Нет, даже во сне не увидишь таких чудес.
Возлюбленные чада мои, говорит на мессе падре Агамедес, потому что уж наступило воскресенье, возлюбленные чада мои, и словно бы не замечает, как мало в церкви народу: одни старухи да нищие — возлюбленные чада мои, — а у старух мелькает мысль, что никакие они не чада падре Агамедесу, остерегитесь, возлюбленные чада мои, ветер смуты дует в блаженном нашем крае, снова прошу вас, не слушайте тех, кто… — остальное вам известно, мы все знаем содержание его проповедей. Окончена служба, разоблачается в ризнице падре Агамедес, сегодня воскресенье, святой день, и в прохладной столовой у Клариберто Уже, слава Богу, накрывают к обеду; Клариберто, правда, нечасто ходит к мессе, и дочки тоже, и жена — разленились, видно, но падре Агамедес не в претензии: если лати-Фундиста посетят видения загробных мук, уготованных ему за недостаток набожности, то нужно вспомнить о часовне, где стоят новенькие, отлакированные статуи святых, и мученик Себастьян с удовольствием страдает от пронзающих его тело стрел. Прости, меня, Господи, но святой Себастьян ведет себя нескромно и слишком упивается своими муками, а в дверях падре Агамедес сталкивается с управляющим Помпеем, который уносит с собой утешительный приказ хозяина. Не уступать ни одного тостана, согласитесь, что ни на небе, ни на земле ничего нет лучше власти.
А на площади бродят люди — собраться велено было к вечеру, но многие и сейчас подходят к управляющему, спрашивают: Ну, что сказал хозяин, а тот отвечает: Сказал, не уступит ни одного тостана, удачные и своевременные высказывания должно передавать дословно и без изменений, а крестьяне говорят: Так ведь некоторые хозяева уже платят по тридцать три, а Помпеи в ответ: Это их дело, хотят разориться — пусть разоряются на здоровье. Вот тогда-то Жоан Мау-Темпо открывает рот, и слова сами собой — словно вода из чистого ручья — текут с его уст: Тогда мы работать не пойдем: пусть стоит пшеница как стояла. Но управляющий не отвечает: его тоже ждет обед и ему вовсе не хочется терять время в дурацких разговорах. А солнце в небе блещет, как кавалерийская сабля, и печет нещадно.
У кого есть, что есть, тот ест, у кого нет, тот так сидит. А вот теперь городская площадь Монте-Лавре заполнена народом, пришли даже те, кого уже наняли — по тридцать три эскудо в день, разумеется, потому что согласившиеся на старую плату сидят по домам, не знают, куда девать глаза со стыда, сердятся, что дети не дают покоя, и лупят их неизвестно за какую вину, а жена, которая обычно карает их за провинности, вступается: Это ж твои дети, не бей бедного мальчика, он ни в чем не виноват, а те, на площади, тоже ни в чем не виноваты: они не требуют ничего невозможного, только тридцать три эскудо за день работы от восхода до заката, это справедливо, хозяин не понесет убытков. Но управляющий Помпеи и все другие управляющие — но Пом-пей громче всех — оттого, должно быть, что носит древнеримское имя, — отвечают: Нет, это несправедливо, вы разорите хозяйство. Так ведь уже платят постольку, слышны голоса, а хор управляющих свое: Кто хочет, тот пусть и платит, а мы не станем! И так торгуются они, как на рынке, опять двадцать пять, и ждут, кому первому надоест, и не стоило бы писать в книге об этом диалоге, да вот беда: другого нет.
Бьет морская волна о берег — это сравнение такое, хоть многие его и не поймут, потому что в здешних краях мало кто ездил так далеко, к морю, — бьет волна о берег, размывает замок из песка или дощатый павильончик, и вот сравняла она замок с землей, а от павильона остались доски да палки, которые волна швыряет туда-сюда. А проще говоря, почти все согласились на двадцать пять эскудо в день, и только очень немногие упрямятся и упорствуют. И они стоят на площади и спрашивают друг друга, стоило ли заваривать эту кашу, и Сижизмундо Канастро говорит: Не унывайте, ребята, на Монте-Лавре свет клином не сошелся, мы победим, и всем тогда будет хорошо. С чего это он так уверен, что все будет хорошо: осталось их всего-то Десятка два, и хозяева преспокойно без них обойдутся. Было б нас побольше, уныло произносит Жоан Мау-Темпо. А ведь и эти двадцать человек вот-вот разойдутся по домам — ничего не поделаешь, — хоть дома сегодня тоже будет несладко. Но Сижизмундо все гнет свое: Завтра с утра все вместе пойдем по латифундиям, попросим товарищей не браться за работу: сейчас повсюду добиваются, чтобы катили по тридцать три эскудо в день, нам отставать от других не годится, нас не так уж мало, а если вся округа нас поддержит, хозяева уступят. И кто-то спрашивает: А в других краях как? А кто-то — Сижизмундо Канастро, а может, Мануэл Эспада, какая разница? — отвечает: И в других краях так, и в Беже, и в Сайтарене, и в Порталегре, и в Сетубале, не нам одним это в голову пришло, надо выкорчевать этот пень, а не то пропадем. Тут Жоан Мау-Темпо — он старше других годами, и потому ответственность на нем лежит двойная, — посмотрел вдаль, словно заглянул себе в душу, подумал и сказал: Быть посему, Сижизмундо дело говорит. С того места, где они стоят, виден сторожевой пост. Капрал Доконал вышел наружу подышать вечерней прохладой и тут же — по чистому совпадению, конечно, — появился, мягко рассекая воздух, нетопырь — вот диковинный зверь: вроде мышь, только с крыльями, совсем слепой, а летает, как молния, и никогда ни на что не наткнется. Ни на что и ни на кого.
Раскаленное июньское утро. Двадцать два человека вышли из Монте-Лавре — вышли поодиночке и маленькими группами, чтобы не привлекать внимания стражи, — а потом встретились на берегу реки, возле моста, в зарослях камыша. Стали обсуждать, как дальше двигаться — всем вместе или же разделиться, и решили не дробить и без того маленький отряд. Идти им предстояло быстро и пройти немало, но, если все пойдет, как задумано, в первой же деревне присоединятся к ним еще люди. Сначала пойдут в Педра-Гранде, оттуда — в Пендан-дас-Мульерес, а потом в Казалиньо, в Каррису, в Монте-да-Фогейру, в Кабесо-де-Десгарро. Дальше видно будет: еще хватит ли времени, хватит ли людей, чтобы послать гонцов в поместья? Реку переходили вброд, в том месте воды было по колено, и все отчего-то развеселились, и непонятно было, то ли мальчишки возятся — но почему тогда они так сдержанно смеются? — то ли новобранцы забавляются — но почему тогда они без оружия? — и кто-то пошутил, что если, мол, начнет купаться, то никто уж его из воды не вытянет. До Педра-Гранде три километра по скверной дороге, а оттуда до Пендан-дас-Мульерес еще четыре накинь, а до Казалиньо — еще три, да бросьте вы считать, не успели шаг шагнуть, как уж призадумались, это не годится. И вот идут они, как апостолы — а хорошо бы сейчас той печеной рыбки, которой господь когда-то накормил голодных, да масла, да соли — присели бы вон под тем дубом, присели бы, если б долг наш не звал нас тихим голосом — таким тихим, что и не поймешь, со стороны ли он звучит, этот голос, или идет из собственной твоей души, и не знаешь, в спину ли подталкивает нас долг или ждет впереди, раскрыв объятия, как Христос. А Христос-то при чем? А притом, что он тоже не стал ждать, пока ему разъяснят что к чему: он первым, по собственной своей воле оставил урожай неубранным, так ведь Христос был один, а нас уже вместе с ним вон сколько — двадцать три человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Возлюбленные чада мои, говорит на мессе падре Агамедес, потому что уж наступило воскресенье, возлюбленные чада мои, и словно бы не замечает, как мало в церкви народу: одни старухи да нищие — возлюбленные чада мои, — а у старух мелькает мысль, что никакие они не чада падре Агамедесу, остерегитесь, возлюбленные чада мои, ветер смуты дует в блаженном нашем крае, снова прошу вас, не слушайте тех, кто… — остальное вам известно, мы все знаем содержание его проповедей. Окончена служба, разоблачается в ризнице падре Агамедес, сегодня воскресенье, святой день, и в прохладной столовой у Клариберто Уже, слава Богу, накрывают к обеду; Клариберто, правда, нечасто ходит к мессе, и дочки тоже, и жена — разленились, видно, но падре Агамедес не в претензии: если лати-Фундиста посетят видения загробных мук, уготованных ему за недостаток набожности, то нужно вспомнить о часовне, где стоят новенькие, отлакированные статуи святых, и мученик Себастьян с удовольствием страдает от пронзающих его тело стрел. Прости, меня, Господи, но святой Себастьян ведет себя нескромно и слишком упивается своими муками, а в дверях падре Агамедес сталкивается с управляющим Помпеем, который уносит с собой утешительный приказ хозяина. Не уступать ни одного тостана, согласитесь, что ни на небе, ни на земле ничего нет лучше власти.
А на площади бродят люди — собраться велено было к вечеру, но многие и сейчас подходят к управляющему, спрашивают: Ну, что сказал хозяин, а тот отвечает: Сказал, не уступит ни одного тостана, удачные и своевременные высказывания должно передавать дословно и без изменений, а крестьяне говорят: Так ведь некоторые хозяева уже платят по тридцать три, а Помпеи в ответ: Это их дело, хотят разориться — пусть разоряются на здоровье. Вот тогда-то Жоан Мау-Темпо открывает рот, и слова сами собой — словно вода из чистого ручья — текут с его уст: Тогда мы работать не пойдем: пусть стоит пшеница как стояла. Но управляющий не отвечает: его тоже ждет обед и ему вовсе не хочется терять время в дурацких разговорах. А солнце в небе блещет, как кавалерийская сабля, и печет нещадно.
У кого есть, что есть, тот ест, у кого нет, тот так сидит. А вот теперь городская площадь Монте-Лавре заполнена народом, пришли даже те, кого уже наняли — по тридцать три эскудо в день, разумеется, потому что согласившиеся на старую плату сидят по домам, не знают, куда девать глаза со стыда, сердятся, что дети не дают покоя, и лупят их неизвестно за какую вину, а жена, которая обычно карает их за провинности, вступается: Это ж твои дети, не бей бедного мальчика, он ни в чем не виноват, а те, на площади, тоже ни в чем не виноваты: они не требуют ничего невозможного, только тридцать три эскудо за день работы от восхода до заката, это справедливо, хозяин не понесет убытков. Но управляющий Помпеи и все другие управляющие — но Пом-пей громче всех — оттого, должно быть, что носит древнеримское имя, — отвечают: Нет, это несправедливо, вы разорите хозяйство. Так ведь уже платят постольку, слышны голоса, а хор управляющих свое: Кто хочет, тот пусть и платит, а мы не станем! И так торгуются они, как на рынке, опять двадцать пять, и ждут, кому первому надоест, и не стоило бы писать в книге об этом диалоге, да вот беда: другого нет.
Бьет морская волна о берег — это сравнение такое, хоть многие его и не поймут, потому что в здешних краях мало кто ездил так далеко, к морю, — бьет волна о берег, размывает замок из песка или дощатый павильончик, и вот сравняла она замок с землей, а от павильона остались доски да палки, которые волна швыряет туда-сюда. А проще говоря, почти все согласились на двадцать пять эскудо в день, и только очень немногие упрямятся и упорствуют. И они стоят на площади и спрашивают друг друга, стоило ли заваривать эту кашу, и Сижизмундо Канастро говорит: Не унывайте, ребята, на Монте-Лавре свет клином не сошелся, мы победим, и всем тогда будет хорошо. С чего это он так уверен, что все будет хорошо: осталось их всего-то Десятка два, и хозяева преспокойно без них обойдутся. Было б нас побольше, уныло произносит Жоан Мау-Темпо. А ведь и эти двадцать человек вот-вот разойдутся по домам — ничего не поделаешь, — хоть дома сегодня тоже будет несладко. Но Сижизмундо все гнет свое: Завтра с утра все вместе пойдем по латифундиям, попросим товарищей не браться за работу: сейчас повсюду добиваются, чтобы катили по тридцать три эскудо в день, нам отставать от других не годится, нас не так уж мало, а если вся округа нас поддержит, хозяева уступят. И кто-то спрашивает: А в других краях как? А кто-то — Сижизмундо Канастро, а может, Мануэл Эспада, какая разница? — отвечает: И в других краях так, и в Беже, и в Сайтарене, и в Порталегре, и в Сетубале, не нам одним это в голову пришло, надо выкорчевать этот пень, а не то пропадем. Тут Жоан Мау-Темпо — он старше других годами, и потому ответственность на нем лежит двойная, — посмотрел вдаль, словно заглянул себе в душу, подумал и сказал: Быть посему, Сижизмундо дело говорит. С того места, где они стоят, виден сторожевой пост. Капрал Доконал вышел наружу подышать вечерней прохладой и тут же — по чистому совпадению, конечно, — появился, мягко рассекая воздух, нетопырь — вот диковинный зверь: вроде мышь, только с крыльями, совсем слепой, а летает, как молния, и никогда ни на что не наткнется. Ни на что и ни на кого.
Раскаленное июньское утро. Двадцать два человека вышли из Монте-Лавре — вышли поодиночке и маленькими группами, чтобы не привлекать внимания стражи, — а потом встретились на берегу реки, возле моста, в зарослях камыша. Стали обсуждать, как дальше двигаться — всем вместе или же разделиться, и решили не дробить и без того маленький отряд. Идти им предстояло быстро и пройти немало, но, если все пойдет, как задумано, в первой же деревне присоединятся к ним еще люди. Сначала пойдут в Педра-Гранде, оттуда — в Пендан-дас-Мульерес, а потом в Казалиньо, в Каррису, в Монте-да-Фогейру, в Кабесо-де-Десгарро. Дальше видно будет: еще хватит ли времени, хватит ли людей, чтобы послать гонцов в поместья? Реку переходили вброд, в том месте воды было по колено, и все отчего-то развеселились, и непонятно было, то ли мальчишки возятся — но почему тогда они так сдержанно смеются? — то ли новобранцы забавляются — но почему тогда они без оружия? — и кто-то пошутил, что если, мол, начнет купаться, то никто уж его из воды не вытянет. До Педра-Гранде три километра по скверной дороге, а оттуда до Пендан-дас-Мульерес еще четыре накинь, а до Казалиньо — еще три, да бросьте вы считать, не успели шаг шагнуть, как уж призадумались, это не годится. И вот идут они, как апостолы — а хорошо бы сейчас той печеной рыбки, которой господь когда-то накормил голодных, да масла, да соли — присели бы вон под тем дубом, присели бы, если б долг наш не звал нас тихим голосом — таким тихим, что и не поймешь, со стороны ли он звучит, этот голос, или идет из собственной твоей души, и не знаешь, в спину ли подталкивает нас долг или ждет впереди, раскрыв объятия, как Христос. А Христос-то при чем? А притом, что он тоже не стал ждать, пока ему разъяснят что к чему: он первым, по собственной своей воле оставил урожай неубранным, так ведь Христос был один, а нас уже вместе с ним вон сколько — двадцать три человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84