И падре Агамедес, весь черно-восковой, идет к телегам, сутана полощется по ветру, а по благословенному его следу идет паства — идет стадо ошеломленных бедолаг, жуя те скудные припасы, что взяли с собой на дорогу, а Мануэл Эспада, который бог знает почему все время оказывается рядом с Грасиндой, говорит ей: Еще спасибо им говори — не дождутся. Грасинда ничего не ответила, и тогда он продолжал свое: Я вот не собираюсь на их телегу садиться, пешком пойду. Тут уж сердце гордой девушки дрогнуло, и она сказала, расхрабрившись и все же робея: Далеко ведь, и осеклась, потому что не знала, кого ей хвалить, кого осуждать — покорных крестьян или бунтовщика Мануэла, — ты-то ведь знаешь, Мануэл отвечал, что да, он-то знает, и сделал три шага вперед, но, сделав эти три шага, повернулся и сказал: Ты мне по сердцу, а Грасинда ответила ему взглядом, и этого было достаточно, а когда Мануэл скрылся за поворотом, Грасинда Мау-Темпо сама себе призналась, что и он ей по сердцу.
Через несколько дней падре Агамедес пополнил свою и без того изобильную кладовую подношениями благодарных прихожан — простите падре, что так мало, зато от чистого сердца, спасибо за все, что вы для нас сделали, вот вам мерка фасоли, мешочек муки, курочка, бутылка масла и три капли нашей крови.
* * *
Оле! По приказу президента корриды его помощник спускается на арену, проверяет запоры на загонах для быков, пересчитывает волов — должно хватить, — огибает арену, чтобы хорошенько все разглядеть: и скамейки, и ложи, и место для оркестра, теневую и солнечную стороны амфитеатра, в нос ударяет запах свежего навоза. Он говорит: Можно пускать. И вот двери загонов открываются, и выходят быки: сегодня с ними поступят в полном соответствии с правилами тавромахии: их будут колоть бандерильями, дразнить мулетами, подталкивать пиками, а потом увенчают их загривок эфесом шпаги — а лезвие ее вонзится в бычье сердце, оле! Они идут, окруженные конвоем, они пришли из ближних и дальних мест, многие из которых упоминались в нашем рассказе — только из Монте-Лавре никого нет, так уж получилось, — и постепенно арена заполняется — нет, не публикой, какая там публика! — это стражники рассаживаются повсюду, отыскивая, где попрохладней, и держат карабины наизготовку — без карабина, как без рук. Арена заполняется серой скотиной, которую в кровопролитных боях и дальних походах одолела наша гвардия, одолела и привела сюда этих зверей-забастовщиков, этих львов с серпами, этих на гибель обреченных людей. Вот пленные, взятые в жестокой битве, а к вашим ногам, сеньор, мы бросаем знамена и складываем пушки, отбитые у неприятеля, — видите, какие красные эти знамена, а в начале войны были еще красней: мы изваляли их в пыли, мы оплевали их — повесьте их в музее или в нашей часовне, где коленопреклоненные новобранцы будут ждать, когда же осенит их своим откровением наша благородная профессия, а еще лучше сожгите их, сеньор, чтобы они не оскорбляли чувств, которые вы нам привили, других нам не надо. По милостивому разрешению президента корриды помощник его велел вынести на арену несколько охапок соломы, на которой эти люди — люди они, люди! Люди, а не львы, и серпов у них никаких нету! — будут сидеть или лежать, пристроившись, если удастся, поближе к землякам, — стадное чувство, что поделаешь! Но иные — их, правда, немного — будут ходить от одной группы к другой: тому шепнут словечко, тому положат руку на плечо, на того просто посмотрят, а тому кивнут украдкой, и все станет надежным и понятным — насколько это возможно. Не теряйте надежды.
Охранники смотрят на них со своей смотровой площадки, и один из них, заливаясь здоровым солдатским смехом, говорит другому: Ну прямо обезьяны, жалко, орехов нет, я бы им бросил: вот была бы куча мала… Это высказывание означает, что стражник поездил по стране, бывал в зоологическом саду, владеет навыками быстрого наблюдения и точной классификации, и если он утверждает, что толпа людей, обреченных страдать на монтеморской арене для боя быков, похожа на стаю обезьян, то не нам с ним спорить, тем более что у него в руках карабет — я говорю «карабет», а не «карабин», чтобы вышла рифма к «пистолет», потому что «пистолин» очень некрасиво звучит. Люди разговаривают, чтобы убить время — или нет, наоборот, чтобы не убивать его, чтобы удержать его, чтобы не дать ему сгинуть, чтобы попросить его: Не двигайся, замри, если ты наступишь, то наступишь на меня, а я ведь ни в чем перед тобою не виноват. Но это то же, что лечь на землю, охватить ее руками и сказать: Остановись, прекрати вращение, я еще хочу увидеть солнце. И вот люди так играют словами, изобретают новые и не видят, что помощник ходит по арене и ищет одного человека — да, всего лишь одного, и он — не лев с серпом, и пригнали его сюда не издалека, и если бы ему дали тетрадку, чтобы написал, что знает — так на следующий день поступят с этими четверыми из Монте-Лавре, Эскоурала, Са-фиры и Торре-да-Гаданьи, — он вывел бы на первой строчке, а может быть, и на всех остальных, чтобы уж не было сомнений, чтобы не листать тетрадку, он написал бы полностью свое имя: Жермано Сантос Видигал.
И вот его нашли. Двое стражников уводят его с арены, а у выхода из шестого сектора к ним присоединяются еще двое, и теперь кажется, что мы смотрим кино из жизни Иисуса Христа: там наверху — Голгофа, а конвоиры в грубых сапогах, конвоиры, пропахшие боевым потом, так похожи на центурионов, они держат наготове свои пятизарядные копья, и нечем дышать — до того жарко. На улице иногда навстречу попадаются прохожие, и капрал Доконал, опасаясь встречи с Жозе Котом и его присными, кричит: В сторону, в сторону! Арестованного ведут! И прохожие отскакивают в сторону как можно дальше, жмутся к стенам домов, но капрал напрасно опасается: похоже им, благонамеренным обывателям, нравится и окрик и то, что сообщает им капрал, а идти осталось только сто метров, и какая-то женщина развешивает на веревке простыню — хорошо бы эту женщину звали Вероника , — нет, ее зовут Сезалтина, и она не читала Евангелия. Она видит, как мимо проводят человека под конвоем, она его не знает, но что-то предчувствует и прячет лицо в простыню, влажную, словно саван, и говорит непослушному сыну, который играет на солнцепеке: Иди домой.
Стражники пересекают дорогу, что подымается в гору, к замку, и там, расширяясь, образует подобие площади, — осталось всего несколько шагов, как глупо кончается жизнь… — если, по вашему мнению, это подумал арестованный, вы очень ошибаетесь, мы не можем знать, о чем он думает и о чем будет думать, думать пора нам самим. Если мы останемся здесь, если пойдем следом за женщиной по имени Сезалтина, если остановимся поиграть с ее сыном, — я надеюсь, вы любите детей, — то никогда не узнаем, что произошло. Итак, не будем останавливаться. У дверей — двое часовых: республиканская гвардия приведена в боевую готовность. Португалия, воспрянь для новой славы, сотвори чудо, Пресвятая Дева, отсюда кое-что видно, нечего вам делать в наших краях, вот огороды, например, нам самим мало земли. Иди домой, сказала женщина по имени Сезалтина своему сыну, пойдем и мы, вот сюда, мимо часовых, они нас не увидят — уж я, как автор, об этом позабочусь, — пересечем двор, нет-нет, не сюда, это ход в подвал — это вроде оптового склада, где держат пре-.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Через несколько дней падре Агамедес пополнил свою и без того изобильную кладовую подношениями благодарных прихожан — простите падре, что так мало, зато от чистого сердца, спасибо за все, что вы для нас сделали, вот вам мерка фасоли, мешочек муки, курочка, бутылка масла и три капли нашей крови.
* * *
Оле! По приказу президента корриды его помощник спускается на арену, проверяет запоры на загонах для быков, пересчитывает волов — должно хватить, — огибает арену, чтобы хорошенько все разглядеть: и скамейки, и ложи, и место для оркестра, теневую и солнечную стороны амфитеатра, в нос ударяет запах свежего навоза. Он говорит: Можно пускать. И вот двери загонов открываются, и выходят быки: сегодня с ними поступят в полном соответствии с правилами тавромахии: их будут колоть бандерильями, дразнить мулетами, подталкивать пиками, а потом увенчают их загривок эфесом шпаги — а лезвие ее вонзится в бычье сердце, оле! Они идут, окруженные конвоем, они пришли из ближних и дальних мест, многие из которых упоминались в нашем рассказе — только из Монте-Лавре никого нет, так уж получилось, — и постепенно арена заполняется — нет, не публикой, какая там публика! — это стражники рассаживаются повсюду, отыскивая, где попрохладней, и держат карабины наизготовку — без карабина, как без рук. Арена заполняется серой скотиной, которую в кровопролитных боях и дальних походах одолела наша гвардия, одолела и привела сюда этих зверей-забастовщиков, этих львов с серпами, этих на гибель обреченных людей. Вот пленные, взятые в жестокой битве, а к вашим ногам, сеньор, мы бросаем знамена и складываем пушки, отбитые у неприятеля, — видите, какие красные эти знамена, а в начале войны были еще красней: мы изваляли их в пыли, мы оплевали их — повесьте их в музее или в нашей часовне, где коленопреклоненные новобранцы будут ждать, когда же осенит их своим откровением наша благородная профессия, а еще лучше сожгите их, сеньор, чтобы они не оскорбляли чувств, которые вы нам привили, других нам не надо. По милостивому разрешению президента корриды помощник его велел вынести на арену несколько охапок соломы, на которой эти люди — люди они, люди! Люди, а не львы, и серпов у них никаких нету! — будут сидеть или лежать, пристроившись, если удастся, поближе к землякам, — стадное чувство, что поделаешь! Но иные — их, правда, немного — будут ходить от одной группы к другой: тому шепнут словечко, тому положат руку на плечо, на того просто посмотрят, а тому кивнут украдкой, и все станет надежным и понятным — насколько это возможно. Не теряйте надежды.
Охранники смотрят на них со своей смотровой площадки, и один из них, заливаясь здоровым солдатским смехом, говорит другому: Ну прямо обезьяны, жалко, орехов нет, я бы им бросил: вот была бы куча мала… Это высказывание означает, что стражник поездил по стране, бывал в зоологическом саду, владеет навыками быстрого наблюдения и точной классификации, и если он утверждает, что толпа людей, обреченных страдать на монтеморской арене для боя быков, похожа на стаю обезьян, то не нам с ним спорить, тем более что у него в руках карабет — я говорю «карабет», а не «карабин», чтобы вышла рифма к «пистолет», потому что «пистолин» очень некрасиво звучит. Люди разговаривают, чтобы убить время — или нет, наоборот, чтобы не убивать его, чтобы удержать его, чтобы не дать ему сгинуть, чтобы попросить его: Не двигайся, замри, если ты наступишь, то наступишь на меня, а я ведь ни в чем перед тобою не виноват. Но это то же, что лечь на землю, охватить ее руками и сказать: Остановись, прекрати вращение, я еще хочу увидеть солнце. И вот люди так играют словами, изобретают новые и не видят, что помощник ходит по арене и ищет одного человека — да, всего лишь одного, и он — не лев с серпом, и пригнали его сюда не издалека, и если бы ему дали тетрадку, чтобы написал, что знает — так на следующий день поступят с этими четверыми из Монте-Лавре, Эскоурала, Са-фиры и Торре-да-Гаданьи, — он вывел бы на первой строчке, а может быть, и на всех остальных, чтобы уж не было сомнений, чтобы не листать тетрадку, он написал бы полностью свое имя: Жермано Сантос Видигал.
И вот его нашли. Двое стражников уводят его с арены, а у выхода из шестого сектора к ним присоединяются еще двое, и теперь кажется, что мы смотрим кино из жизни Иисуса Христа: там наверху — Голгофа, а конвоиры в грубых сапогах, конвоиры, пропахшие боевым потом, так похожи на центурионов, они держат наготове свои пятизарядные копья, и нечем дышать — до того жарко. На улице иногда навстречу попадаются прохожие, и капрал Доконал, опасаясь встречи с Жозе Котом и его присными, кричит: В сторону, в сторону! Арестованного ведут! И прохожие отскакивают в сторону как можно дальше, жмутся к стенам домов, но капрал напрасно опасается: похоже им, благонамеренным обывателям, нравится и окрик и то, что сообщает им капрал, а идти осталось только сто метров, и какая-то женщина развешивает на веревке простыню — хорошо бы эту женщину звали Вероника , — нет, ее зовут Сезалтина, и она не читала Евангелия. Она видит, как мимо проводят человека под конвоем, она его не знает, но что-то предчувствует и прячет лицо в простыню, влажную, словно саван, и говорит непослушному сыну, который играет на солнцепеке: Иди домой.
Стражники пересекают дорогу, что подымается в гору, к замку, и там, расширяясь, образует подобие площади, — осталось всего несколько шагов, как глупо кончается жизнь… — если, по вашему мнению, это подумал арестованный, вы очень ошибаетесь, мы не можем знать, о чем он думает и о чем будет думать, думать пора нам самим. Если мы останемся здесь, если пойдем следом за женщиной по имени Сезалтина, если остановимся поиграть с ее сыном, — я надеюсь, вы любите детей, — то никогда не узнаем, что произошло. Итак, не будем останавливаться. У дверей — двое часовых: республиканская гвардия приведена в боевую готовность. Португалия, воспрянь для новой славы, сотвори чудо, Пресвятая Дева, отсюда кое-что видно, нечего вам делать в наших краях, вот огороды, например, нам самим мало земли. Иди домой, сказала женщина по имени Сезалтина своему сыну, пойдем и мы, вот сюда, мимо часовых, они нас не увидят — уж я, как автор, об этом позабочусь, — пересечем двор, нет-нет, не сюда, это ход в подвал — это вроде оптового склада, где держат пре-.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84