Ешь, не то убью, мы и не поверили, но дело до того дошло, что пулеметы начали заряжать, и что дальше будет, никто не знал, у меня, например, мурашки по спине побежали: а если правда, если стрелять станут, если устроят побоище из-за миски супа, но все равно мы не сдадимся, да в такие минуты мыслей не остановить, и вот тогда в строю, неизвестно где — те кто рядом стоял, никогда не скажут, — прозвучал голос, да так спокойно, словно доброго утра желал: Товарищи, отсюда ни шагу, и другой голос на противоположном конце: Пусть стреляют, и тут — до сих пор плакать хочется, как вспомню, — вся шеренга закричала, вызов бросила: Пусть стреляют, я уверен, они по нам огня не открыли бы, но, если бы открыли, мы бы все там полегли — победа наша была не в том, что паек улучшили, самое главное — мы все насмерть стоять готовы за общее дело, вот как оно бывает: думаешь, что к одному чему-то стремишься, а на деле добиваешься такого, о чем и не мечтал. Антонио Мау-Темпо помолчал и добавил, гораздо мудрее, чем ему по возрасту полагалось бы: Но все равно, чтобы самое важное получить, начинать надо с малого.
Женщины рыдают, даже мужчины прослезились, разве можно представить себе свадьбу чудеснее, в Мон-те-Лавре такого не видывали, и Мануэл Эспада встает, обнимает Антонио Мау-Темпо, а сам думает, как изменилась армия, когда он служил на Азорских островах, го слышал, что его товарищ по роте говорил, угрожая неизвестно кому: Когда вернусь на гражданку, пойду тужить в тайную полицию, и, ежели кто мне не угодит, арестую, а захочу — убью, пристрелю, а потом скажу: при попытке к бегству, чего же проще.
Теперь поднялся Сижизмундо Канастро, длинный и тонкий и высохший, как рукоять плуга, поздравил молодых и, когда все выпили кислое винцо, сказал, что и у него есть одна история, на историю Антонио Мау-Темпо она не похожа, но, может быть, речь в ней идет о том же, потому что если хорошенько подумать, то все истории к одному клонятся, каким бы невероятным это ни казалось: Много лет назад… и замолк, хотел проверить, все ли внимательно слушают, оказалось, что все, и еще в глаза ему смотрят, кое-кто осовел, но крепится, значит, можно продолжать: Много лет назад ходил я на охоту — ну вот, пошли охотничьи рассказы, что ни скажет, все наврет, — но Сижизмундо Канастро шутить не собирается, насмешнику он не отвечает, а просто глядит на него, словно сожалеет о таком простодушии, и, может быть, из-за этого взгляда или из любопытства: что, мол, соврет, — все замолчали, а Жоан Мау-Темпо хорошо знает Сижизмундо Канастро и твердо уверен — в его рассказе есть особый смысл, дело только за тем, чтобы разгадать: В те времена ружья у меня не было, и я одалживал его то у одного, то у другого, как получится, а на охоте я промаха не давал, пусть вот мои ровесники скажут, и был у меня песик, я его год обучал, и чудо что за пес вышел, а уж какое у него чутье было… и вот однажды пошли мы с друзьями на охоту, каждый со своей собакой, хорошая была компания, и походили неплохо, все с добычей возвращались… вот тогда-то и произошло это на берегу Гуариты-до-Годеал: вспархивает вдруг куропатка и несется как молния, я ружье поднимаю, стреляю, а она — в сторону, не попал я в нее ни дробинкой, это точно, к счастью, никого из товарищей рядом не было, а то бы со стыда сгорел, и тут мой Константе — такая у собаки кличка была — кидается за куропаткой, решил, поди, что подбил я ее, несется по зарослям дрока, а они там густые, как нигде, да еще валуны большие, ничего из-за них не видно, — и пропала собака, я и свистел, и звал: Константе, Константе, а его все нет, стыд-то какой без собаки домой прийти, не говоря уж о том, как жалко: только что не разговаривала псин-ка моя. Его слушали внимательно и угощение переваривали, много ли надо, чтобы осчастливить мужчину и доставить удовольствие женщине, и Сижизмундо Канастро хоть и брешет, а ладно у него получается, вот он дальше рассказывает: А два года спустя шел я в тех местах и на вырубку наткнулся — начали там расчищать и бросили, неизвестно почему, — и вспомнился мне тот случай, полез я по валунам, что только меня заставило, словно нашептывал кто: не отступай, Сижизмундо Канастро, и тут вижу — скелет моего пса стойку делает у скелета куропатки, два года ведь прошло, ни тот, ни другая с места не двинулись… так и стоит перед глазами — мордочку вытянул, лапу поднял, ни ветер, ни дождь его косточек не разметали.
Сижизмундо Канастро больше ничего не сказал и сел. Все молчали, никто не смеялся, даже самые молодые — а это такое недоверчивое поколение, — и тогда Антонио Мау-Темпо сказал: Они оба до сих пор там, однажды они мне приснились, какие ж еще доказательства нужны, и тут все закричали хором: Они еще там! Они еще там! Поверили, значит, а потом расхохотались. Посмеявшись, стали разговаривать, целый вечер говорили, сначала я скажу, теперь ты, а сейчас мы с тобой выпьем, и пуст плац перед казармой, и глазницы пса Константе уставились в глазницы куропатки, ни тот, ни другая с места не двинулись. А когда пришла ночь, начали прощаться, кое-кто пошел провожать Грасинду Мау-Темпо и Мануэла Эспаду до дому, завтра на работу — счастье, что она есть. Пошли, Грасинда. Иду, Мануэл. Удивившись новым соседям, рядом залаяла собака.
* * *
Жозе Калмедо всем жандармам жандарм. В строю на него внимания не обратишь, от своих собратьев ничем не отличается, но когда он патрулирует окрестности или ведет расследование, то все делает спокойно, доброжелательно и как будто рассеянно, словно мысли его невесть где витают. Однажды — сейчас этого никто и вообразить себе не может, даже он сам, — он подаст своему начальнику прошение об отставке, чтобы тот его передал по инстанциям, и с женой и детьми уедет далеко отсюда, станет учиться ходить по земле в гражданском и всю оставшуюся жизнь будет стараться забыть, что служил жандармом. А если так, то у него есть своя история, к сожалению, здесь eе нельзя рассказать, но про фамилию его можно поговорить — это недолго и забавно, а к тому же доказывает, что за чудо эти фамилии и как неповторимы обстоятельства их рождения, плохо только, что память у нас слаба и любопытства мало, а то бы мы не забывали: дикий голубь куда красивее, сами взгляните, какая прелесть, не то что эта преснятина с обрезанными крыльями в метриках, но об этом и писать и говорить опасно. Но самые замечательные фамилии происходят от случайно сказанных слов или от наделенных новым значением имен, как, например, Панталеоне превратился в Эспанта Леонес, — и бродит по свету семья, обремененная обязанностью распугивать львов в лесах и городах. Но мы говорили о Жозе Калмедо, о короткой и забавной истории его фамилии, которая возникла из-за не-вольного мужества какого-то предка: однажды ему следовало бы испугаться, а он по невнимательности не заметил опасности и сказал тому, кто захотел узнать, почему ему не было страшно: А что страшного? — и так естественно прозвучал у него этот ответ на оскорбительный вопрос, что все поразились, потому и превратился Калмедо в невольного храбреца, как и все его потомки вплоть до нашего жандарма и его детей.
Три километра туда и столько же обратно — таков его ежедневный путь — конным-то жандармам полегче живется, — вот и шагает Жозе Калмедо: от Монте-Лавре спускается в долину, обходит деревню с запада, а потом идет на север по дороге, по левую руку от него рисовые поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Женщины рыдают, даже мужчины прослезились, разве можно представить себе свадьбу чудеснее, в Мон-те-Лавре такого не видывали, и Мануэл Эспада встает, обнимает Антонио Мау-Темпо, а сам думает, как изменилась армия, когда он служил на Азорских островах, го слышал, что его товарищ по роте говорил, угрожая неизвестно кому: Когда вернусь на гражданку, пойду тужить в тайную полицию, и, ежели кто мне не угодит, арестую, а захочу — убью, пристрелю, а потом скажу: при попытке к бегству, чего же проще.
Теперь поднялся Сижизмундо Канастро, длинный и тонкий и высохший, как рукоять плуга, поздравил молодых и, когда все выпили кислое винцо, сказал, что и у него есть одна история, на историю Антонио Мау-Темпо она не похожа, но, может быть, речь в ней идет о том же, потому что если хорошенько подумать, то все истории к одному клонятся, каким бы невероятным это ни казалось: Много лет назад… и замолк, хотел проверить, все ли внимательно слушают, оказалось, что все, и еще в глаза ему смотрят, кое-кто осовел, но крепится, значит, можно продолжать: Много лет назад ходил я на охоту — ну вот, пошли охотничьи рассказы, что ни скажет, все наврет, — но Сижизмундо Канастро шутить не собирается, насмешнику он не отвечает, а просто глядит на него, словно сожалеет о таком простодушии, и, может быть, из-за этого взгляда или из любопытства: что, мол, соврет, — все замолчали, а Жоан Мау-Темпо хорошо знает Сижизмундо Канастро и твердо уверен — в его рассказе есть особый смысл, дело только за тем, чтобы разгадать: В те времена ружья у меня не было, и я одалживал его то у одного, то у другого, как получится, а на охоте я промаха не давал, пусть вот мои ровесники скажут, и был у меня песик, я его год обучал, и чудо что за пес вышел, а уж какое у него чутье было… и вот однажды пошли мы с друзьями на охоту, каждый со своей собакой, хорошая была компания, и походили неплохо, все с добычей возвращались… вот тогда-то и произошло это на берегу Гуариты-до-Годеал: вспархивает вдруг куропатка и несется как молния, я ружье поднимаю, стреляю, а она — в сторону, не попал я в нее ни дробинкой, это точно, к счастью, никого из товарищей рядом не было, а то бы со стыда сгорел, и тут мой Константе — такая у собаки кличка была — кидается за куропаткой, решил, поди, что подбил я ее, несется по зарослям дрока, а они там густые, как нигде, да еще валуны большие, ничего из-за них не видно, — и пропала собака, я и свистел, и звал: Константе, Константе, а его все нет, стыд-то какой без собаки домой прийти, не говоря уж о том, как жалко: только что не разговаривала псин-ка моя. Его слушали внимательно и угощение переваривали, много ли надо, чтобы осчастливить мужчину и доставить удовольствие женщине, и Сижизмундо Канастро хоть и брешет, а ладно у него получается, вот он дальше рассказывает: А два года спустя шел я в тех местах и на вырубку наткнулся — начали там расчищать и бросили, неизвестно почему, — и вспомнился мне тот случай, полез я по валунам, что только меня заставило, словно нашептывал кто: не отступай, Сижизмундо Канастро, и тут вижу — скелет моего пса стойку делает у скелета куропатки, два года ведь прошло, ни тот, ни другая с места не двинулись… так и стоит перед глазами — мордочку вытянул, лапу поднял, ни ветер, ни дождь его косточек не разметали.
Сижизмундо Канастро больше ничего не сказал и сел. Все молчали, никто не смеялся, даже самые молодые — а это такое недоверчивое поколение, — и тогда Антонио Мау-Темпо сказал: Они оба до сих пор там, однажды они мне приснились, какие ж еще доказательства нужны, и тут все закричали хором: Они еще там! Они еще там! Поверили, значит, а потом расхохотались. Посмеявшись, стали разговаривать, целый вечер говорили, сначала я скажу, теперь ты, а сейчас мы с тобой выпьем, и пуст плац перед казармой, и глазницы пса Константе уставились в глазницы куропатки, ни тот, ни другая с места не двинулись. А когда пришла ночь, начали прощаться, кое-кто пошел провожать Грасинду Мау-Темпо и Мануэла Эспаду до дому, завтра на работу — счастье, что она есть. Пошли, Грасинда. Иду, Мануэл. Удивившись новым соседям, рядом залаяла собака.
* * *
Жозе Калмедо всем жандармам жандарм. В строю на него внимания не обратишь, от своих собратьев ничем не отличается, но когда он патрулирует окрестности или ведет расследование, то все делает спокойно, доброжелательно и как будто рассеянно, словно мысли его невесть где витают. Однажды — сейчас этого никто и вообразить себе не может, даже он сам, — он подаст своему начальнику прошение об отставке, чтобы тот его передал по инстанциям, и с женой и детьми уедет далеко отсюда, станет учиться ходить по земле в гражданском и всю оставшуюся жизнь будет стараться забыть, что служил жандармом. А если так, то у него есть своя история, к сожалению, здесь eе нельзя рассказать, но про фамилию его можно поговорить — это недолго и забавно, а к тому же доказывает, что за чудо эти фамилии и как неповторимы обстоятельства их рождения, плохо только, что память у нас слаба и любопытства мало, а то бы мы не забывали: дикий голубь куда красивее, сами взгляните, какая прелесть, не то что эта преснятина с обрезанными крыльями в метриках, но об этом и писать и говорить опасно. Но самые замечательные фамилии происходят от случайно сказанных слов или от наделенных новым значением имен, как, например, Панталеоне превратился в Эспанта Леонес, — и бродит по свету семья, обремененная обязанностью распугивать львов в лесах и городах. Но мы говорили о Жозе Калмедо, о короткой и забавной истории его фамилии, которая возникла из-за не-вольного мужества какого-то предка: однажды ему следовало бы испугаться, а он по невнимательности не заметил опасности и сказал тому, кто захотел узнать, почему ему не было страшно: А что страшного? — и так естественно прозвучал у него этот ответ на оскорбительный вопрос, что все поразились, потому и превратился Калмедо в невольного храбреца, как и все его потомки вплоть до нашего жандарма и его детей.
Три километра туда и столько же обратно — таков его ежедневный путь — конным-то жандармам полегче живется, — вот и шагает Жозе Калмедо: от Монте-Лавре спускается в долину, обходит деревню с запада, а потом идет на север по дороге, по левую руку от него рисовые поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84