— Все. Дальше вали одна. Нам нужно поговорить с Викт'ором. Встретимся через полчаса в «Автомате». — Эд, взявшись за ствол акации, быстро обернулся вокруг дерева.
— Ты что, молодой негодяй, не можешь пройти еще сотню метров и довести свою Анну до дому? — Анна Моисеевна, без туфель ставшая маленькой и круглой, обиженно моргая глазами, потерлась задом о гранитную тумбу, пышно воздвигнутую у выхода из парка.
— Аннушка, — весело и пьяно Викторушка расшаркивается перед Анной, — ничего не бойся. Я за ним послежу.
— Вы правда будете в «Автомате»?
— Правда. Генка ведь пошел в «Автомат».
— Разумеется, как же ты можешь бросить своего дорогого друга Генулика больше, чем на пятнадцать минут! Анну ты можешь бросить без стыда! Страдалица Анна!
Страдалица поворачивается и плетется в сторону Рымарской. Эд смотрит вслед подруге, размахивающей туфлями и сумкой, и думает, какая все же большая у подруги задница. С усмешкой. Добрый Эд.
— Хочешь скажу, как называют твою Анну за глаза? — хохочет вдруг Викт'ор.
— Скажи.
— А обижаться на меня не станешь после этого?
— Чего ради…
Викторушка мнется, потирает жесткую свою немецкую щеку со шрамом.
— «Царь-жопа», — выдавливает наконец инструктор гитлерюгенда и, облегчившись, опять становится наглым. Ухмыляется.
«Царь-жопа… Не очень лестно, но справедливо, — думает Эд. — А если разобраться, может быть даже и лестно. Жопа-царь».
— Ну тогда уж скорее царица-жопа, — смеется Эд. — Анна утверждает, что это у нее от неправильного обмена веществ такая задница. Все остальные части тела у Анны нормальные. А неправильный обмен веществ у нее будто бы оттого, что она «шиза»…
— Анна — фройлайн что надо, — уже серьезно говорит Викторушка. — Красивая. Физиономия красивая. Мне бы такую!
— Ты бы с Анной жить не смог. Она хочет во всем участвовать. Ты, насколько я тебя изучил, Викт'ор, любишь, чтобы женщина знала свое место.
— Ты прав, — легко соглашается Викт'ор. — Умные фройлайн меня раздражают.
«Умная ли Анна? — думает Эд. — Черт его знает. Иногда — да. Но то, что Анна может быть разрушительно остроумной — несомненно. Иной раз на нее нисходят как бы припадки ядовитого сарказма, и тогда держись, окружающие!» Эду достается меньше всех — он свой, хотя и он уже отлично знает от Анны, что рот у него «как куриная жопка», а глаза — «мама спичкой проковыряла». Не считаясь ни с какими нормами поведения, Анна способна выговорить человеку в лицо именно то, что он тщательнее всего скрывает. Поэтому многие в том обществе, к которому принадлежат Эд и Анна, Анну Моисеевну боятся и недолюбливают. Резкая женщина.
Не торопясь дует легкий августовский ветерок, день сползает чуть заметно к вечеру, Эд и Викторушка идут вверх по Сумской.
— Между прочим, мон копэн, ты мне остался должен пятерку за последние «лессон франсэз»…
— Возьми, пока есть, — Эд вынимает нетронутые пятнадцать и протягивает Викторушке пятерку. Генка никогда не позволит Эду истратить деньги, пока его, Генкины деньги, не кончились. Генке бы быть меценатом, покровителем людей искусства.
— Зайдем в пирожковую? Хавать опять хочется. Слопаем по пирожку с мясом. Я угощаю, — предлагает Викт'ор. Они шагают наискось через парк Шевченко.
Викт'ор — человек небогатый. На ногах у него сандалии, которые Эд не надел бы, даже если бы его заставляли. Хаки-брюки ему сшил Эд в счет уроков французского. В сущности, Эд очень мало чего знает о Викт'оре, в его доме на Тюренке он никогда не был. А если ты не был в жилище человека, не видел его вещи, трудно решить, кто такой этот человек. Как и личность мсье Бигуди, личность Викт'ора покоится на пьедестале языка, на фундаменте немецкого. И на языке уже вырастает Викт'ор — компактный, сухой, неутомимый инструктор спортивных молодых гитлеровцев, идущих в поход со скатками за плечами. Впереди Викт'ор в шляпе из соломки, объясняющий голоногим гитлерюгендовцам пейзаж: «Вот это, мальчики, — замок Теплиц… Правое крыло разрушено. Когда наш бравый король Фридрих…», и тому подобное… Викт'ор с Тюренки. Эд прожил по соседству с Тюренкой десяток лет и знает многих тюренцев… Викторушка должен быть более или менее провинциален, даже если он этого и не хочет, немного жлоб.
Выйдя из широколиственных лабиринтов накаленного зноем и как всегда пыльного в августе парка, дождей не было месяц, они выходят к памятнику Тарасу. Вислоусый возвышается над парковыми деревьями, глядит хмуро. Может быть, ему не нравится, что «москали» так и не ушли с его родной Украины, а, напротив, окопались здесь и укрепились. Вероятнее же всего у бывшего крепостного, насильно отданного в солдаты, просто плохой характер. Чуть пониже Тараса расположились его герои — Катерина, бандиты — гайдамаки (сейчас бы их называли «фридом-файтерс»), а еще ниже гранитный цоколь уходит в только что высаженные осенние цветы — хризантемы и астры. Парковые рабочие Харькова — необыкновенные умельцы. Они преспокойно высаживают из цветов даже портреты вождей. Кого хочешь высадят — Ленина, Сталина, Маркса… У ног Тараса можно было бы высадить его стихи, что-нибудь самое известное, вроде:
Садок вышнэвый коло хаты
хрущи над вышнямы гудуть…
Хрущ уже не гудит над вишнями Украины и России. Хрущева сняли в том же году, в котором Эд поселился вместе с Анной и ее матерью, стал жить единственным мужчиной в еврейской семье.
Бодро вышагивают Викторушка и Эд по потрескавшемуся асфальту. Кожаные босоножки Викт'ора и плетеные туфли поэта стучат энергично, будто по важным делам идут молодые люди, на деле же — только в пирожковую. Спустившись по нескольким широким гранитным ступеням к Сумской, глядят налево… направо и пересекают самую прославленную, довольно узкую артерию города. Старый Центральный Гастроном встречает их грудью, а налево — против Гастронома, через небольшую улочку, вливающуюся в Сумскую, чтобы в ней закончиться, — пирожковая в подвальном помещении. Новенькая, с сосновыми светлыми прилавками. На стене — фреска из камушков — танцующие украинец и украинка с косами и лентами, в сапожках. За такие фрески хорошо платят художникам. Стульев нет — чтобы съели пирожки и уходили, иначе будут скопляться. Харьковские люди любят скопляться — им повод только дай. Эд и Викторушка спускаются в светлый полуподвал. Пирожковую как бы взяли и из какой-нибудь Риги перевезли в Харьков. Эд был в Риге в 1964 году, он знает, там таких заведений множество.
В светлой пирожковой над сосновыми прилавками наклонились с десяток жующих.
— Привет, Викт'ор! Привет, Эд! — Один из жующих, обладатель черепа, начисто лишенного затылка, почтительно приветствует их, отвлекшись от пирожков. В отличие от Викт'ора, Виктора Сухомлинова зовут Сухомлиновым. Сухомлинов вежлив, длиннонос, стеснителен, имеет привычку хихикать в кулак. Художник газеты «Ленинська змина» (газета расположена в полусотне метров выше по Сумской) напоминает чеховского героя, каким-то образом оказавшегося в советском времени. По авторитетному мнению Баха, Сухомлинов хотя и модернист, но вялый. Большей частью Сухомлинов откровенно подражает не первой свежести польским модернистам, которые сами кому-то подражают.
Сухомлинова иногда приводит на Тевелева, 19 Милка — одна из девочек Мотрича, это Милка и Вера присутствовали в ту снежную ночь в парке, когда Эд впервые услышал «живого поэта».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73