Он хотел уберечь ее не только от невзгод и лишений, от страдания физического, но и от сердечных мук и терзаний, от страдания душевного. Он хотел оградить ее от всего плохого, что только есть в мире, не позволить ни обидам, ни боли коснуться ее, нарушить ясный покой ее души, и он знал, что до тех пор не сможет обрести счастья, пока она не станет его женой.
Светлые, легкие завитки волос упали ей на глаза, и он, нежно склонившись над нею, мягко и бережно убрал их с ее лба.
— Мне… х-холодно, — еле слышно пробормотала она в забытьи, — мне так… холодно! Я падаю! Я боюсь… упасть!
— Все хорошо, не бойся! — проникновенно проговорил граф. — Тебе тепло, с тобой ничего больше не случится, успокойся, Калиста, не бойся, ты не упадешь. Теперь ты в полной безопасности, и я здесь, с тобой. Успокойся, все хорошо!
Сбрасывая одеяло, она вдруг резко рванулась в сторону и громко закричала:
— Держите вора! Остановите его!.. Помогите!.. О, пожалуйста, прошу вас, остановите его, остановите!
Итак, он оказался прав в своих предположениях: ее обокрали. Тихо и ласково он начал успокаивать ее:
— Не волнуйся, Калиста, спи! Тебе больше не о чем тревожиться! Успокойся, тебе ничто больше не угрожает, все позади!
— Кентавр… Кентавр… что же нам теперь делать? — Она говорила чуть слышно, и голос ее, как заметил граф, звучал робко и испуганно. — Ты голоден… О, дорогой мой… Я не могу этого вынести, ты не должен голодать… я тоже хочу есть… но у нас нет денег… совсем ничего… ни пенни! — Девушка на минутку умолкла, потом снова заговорила:
— Я… люблю… его! Я люблю его… Кентавр, но я не могу сказать ему об этом… Он не хочет быть ничем связанным… Ему нравится быть свободным… Он не должен узнать… Он никогда не должен узнать… никогда… что я… люблю его.
Голос ее звучал так надрывно, в нем слышались такая мука, такая боль, что граф, не выдержав, наклонился и обнял ее.
Она отчаянно рванулась и прижалась к нему, пальцы ее изо всех сил сжали край его парчового халата.
— Помоги мне… Кентавр, — прошептала она. — Я так несчастна… я в отчаянии… мне так плохо без него! Но мы с тобой ничего не можем сделать… ничем тут не поможешь… мы можем только уйти… Моя любовь будет только помехой., если он узнает, это будет мешать ему… Нет! Я не могу этого вынести, только не это! Не могу… вынести…
Граф крепче сжал ее в своих объятиях, а она продолжала говорить так тихо, с таким безнадежным отчаянием в голосе, что сердце его разрывалось, когда он слушал слетавшие с ее губ невнятные слова.
— Он никогда… никогда… не должен узнать об этом. Это должно остаться… в тайне. Он прав… он совершенно прав. Кентавр… мы с тобой не можем… прожить самостоятельно. Ты голодаешь, и я тоже очень хочу есть… Если я отдам тебя ему… он позаботится о тебе.
Она тихонько вздохнула, и острая невыносимая боль пронзила сердце графа, когда она прошептала:
— Без… тебя и… и без него, Кентавр.«мне больше ничего не нужно! Мне остается только… умереть, Кентавр… умереть…
Граф нежно и крепко прижал ее к себе.
— Ты не умрешь, — ласково, успокаивающе произнес он. — Ты будешь жить, Калиста, ты обязательно будешь жить! Успокойся, спи, теперь все будет хорошо! Я обещаю тебе, слышишь, все будет хорошо!
Казалось, будто слова его проникли в ее затуманенное сознание, и девушка теснее прижалась к нему.
Потом она прошептала так тихо, что граф едва мог расслышать ее слова:
— Я… люблю… его! Люблю его… всем сердцем… Люблю!
Монахиня вошла в спальню, неся в руках огромную вазу, полную лилий.
Калиста села на постели и тихонько засмеялась от счастья.
— Как чудесно! Я так люблю лилии!
— Я тоже, — ответила монахиня. — Это цветы Богоматери, в них есть какая-то особая чистота и святость.
— Я люблю этот нежный аромат, — сказала Калиста.
— Я поставлю их у вашей постели, — улыбнулась монахиня и поставила вазу на столик возле кровати.
Это была немолодая уже женщина — лет сорока, если не больше, — с добрым открытым лицом, в платье сестер Ордена Святой Девы Марии, которые все свое время и силы отдают уходу за больными и престарелыми.
С тех пор как неделю назад к Калисте вернулось сознание, она успела всей душой привязаться к женщине, у которой не было ничего, кроме ее призвания и желания служить другим.
— Его светлость уже вернулся? — спросила девушка.
— Он приехал из Парижа примерно четверть часа назад, — ответила монахиня. — С ним еще один джентльмен; сейчас они вместе обедают внизу.
— Я съела все, что вы принесли мне на ужин, — сказала Калиста. — Если я останусь здесь еще хоть ненадолго, я ужасно растолстею. Тут все так вкусно!
Монахиня улыбнулась.
— Значит, вы поправляетесь, та petite. Доктор сказал, что завтра вам уже можно будет встать, но вы не должны переутомляться.
— Я прекрасно себя чувствую, — ответила девушка, — и мечтаю только поскорее выйти на воздух, на солнышко! Я устала лежать в постели.
Монахиня рассмеялась.
— Ну что ж, кажется, вы уже действительно совсем здоровы и больше не нуждаетесь в моих услугах.
Калиста взглянула на нее с тревогой:
— Вы ведь не покинете меня?
— Завтра я уже не приду сюда, — ответила монахиня. — Есть другие больные, которые нуждаются в моей помощи, а вы сами сказали, что уже поправились.
— Но я не хочу расставаться с вами! — воскликнула Калиста. — Вы были так добры, так бесконечно добры ко мне!
— Я ухаживала за вами и делала все, что в моих силах, чтобы помочь вам, — возразила монахиня, — но у нас в Ордене не принято слишком привязываться к своим подопечным. Если бы мы отдавали людям всю свою сердечную привязанность, слишком больно было бы потом расставаться с ними.
— Мне страшно подумать о прощании, — с тоской сказала девушка.
— Милорд позаботится о вас. Он очень любит вас, только о вас и думает, и он очень переживал, когда вам было плохо.
Калиста ничего не ответила, слегка потупилась, и тень от ее темных ресниц легла на бледные щеки.
Да, монахиня была совершенно права — граф был необыкновенно внимателен к ней во время ее болезни.
Они поменялись ролями: теперь уже граф сидел у ее постели, рассказывая обо всем, что происходит в мире, за пределами четырех стен ее спальни; теперь он играл с ней в шахматы и приносил разные книги.
Сначала Калиста была так слаба, что не могла даже разговаривать с ним. Однако юность брала свое, и силы девушки быстро восстанавливались. С каждым днем — можно даже сказать, с каждым приемом еды, которая была здесь необыкновенно вкусной и питательной, — она становилась все крепче; здоровье возвращалось к ней прямо на глазах.
Граф пока что не задавал ей никаких вопросов, не расспрашивал о том, что с ней случилось, но Калиста понимала, что рано или поздно им все равно придется поговорить об этом.
Ей следует как-то объяснить ему, почему она убежала от него, как оказалась на берегу Серпентина и как она могла совершить очередную глупость, улетев на воздушном шаре.
Одна только мысль о том, что она пережила тогда, приводила ее в содрогание.
Сначала у нее просто дух захватило, и с замирающим от восторга сердцем она смотрела, как шар поднимается в небо все выше и выше, земля уходит все дальше, уменьшается, и все люди, а вместе с ними и граф, превращаются в тающие на глазах крохотные фигурки.
Но по мере того как шар продолжал набирать высоту, Калиста вдруг остро ощутила, что одета она явно неподходяще для такого путешествия На ней было тоненькое муслиновое платье — и ничего такого, что могло хоть как-то защитить голову от гулявшего на высоте ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51