Происхождение потертых диванов и пуфов было мне понятно — Шнеерзон свозил домой все, что выбрасывали его меняющие места жительства клиенты. Обилие же деталей автомобиля требовало разъяснения.
— Ты что, по совместительству теперь авто ремонтируешь?
— Хагэ-гэ-гэ, нет, Лимон! — Он выхватил из хаоса на подоконннике половину Big Mac и впился в слоеную мякоть, сплющивая ее. Майонез стек с обреза губ на подбородок.
— Ко мне тут парень приходит мотор перебирать. Хороший мотор. От старого студебеккера. Помнишь студебеккеры в послевоенных фильмах? Мотору износа нет. Навеки сделано. — Он прожевал. — Поставлю мотор на truck. Старый кузов купить можно задешево. Главное — мотор… Пошли… Бери вон тележку у стены…
— А на хуя ты держишь их в apartment?
— Чтоб не спиздили, я же тебе объяснил.
Ясно стало, что если он не мог притащить truck в apartment, то счастлив был хранить в нем хотя бы четыре доски на подшипниках.
— Где у тебя туалет, Леша?
Он все еще жевал, посему показал головой. Туалет у него был в одном помещении вместе с ванной. В ванне, наполненной керосином, лежала груда ржавого железа. Я догадался, что это была основная часть знаменитого мотора «Студебеккер». Муть от растворенной ржавчины не позволяла увидеть очертания мотора. Лишь высовывались из едкой жидкости завитые, как у самогонного аппарата, трубы.
— Ванную загадил, никогда не отмоешь, — констатировал я, выйдя в living-room.
— Чистюля ты, Лимон… хэгх… Я же засранец. Мне положено быть засранцем. Каждому свое.
— Но ты уж слишком. Девушку, например, пригласить к себе захочешь. Она же испугается и сбежит немедленно.
— Не сбежит, я ее — за жопу, — захохотал он. — Ко мне ходит тут одна пуэрториканка… Мария-Долорес. Не сбегает.
Я взял тележку, и мы пошли вон из apartment. Я попытался представить себе голого Шнеерзона, но тотчас пожалел себя и попытался представить Шнеерзона в трусах… Но даже Шнеерзон в трусах был необыкновенно противным зрелищем… Потому, когда, садясь с ним в кабину truck, я попытался представить себе Марию-Долорес, она вышла из мастерской моего воображения пропойцей старухой с деревянной ногой. А вообще-то пуэрториканки бывают необыкновенно красивыми. Когда они молоденькие.
Познакомившись с Дженни Джаксон, я совсем перестал видеть русских. Я как бы перешел в следующий класс жизни (или в другую школу). Они все, и Шнеерзон среди прочих, судя по всему, никуда не перешли, остались в том же классе, в той же школе. Однажды я увидел на Бродвее сутулого Леню Косогора. В новой шляпе и плаще, с галстуком, Косогор выглядел принарядившимся. Занятый рассматриванием мира сквозь очки, Косогор меня не заметил, прошел мимо. Бывший узник Гулага помог мне выжить в самые тяжелые времена, я испытывал к нему теплые чувства, я его выделял, потому я последовал за ним и на углу 47-й и Бродвея схватил его за плечо.
— В бордель идете, comrad Косогор?
— Ты? Уф, чокнутый, испугал как…
— Кого боимся, comrade Косогор?..
— Задумался я, вот что… А ты где же это пропадал столько времени? Говорят, ты подженился, бабу богатую себе нашел…
— Глупости говорят ваши корреспонденты. Американку нашел, но не богатую. А вы очень спешите, Леня? Может, зайдем куда-нибудь, выпьем по drink и попиздим?
Он шел на собрание литературного клуба! И это он, Косогор, был инициатором создания клуба. Я знал, что узник Гулага имеет литературные амбиции, однако думал, что он от них навеки избавился, промучившись в свое время целый год с одним-единственным рассказом. Разумеется, рассказ был из жизни Гулага. В тот мучительный год Косогор понял, что писательство не такой легкий хлеб, как ему казалось. До этого он порицал меня и мои произведения. «Вот я когда-нибудь сяду и напишу. У меня опыт — вам, бумагомаракам, и не снился такой опыт. Я больше, чем Солженицын, сидел. Десять лет, от звонка до звонка. Уж я напишу, так напишу… Это ты все о пизде да о пизде, серьезные книги нужно писать, о серьезных вещах». «Пизда — очень серьезная вещь, Леня, — отвечал я ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38