Я была милостива к своим рабам, чрезмерно трудившимся, и потребовала из любви к Господу Богу, чтобы они работали только по восемь часов в день, а по воскресеньям отдыхали, и потому мне полагается место в раю, по правую руку Господа нашего Бога, и на меньшее не согласна. Так думают те, кто не верит в перемены к лучшему. Но носители тех двух слов не отдыхали весь год, они обошли все латифундии, а жандармы и ПИДЕ прядали ушами, как ослы, которых одолевают мухи. И начались неистовые воинственные походы, не хватало только труб и барабанов, и не потому, что жандармам это было не по вкусу, просто такое не было предусмотрено диспозицией, еще чего — соберутся, предположим, заговорщики в лесу или на горе услышат наши горны, туруру-туру, так мы никогда никого не поймаем. Жандармерия получила подкрепления, получила подкрепления и ПИДЕ, любая деревушка, в которой не было врача, получила лекарство — двадцать-тридцать жандармов с соответствующим вооружением, да еще надо учитывать их постоянную связь с драконами, охраняющими государство. Не любят они нас, бедненькие настоящие драконы, уродливые, как ящерицы и жабы, вы-то не причиняете такого вреда, чтобы чаша ваших грехов перевесила, доказательство тому — в раю полно драконов, извергающих из пасти огонь. И так как хитрости жандармам не занимать, а подлости столько, что некуда девать, изобрели они тончайшую уловку: надо положить под камень, но так, чтобы и слепому было видно, коммунистическую газету, из тех, что разносят по стране подрывные идеи, например «восемь часов работы»: Москве хотят нас предать. Ловко устроив это, надо спрятаться за изгородью или за холмиком, за ни в чем не повинным деревом или за большим камнем, и если ничего не подозревающий прохожий увидит газету и засунет ее в карман, за подкладку шляпы или за пазуху, эту белую бумагу с черными маленькими буквами, которые и разглядеть трудно, а читаешь-то с грехом пополам, а потом, когда пройдет шагов десять, надо выскочить перед ним на дорогу: Стой, а ну покажи, что у тебя в карманах! Если вы не признаете, что это высшая степень жандармского профессионализма, значит, придется сделать вывод — вы предубеждены против жандармерии, которая достойна только похвал за столь великолепное применение принципов лицемерия и мелкого притворства, связав воедино владение оружием и приемы грабителей с большой дороги.
И стоит прохожий между наставленных на него карабинов, делать нечего, приходится выворачивать карманы: ножик, пол-унции табака, папиросная бумага, шпагат, кусок раскрошившегося хлеба, десять тостанов, но все это жандарма не удовлетворяет, ему другое нужно: Смотри получше, для твоей же пользы говорю, а то обыщем сами, покалечим еще невзначай. И на свет появляется из-за пазухи газета, уже влажная от пота, не то чтобы очень жарко было, но человек не железный, каково стоять среди хохочущих жандармов, теперь дело пойдет всерьез, сам капрал Доконал или его заместитель, командующий операцией, берет газету, ему прекрасно известно, что это такое, но он притворяется, что она впервые попала к нему, изучает ее и — хитрец этакий — говорит: Ну и влип же ты, мы тебя захватили с коммунистической пропагандой, пойдешь с нами, теперь тебе не миновать Монтемора или Лиссабона, не хотел бы я быть в твоей шкуре. И когда прохожий пытается объяснить, что он сию минуту подобрал эту газету, что он ее не читал и вообще он читать не умеет, просто шел и увидел, обыкновенное любопытство, всякий бы так поступил, договорить ему не дают, ударят прикладом по спине или по груди, а то и ногой пнут: Давай вперед, а то на месте пристрелю, — вот какие выдающиеся личности служат у нас в жандармерии.
Эти разговоры как вишни — ухватишь одну, другие попадают, или, может быть, как сцепившиеся репейники: никак их не разберешь по одному, то же самое и со словами происходит, даже слово «одиночество» бессмысленно, если никто от него не страдает, и так и должно быть. Жандармерия настолько лояльна, что идет туда, куда ее посылает латифундия, ни о чем не спрашивая и не споря — жандармы — служаки безотказные, — вот на прошлое Первое мая праздновали мужчины и женщины свой праздник трудящихся, а когда на следующий день вернулись на работу, то там стояла стража: Здесь будут работать только те, кто был тут вчера, таков приказ, говорится это, просто чтобы не молчать, так как вчера здесь никого не было. Что же теперь будет, посмотрели друг на друга уволенные работники, как нам быть, и поскольку жандармы заняли поле, а управляющий спрятался среди них, то до разговора на профессиональном языке дело не дошло, решили все разойтись по домам, было раннее утро, значит, получится еще один выходной, а стража осталась сторожить муравьев, которые жили своей жизнью, удивляясь, они поднимали головы, как собаки. Но перед этим высокообразованный человек, стоявший рядом с управляющим, или десятником, или надсмотрщиком — названий у них много, — смог применить на практике метод мягкого допроса: Так почему же вы не вышли вчера на работу? Мы не пришли, потому что вчера было Первое мая, а Первое мая — день трудящихся, а мы и есть трудящиеся. Простодушный ответ, вот они стоят передо мной, капралом жандармов, думают, обманут меня, так я им и поверил, как они серьезно смотрят на меня, умеют эти подлецы состроить серьезную мину, поди угадай, что они там думают, и я говорю, что ничего плохого им не сделаю, пусть лучше скажут правду: Из-за политики на работу не вышли, меня не обманешь, а они опять за свое: Нет, сеньор, какая политика, Первое мая — день трудящихся, и я эдак насмешливо улыбаюсь: Что вы в этом понимаете. И тут из задних рядов кто-то говорит, жалко, лица его не видно: Во всем мире так. Я впадаю в справедливый гнев: Здесь вам не мир, здесь Португалия, Алентежо, у нас свои законы. Тогда управляющий шепчет мне по секрету — хотя это не секрет, ведь мы же с ним договорились, — и я, облеченный властью, решаю: Здесь будет работать только тот, кто не прогулял вчера, этого можно было и не говорить, они отошли все вместе, всегда они так, и поют тоже хором, а через несколько минут уходят, опять вместе, это даже какое-то уважение вызывает, сам не понимаю почему. Слова — как репейники, начинаешь с одного и постепенно доходишь до «уважения», если это и не окончательное слово, то, во всяком случае, необходимое.
В апреле разговоры по неделе. По ночам люди большими группами собираются в полях, в темноте плохо видны лица товарищей, но слышны их голоса, приглушенные, если место не очень надежное, более громкие и четкие, если собрались в пустынном месте, но всегда их охраняют дозорные, выставленные на посты согласно правилам превентивной стратегии, словно они лагерь обороняют. А здесь идет мирная война. Если под покровом ночи приближаются жандармы — а теперь они ходят не по двое, как обычно, а вшестером или целой дюжиной, а там, где есть дороги, и на джипах ездят, — так если жандармы приближаются, часовые шеренгой, будто загонщики на охоте, идут предупредить товарищей, и тогда одно из двух: либо патруль пройдет стороной — тогда молчание — лучшая защита, — и все, стоят ли они, или сидят, затаив дыхание и свои мысли, застывают, словно камни, словно древние дольмены, — либо жандармы идут прямо к тому месту, где происходит собрание, и тогда приказ — всем рассыпаться по бездорожью, и, пока у жандармов нет собак, этот прием годится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
И стоит прохожий между наставленных на него карабинов, делать нечего, приходится выворачивать карманы: ножик, пол-унции табака, папиросная бумага, шпагат, кусок раскрошившегося хлеба, десять тостанов, но все это жандарма не удовлетворяет, ему другое нужно: Смотри получше, для твоей же пользы говорю, а то обыщем сами, покалечим еще невзначай. И на свет появляется из-за пазухи газета, уже влажная от пота, не то чтобы очень жарко было, но человек не железный, каково стоять среди хохочущих жандармов, теперь дело пойдет всерьез, сам капрал Доконал или его заместитель, командующий операцией, берет газету, ему прекрасно известно, что это такое, но он притворяется, что она впервые попала к нему, изучает ее и — хитрец этакий — говорит: Ну и влип же ты, мы тебя захватили с коммунистической пропагандой, пойдешь с нами, теперь тебе не миновать Монтемора или Лиссабона, не хотел бы я быть в твоей шкуре. И когда прохожий пытается объяснить, что он сию минуту подобрал эту газету, что он ее не читал и вообще он читать не умеет, просто шел и увидел, обыкновенное любопытство, всякий бы так поступил, договорить ему не дают, ударят прикладом по спине или по груди, а то и ногой пнут: Давай вперед, а то на месте пристрелю, — вот какие выдающиеся личности служат у нас в жандармерии.
Эти разговоры как вишни — ухватишь одну, другие попадают, или, может быть, как сцепившиеся репейники: никак их не разберешь по одному, то же самое и со словами происходит, даже слово «одиночество» бессмысленно, если никто от него не страдает, и так и должно быть. Жандармерия настолько лояльна, что идет туда, куда ее посылает латифундия, ни о чем не спрашивая и не споря — жандармы — служаки безотказные, — вот на прошлое Первое мая праздновали мужчины и женщины свой праздник трудящихся, а когда на следующий день вернулись на работу, то там стояла стража: Здесь будут работать только те, кто был тут вчера, таков приказ, говорится это, просто чтобы не молчать, так как вчера здесь никого не было. Что же теперь будет, посмотрели друг на друга уволенные работники, как нам быть, и поскольку жандармы заняли поле, а управляющий спрятался среди них, то до разговора на профессиональном языке дело не дошло, решили все разойтись по домам, было раннее утро, значит, получится еще один выходной, а стража осталась сторожить муравьев, которые жили своей жизнью, удивляясь, они поднимали головы, как собаки. Но перед этим высокообразованный человек, стоявший рядом с управляющим, или десятником, или надсмотрщиком — названий у них много, — смог применить на практике метод мягкого допроса: Так почему же вы не вышли вчера на работу? Мы не пришли, потому что вчера было Первое мая, а Первое мая — день трудящихся, а мы и есть трудящиеся. Простодушный ответ, вот они стоят передо мной, капралом жандармов, думают, обманут меня, так я им и поверил, как они серьезно смотрят на меня, умеют эти подлецы состроить серьезную мину, поди угадай, что они там думают, и я говорю, что ничего плохого им не сделаю, пусть лучше скажут правду: Из-за политики на работу не вышли, меня не обманешь, а они опять за свое: Нет, сеньор, какая политика, Первое мая — день трудящихся, и я эдак насмешливо улыбаюсь: Что вы в этом понимаете. И тут из задних рядов кто-то говорит, жалко, лица его не видно: Во всем мире так. Я впадаю в справедливый гнев: Здесь вам не мир, здесь Португалия, Алентежо, у нас свои законы. Тогда управляющий шепчет мне по секрету — хотя это не секрет, ведь мы же с ним договорились, — и я, облеченный властью, решаю: Здесь будет работать только тот, кто не прогулял вчера, этого можно было и не говорить, они отошли все вместе, всегда они так, и поют тоже хором, а через несколько минут уходят, опять вместе, это даже какое-то уважение вызывает, сам не понимаю почему. Слова — как репейники, начинаешь с одного и постепенно доходишь до «уважения», если это и не окончательное слово, то, во всяком случае, необходимое.
В апреле разговоры по неделе. По ночам люди большими группами собираются в полях, в темноте плохо видны лица товарищей, но слышны их голоса, приглушенные, если место не очень надежное, более громкие и четкие, если собрались в пустынном месте, но всегда их охраняют дозорные, выставленные на посты согласно правилам превентивной стратегии, словно они лагерь обороняют. А здесь идет мирная война. Если под покровом ночи приближаются жандармы — а теперь они ходят не по двое, как обычно, а вшестером или целой дюжиной, а там, где есть дороги, и на джипах ездят, — так если жандармы приближаются, часовые шеренгой, будто загонщики на охоте, идут предупредить товарищей, и тогда одно из двух: либо патруль пройдет стороной — тогда молчание — лучшая защита, — и все, стоят ли они, или сидят, затаив дыхание и свои мысли, застывают, словно камни, словно древние дольмены, — либо жандармы идут прямо к тому месту, где происходит собрание, и тогда приказ — всем рассыпаться по бездорожью, и, пока у жандармов нет собак, этот прием годится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84