— Спасибо. Уже не нужно.
— Что?
— Спасибо. Уже не нужно. Пойдем чай пить?
— Я ужинал. Пойду к себе. На верхотуру. Сверху, как говорят, виднее. Завтра утром — тю-тю! — уезжаю на практику. Под Тулу, — сказал Константин. — А все же, Серега, ты считал и считаешь меня за пижона. Так? Откровенно…
— Брось! Ты знаешь, как я к тебе отношусь?
— Нет! Но ведь кто понимал друг друга, как не мы с тобой, кто? И уж если откровенно… ты всегда был серьезный малый, и меня тянуло к тебе, а не тебя ко мне. И я у тебя кое-чему научился, а не ты у меня. Так?
— Брось сантименты, Костька. Я просто был «чересчур смелым человеком» и ничему не научился. А жаль.
— Будь здоров! И не городи ерундовину перед сном — вредно.
Константин взбежал по лестнице на второй этаж.
Здесь, наверху, он прошел сквозь темноту коридора в свою комнату, ощупью нашел выключатель, зажег свет; и его окружил давно привычный ему хаос холостяцкой обстановки — пыльные книги в громоздком шкафу, иллюстрированные, затрепанные донельзя журналы, повсюду раскиданные на стульях, порожние бутылки из-под пива на подоконнике, кинофотографии Дины Дурбин над письменным столом, пепельница-раковина, переполненная окурками; на тумбочке — портативная с пластинками мировой «джазяги» радиола, по случаю купленная в сорок пятом году у летчика, приехавшего из Венгрии. Но чего-то не хватало ему. Он не находил себе места. Ему не хотелось спать.
Он включил радиолу на тихий звук, полулег в мягкое облезлое кресло, вытянулся в нем — пластинка раскручивалась, шипела, возникли точно отдаленные пространством звуки джаза, — и он, слушая хрипловатый низкий женский голос и потирая лицо, горло, морщась, напевал шепотом: «О Сан-Луи, ты горишь вдали…»

Ночью Сергея разбудил телефонный звонок.
Минут сорок назад, чтобы уснуть, он принял люминал, найдя снотворное в аптечке отца, и сон тяжело потянул его во тьму. Он чувствовал, как засыпал, и чувствовал, как нарастает что-то неспокойное, смутное, то приближаясь, то удаляясь, — как человек, как летящее тело между небом и землей. Но это не было ни человеком, ни телом. Что это было, он не мог понять.
…Потом появились какие-то темные, как туннель, ворота, а позади — он видел — под луной блестела каменная площадь. И он вбежал под арку — преследовал его, настигал, бил его в спину грохот подкованных сапог.
Этот грохот раздавался на весь город. А людей нигде не было на пустынно мертвенных улицах. Только стучали, приближаясь, железные подковы сапог, отдаваясь тоской в сердце.
Он бежал через арку, через черный туннель, он заметил впереди светящееся под луной отверстие выхода. Но мысль о том, что он совсем один в городе, что у него нет оружия, кидала его как сумасшедшего из стороны в сторону. Щупая пустую кобуру, выбившись из сил, он домчался до выхода. Как спасение, как передышка, открылся этот выход… Четыре силуэта вышли навстречу ему, загородив проход из туннеля. Он не видел их лиц, не видел их мундиров, но знал — впереди немцы. И в то же время донесся металлически ударяющий цокот подков за спиной. И он понял, что пропал, что его окружили и нет выхода из смертельной ловушки — это конец, его предали…
Отступая, он еще напрасно рванул пустую кобуру на боку, — и тут что-то душное, цепкое навалилось на него, ломая тело, выкручивая руки. Вырываясь из тисков, он осознавал, что это последнее в его жизни, что он погибнет сейчас, и почему-то особенно ясно успел заметить за спинами людей в черном чье-то очень знакомое огромное лицо с усиками, но кто это был — никак не мог вспомнить. И вдруг узнал это лицо по крутому подбородку, по улыбающимся губам и, узнав, крикнул, задохнувшись: «Уваров? Уваров!.. Где, сволочь, твой партбилет? Сжег?» — И от удара, падая под сапоги, уловил радостный знакомый рев: «В сердце! Бейте его в сердце! В сердце!.. Он сейчас умрет!»
Сергей очнулся от этого крика, от назойливого постороннего звука.
Открыл глаза — огромная, тяжелая, раскаленная, во все окно луна светила душно и нацеленно — прямо в зрачки ему. Он лежал, боясь оторвать взгляд от нее, боясь пошевелиться, скачущими рывками билось сердце; казалось — оно разорвется. «Это сон, неужели сон?» — спросил он себя, приподнялся — настойчиво звонил телефон, накрытый подушкой.
И этот придавленный настойчивый звук стряхнул с него одурманивающий кошмар сна.
Он вскочил с постели, снял трубку.
— Да, — сказал он хрипло, глядя на отсвечивающие под луной часы на столе. Шел второй час ночи.
— Прости, пожалуйста, я разбудила тебя? Ты спал? Сережа, я хочу тебя увидеть! Обязательно! Сегодня, сейчас!
— Кто это? — Он еще плохо соображал; колотилось сердце и после сна, и после торопливого в трубке голоса: — Кто это?
— Не узнаешь? Это я… Я тебе звонила! Я тебе вчера звонила, сегодня звонила…
— Кто это? Ты мне звонила? — переспросил он. — Нина?..
— Да, да! Я вчера вернулась, я тебе звонила. Послушай… Я звоню из автомата. Я сейчас приеду к тебе… Ты слышишь, Сережа?
— Я не могу сейчас, — выговорил он. — Я не могу… И не надо мне звонить.
— Сере-ежа!..
Он оборвал разговор и, накрыв подушкой телефон, с тоской почувствовал, что не так говорил, не так ответил, что не думал все это время о ней, о ее муже, который вернулся в Москву. И как только опять лег и увидел висевшую в квадрате окна чудовищно красную душную луну, почудилось — были порваны все реальные нити с миром.
Снова затрещал под подушкой телефонный звонок, похожий на задушенный крик. Он оглянулся на дверь в комнату Аси, затем схватил свою подушку и накрыл ею телефон — так было легче ему.
Телефон трещал слабым, жалобным звонком, сжатый подушками. Его звук походил на прерывистый комариный писк.
Потом он замолк. С ударами крови в висках Сергей лежал, не испытывая облегчения. Предметы в комнате сместились, потонули в тени — луна заметно сдвинулась над железными крышами к краю окна, был виден из-за рамы багровый раскаленный кусочек ее. И стояло в мире такое безмолвие, какое бывает, когда в лунную ночь переползает через бруствер на нейтралку разведка — туда, в сторону немого гребня немецких окопов…

Он услышал с улицы легкий шум подвывающего мотора, потом четкий и сильный щелчок дверцы, и сейчас же побежал стук каблуков — уже во дворе.
«Неужели она? Не может быть», — подумал, еще сомневаясь, Сергей и потянул со стула брюки, от волнения не попадая ногами в штанины; робкий, короткий звонок забулькал в коридоре.
Он бросился к двери по темному коридору, нажал, открыл замок и, не говоря ни слова, быстро вернулся в комнату, оставив дверь открытой.
— Сергей!
— Здесь спят.
— Сергей!
В сумраке забелел плащ — она вошла, затихла, остановилась за порогом комнаты.
— Зачем ты приехала? — спросил он нерассчитанно громким голосом.
— Сережа, — сказала она и с робостью выступила из сумрака в лунный свет. — Я не могла ждать. Ты послушай…
— Зачем ты приехала? Для чего? — спросил он холодно.
— Сере-ежа-а, я ничего не понимаю…
Она как-то неумело, не по-женски заплакала, приложив ладони к груди, и, плача, опустилась на стул, сжавшись, локтями доставая колени. Он смотрел на нее растерянно.
— Идем, — сказал он. — Разбудим Асю. Идем. Я провожу тебя.
13
— Я сегодня узнала все…
— Что ты узнала?
— От Аркадия… от Уварова. Он не был два года и зашел сегодня…
— Ну и что? Что ты узнала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104