Что человек хочет, то он и слышит; как может, так и звучит. Марк соглашается со мной, когда я говорю, что общество в целом безобразно обуржуазилось, он кивает и ухмыляется, он говорит, что ничего, кроме пустоты, сейчас уже произвести нельзя.
Пустота – самая радикальная, а значит, самая настоящая музыка нашего времени. Какая еще музыка может появиться в обществе, где люди изолированы друг от друга, где они друг в друге не нуждаются, где за обилием информационных технологий живое общение становится атавизмом и где даже телефон, убивший когда-то эпистолярный жанр, выглядит полнейшим и безобидным анахронизмом, если не абсолютным рудиментом в приличной квартире?
Рано или поздно эта пустота шарахнет по мозгам жителей дискретного мира, уснувших на бегу за очередной прибылью; очередная книга, купленная ими, будет состоять из чистых белых листов; музыка пустоты дойдет до апогея, до белого, ритмично структурированного шума. И начнет потихоньку появляться новая культурная оппозиция, вырастут новые еретики, исповедующие живопись на холсте и жанровые романы, в моду войдут мелодии, выходящие за пределы одной октавы, и для того чтобы петь, снова нужно будет развивать связки и учиться сольфеджио.
А пока – камикадзе несут в мир художественно оформленную пустоту; герои жертвуют своим вкусом и мастерством ради высшей цели, ради того, чтобы взорвать вместе со своими творческими амбициями пластмассовые соты нашего нового мира; чтобы разрушить его, обратить в прах; чтобы снова голые люди оказались на голой земле, присмотрелись бы друг к другу на троллейбусной остановке и по пути на постылую, но необходимую работу, потихоньку начали бы насвистывать навсегда, казалось бы, забытые мотивы.
– Ты чего?
– Кто? – не понял я.
– Чего бормочешь? Куда ехать?
Я стоял на проспекте Гагарина возле кособоких грязно-белых «Жигулей». Дверца машины была распахнута, из салона высовывался пожилой водитель с бледно-зеленым небритым лицом.
– Ну?
– В центр, – сказал я и выбросил на газон пустую бутылку. В лобовое стекло машины ударил длинный и прицельный раскат грома.
Тянет на молоденьких
Я и думать не мог о том, что окажусь в постели девчонки, которая окрутит меня под желудочный рокот бас-геликона и утащит в свое логово, не дав доесть свежайшую кулебяку, которую я успел заказать после свинины. Третий раз подряд мы крутили «The Division Bell».
– Слушай, – сказал я. – Можно сделать две вещи? Во-первых, уменьшить громкость, а во-вторых, чего-нибудь поесть. А то из ресторана так сорвались, я как следует поужинать не успел.
– Еды никакой нет, – спокойно ответила Марина. – Я же сама пошла в ресторан – не просто так, наверное. Месяц ничего не ела. А дома нет ничего. Нужно снова выходить.
– А почему это ты месяц не ела? Голодала? Диета?
– Так. Не хотела.
– Болеешь?
– Да.
Вообще, мне еще в ресторане показалось, что девушка не в себе.
– Я тоже месяц по-человечески не ужинал. И знаешь, мне гораздо больше нравится «Claster One», – сказал я, выпив рюмку. – «High Hopes», по-моему, слишком депрессивная песня.
– Это плохо? – спросила девчонка, ничуть не удивившись тому, что я услышал, как она бормотала про себя.
– Да нет. Половина лучшей музыки, созданной человечеством, совершенно безысходна и мрачна, как нефтеперерабатывающий завод в ночь перед праздником.
– Почему в ночь?
– Ну, ты понимаешь… – внимательно разглядывая девчонку, начал я. – Нефтеперерабатывающие заводы – они где большей частью расположены?
– Откуда я знаю? – Девчонка даже не пожала плечами, настолько ей было все равно, где находятся нефтеперерабатывающие заводы.
– В основном на юге. Там, где нефть есть, Ну, чтобы ее далеко не возить. Представь себе: темная южная ночь, глаз выколи, что называется. В цехах никого нет, только трубы, всяческие агрегаты и огромные ржавые приспособления для переработки нефти. Ну, там, котлы, чаны, может быть, резервуары. Лестницы…
– Какие еще лестницы?
– А как же? Как же без лестниц? Без лестниц разве доберешься до края чанов?
– А зачем туда добираться?
– Чтобы проверить, как там нефть перерабатывается. Не надо ли чего добавить?
– Это вы с супом путаете.
– Ладно, не в этом дело. Так вот, смотри: ночь, темная южная ночь. Сверчки скрежещут в степи, рабочие спят пьяные, а завод пустой, темный, только где-то капает нефть, кап-кап, бензин протекает из канистры – вж-ж-ж… хлюп-хлюп… Миллиарды смертей простейших организмов, превратившихся за тысячелетия в нефть, и теперь те мертвые организмы убивают еще раз, перегоняют в бензин, этот результат многократной смерти миллиардов…
– У вас случайно шизофрении нету? – спросила девочка. – Это я так, без обид.
– Нету, – ответил я.
– А-а. Тогда ладно. Костюмчик у вас хороший. Вы не шпион будете? Извините, конечно.
– А что вам мой костюмчик?
Костюмчик как костюмчик. Костюм этот я не надевал уже и не знаю сколько лет. Даже не помню, с какой стати я его купил. Кажется, во время очередного увлечения Гари Ньюменом и «новой романтикой», которая к тому времени уже давно перестала быть новой.
Я ничего не понимаю в костюмах и никогда по собственной воле их не надевал. Помню, первый пришлось примерить перед выпускными экзаменами в школе. На этом настояли родители, а я был еще недостаточно жесток для того, чтобы прямо сказать папе с мамой железное «нет».
Я не знаю, почему я так не любил костюмы и до сих пор не люблю. Они всегда казались мне одеждой пролетариата. Бомжи обожают ходить в костюмах – грязных, старых, рваных, но – костюмах. А кроме бомжей, еще лояльные к правительству работяги-пропойцы. Костюмы у них явно еще свадебные, крой их немоден да и никогда не был модным. Лояльные к правительству работяги не носят модной одежды, и, кажется, специально для них выработан особый стиль, который не может быть модным никогда, как бы причудливо ни менялись вкусы и настроения портных, торговцев, а также хозяев ткацких фабрик и мануфактур.
Каждый мужчина, их тех, кто называет себя «настоящим мужиком», имеет хоть один захудаленький, но костюм. Как правило, тот, в котором он стоял под венцом, если венцом можно назвать мармеладный взгляд чиновницы отдела регистрации бракосочетаний.
Когда «настоящий мужик» спивается, он продает все, но костюм оставляет до последнего. В костюме он продолжает чувствовать себя членом общества и считает себя вправе давать советы окружающим – в очереди у пивного ларька, – поучать молодежь и уверенно критиковать всех и вся – от футбольных команд до правительства, не говоря уже о таких элементарных вещах, как искусство, мораль и нравственность.
Спившиеся мужики в грязных, обветшалых, древних костюмах вызывают не жалость, а, скорее, раздражение своей пыльной кондовостью и неколебимостью их идиотского кодекса чести, своеобычного этикета и омерзительного ханжества.
Костюм нивелирует, костюм говорит об отсутствии фантазии и желании слиться с окружающими, костюм лоялен и безлик, будь он хоть от «Красной зари», хоть от haute couture.
Впрочем, сам я тоже всегда ходил в униформе – джинсы-клеш, потом джинсы-дудочки, потом джинсы-бананы, потом любые джинсы, жилетки, косухи, банданы, цепи и перстни, кожа, замша и опять джинсня. Что костюм, что косуха – один черт. Только получается, что я еще более уперт, чем мужики-пропойцы. Бомжей после революции в городе не осталось совсем, а я гуляю в своих кожаных штанах, живой реликт, оживший памятник, вырванная страница из старой энциклопедии, гонимая ветром по утреннему асфальту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61