Только «Плюм» был открыт для всех. Спустя несколько месяцев после основания журнала, Дешану пришла идея иногда собирать вместе его авторов и художников.
— Сначала мы встречались в другом кафе, — сказал Пьер. — Позже, когда желающих становилось все больше, я присоединился к его предприятию, и вместе мы сняли у «Солей д'Ор» подвал.
— Посетители платят, чтобы сюда попасть? — спросила Вада.
Пьер отрицательно покачал головой.
— Для этого не требуется даже быть подписчиком, единственное условие: на наших вечерах не должно быть политики. Сейчас вся интеллектуальная парижская молодежь приходит на эти встречи.
Спустившись по ступенькам вниз, Вада оказалась в большом, заполненном дымом помещении с низким потолком.
Стены украшали наброски и этюды, многие из которых принадлежали кисти Гогена, которого, как объяснил Пьер, современники считали символистом.
Тут же висели портреты авторов журнала «Плюм», листки бумаги, исписанные неразборчивым почерком, с чьими-то подписями и очень симпатичные, выполненные маслом картины, — их Вада с удовольствием бы приобрела.
В конце зала возвышалась самодельная сцена; когда они вошли, кто-то играл на пианино. Вокруг сидели поэты, художники и студенты — именно их Вада пришла увидеть и послушать.
Помещение еще не было забито до отказа, но посетители все время подходили.
Те, что уже сидели, оборачивались к ним, приветствуя Пьера, дружески помахивая ему рукой, или, как поняла Вада, просто из любопытства, поглазеть на его спутницу.
Многие из сидевших за столиками были в накидках и широкополых фетровых шляпах, — Вада знала, что это очень модно в Латинском квартале. На столиках перед сидящими стояли большие кружки пива или совсем маленькие стаканчики с вином.
Через некоторое время Вада увидела, что собралось уж довольно много народа. Пьер объяснил ей, что одновременно здесь могут разместиться около двухсот человек.
— Вот увидите, — сказал он еще перед тем, как они вышли из ресторанчика, — сегодня будут представлены все группы и литературные кружки — парнасцы, бруталисты, декаденты, инструменталисты, кабалисты, даже анархисты.
— Анархисты? — с ужасом переспросила Вада.
— Обещаю вам, вас не взорвут, — засмеялся Пьер. — Это лишь одно из направлений парижской общественной жизни, и они участвуют в наших вечерах как представители определенного политического течения.
Вада представила, что символисты и их последователи будут дружески общаться только между собой, но вскоре поняла одно из преимуществ этого подвальчика: все, кто сюда приходил, сразу начинали чувствовать себя как дома.
Здесь господствовали дружелюбие и дух товарищества, — Вада ощущала это очень остро, но не могла передать словами.
В зале царило оживленное возбуждение, в воздухе витали какой-то юношеский задор и кипучая энергия, разительно отличавшие этот вечер от тех семейных встреч и дружеских компаний, в которых Вада бывала в Америке.
Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.
Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.
После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.
Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.
Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.
Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.
Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.
Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.
Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.
— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.
Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.
В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.
Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.
И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.
Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.
Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».
В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.
Тем не менее Пьер сказал Ваде:
— Верлен приблизил французскую поэзию к музыке — насколько это возможно.
Поэт прошел вперед, и Пьер, встав, протянул ему руку.
— Я рад, Поль, что ты смог сегодня прийти, — сказал он и представил ему Ваду.
Верлен пробурчал что-то в ответ и сел за столик; четверо молодых людей, оказавшихся рядом, сразу окружили его вниманием.
Лицо поэта было усталым и измученным. Длинное пальто придавало ему вид бедного бродячего певца, голову прикрывала выношенная фетровая шляпа; когда он ее снял, Вада увидела лысину.
Только желтый шелковый шарф нарушал серую монотонность его печального и неряшливого облика. Его полузакрытые глаза и тонкие трясущиеся руки создали у Валы представление, что поэт витает в своих мечтах и не слышит, что происходит вокруг.
— Я надеюсь, он нам что-нибудь почитает, — сказал Пьер.
В то самое время, пока Пьер говорил, Поль Верлен поднялся из-за стола и из разорванного кармана своего длинного пальто достал клочок скомканной бумаги. Видимо, соседи по столику уговорили его почитать стихи, они же помогли ему подняться на небольшой подиум сцены.
Кто-то взял аккорд на фортепиано, чтобы привлечь внимание публики, но в этом уже не было необходимости.
Зал вдруг замер. Наступила выжидающая тишина, на которую мог рассчитывать только великий мастер.
Стихи, которые читал Верлен, были хоть и просты, но написаны изящно и совершенны по композиции.
Главным в них были не слова, а те чувства, которые они вызывали у присутствовавших, жадно внимавших поэту.
Стихи оказались длинными, и голос Верлена звучал гипнотически. Когда он закончил, одна строка, кажется, навсегда осталась в памяти Вады, возникая снова и снова.
«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени»— перевела она с французского и задумалась, так ли это на самом деле.
Она так мало знала о жизни и все же смутно догадывалась, что именно это чувство одухотворяет стремления людей, собравшихся в этом подвале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45