«Беги!!!», но подвижническое смирение обязывает их к прямому неповиновению – и они возвращаются. Чтобы умилостивлять тех изрыгающих смертельную угрозу («затопчу тебя ногами, заколю тебя рогами!») страшных разгневанных демонов, которые вдруг овладели их несчастными добрыми хозяевами. Что-то от неколебимой решимости первохристиан, во времена Нерона шедших умирать за свою веру на аренах римских цирков, явственно распознается здесь…
Можно ли винить тех, у кого страх вдруг берет верх над нравственным их долгом? И не о результатах ли именно этого возобладания над ним кричат пестрящие на столбах наших городов бесчисленные объявления о пропаже домашних питомцев?
Моя покойная жена никогда не пыталась пугать нашу кошку, когда та выскакивала за дверь. Отчетливо понимая, что ее любимица должна возвращаться к ней, потому что именно здесь, рядом с нею, хорошо, она выходила на лестницу и начинала мурлыкать ей что-то вроде: «Иди ко мне, Хорошенькая! Иди ко мне, Пригоженькая!» И та, воздевая над собой ликующий от самой нежной любви к своей хозяйке хвост, шла…
Я тоже не тороплю ее, в конце концов природная любознательность не истребима ничем, и ей, конечно же, нужно дать какое-то время; она обязательно вернется сама, но если что-то задерживает ее, – то теперь уже я выхожу на лестницу и начинаю завлекать в наш общий дом все тем же обещанием немедленного счастья: «Иди ко мне, Умница! Иди ко мне, Красавица! Иди, Золотая по краям серебряная!..»
Можно не видеть многого, а значит, можно и возразить против того, что привычная нашему взору кошка ради служения нам в действительности готова подвигнуть себя на тяжкий труд и на великие жертвы. Беззаботное и вместе с тем своенравное и независимое существо, по мнению многих, нисколько не интересующееся своими хозяевами, – вот образ, господствующий в сознании большинства. Но ведь («смычку волшебному послушна») и выпархивающая на сцену балерина в воздушной белой пачке кажется нам сотканной «из тех материй, из которых хлопья шьют», – а кто, кроме нее самой, знает, каких трудов в действительности стоит переподчинение физических законов мироздания вдохновенному полету ее трепетной души?
Вот такова и героиня нашего повествования: врожденная деликатность и впитанная духом царящих в ее доме отношений учтивость (не отделимые, впрочем, и от известной гордости) диктуют ей свой стиль поведения – она никогда не станет обременять нас своими заботами; ее пожизненный труд надежно сокрыт даже от самых близких, и перед всеми нами, обитателями общего дома, без всякой корысти взятого ею в пожизненную опеку, она («блистательна, полувоздушна») всегда предстает только при полном параде. И нужно случиться чему-то необыкновенному, чтобы этот великий труд и те страшные испытания, которые она готова претерпеть ради нас, вдруг открылись нам.
В семье пережившей блокаду Ленинграда Веры Николаевны Вологдиной жил кот Максим. Все кошки в те страшные дни давно уже были съедены, но кто может осудить людей, умиравших от голода? «В нашей семье тоже дошло до этого, – вспоминает Вера Николаевна. – Мой дядя, в мирное время спокойный уравновешенный человек, требовал кота на съеденье чуть ли не с кулаками. Мы с мамой, когда уходили из дома, запирали Максима на ключ в маленькой комнате. Жил у нас еще попугай Жак. В хорошие времена Жаконя наш пел, разговаривал. А тут с голоду весь облез и притих. Немного подсолнечных семечек, которые мы выменяли на папино ружье, скоро кончились, и Жак наш был обречен. Кот Максим тоже еле бродил – шерсть вылезала клоками, когти не убирались, перестал даже мяукать, выпрашивая еду. Однажды Макс ухитрился залезть в клетку к Жаконе. В иное время случилась бы драма. А вот что увидели мы, вернувшись домой. Птица и кот в холодной комнате спали, прижавшись друг к другу. На дядю это так подействовало, что он перестал на кота покушаться… Жаконя через несколько дней погиб. А Макс выжил… В сорок третьем году к нам стали приходить люди – глянуть на это чудо. Однажды на экскурсию учительница привела целый класс… Удивительно, но Максим оказался долгожителем. Умер он двадцатилетним от старости в 1957 году».
Глава 8. Частная жизнь
В которой приоткрываются некоторые секреты частной жизни дома, и повествуется о маленьких хитростях отдельных его обитателей
Впрочем, служением – служением, но никакой долг и никакая верность ему никогда не могли полностью заслонить собою частную жизнь. Конечно же, своя «частная жизнь» есть и у моего маленького доброго товарища по цеху, и – разумеется – не все в ней открыто мне; мы знаем многое такое друг о друге, что способно крепить нашу взаимную склонность, но, вероятно, еще большее пролегает за той чертой, куда не пропускаются даже самые близкие. Член моей небольшой семьи, она с готовностью признает определенные права за мной, а значит, и сама имеет право хранить какие-то собственные секреты; и поэтому многое из того, что скрывается там, в хранимом ею, недоступно никакому, даже самому внимательному и систематическому, наблюдению.
И разумеется же, никакое общежитие никогда не свободно от конфликтов. Поэтому в тихую гармонию нашего дома, как и в гармонию любого другого, населенного искренне признательными друг другу существами, нередко врываются мотивы взаимных недоразумений и даже каких-то мелких обид.
Чем бы ни крепился давний союз человека и кошки, мы принадлежали и продолжаем принадлежать разным видам живых существ, с совершенно иным составом потребностей, несопоставимой психикой, и, разумеется, приверженных разным целям и ценностям бытия. Говоря высоким языком, различие исповеданий – вот что в первую очередь разнит и рознит нас. Никакое, даже самое пламенное, стремление воплотиться в тех, кто делит с нею общую обитель, никогда не сделает кошку человеком; никакая снисходительность и доброта самого человека не пересилят свойственного нашему надменному роду высокомерия, из-за которого никогда (никогда?) не будет уравнена значимость наших жизней, а следовательно, и ценность всех разделяемых нами принципов и идеалов. Существование именно этих отличий и делает невозможной даже в теории не прерываемую ничем идиллическую безмятежность совместного бытия. Здесь уже говорилось о том, что именно в подобных отличиях кроется источник и подлинная первопричина любого непонимания; между тем именно это последнее порождает – иногда категорическое, сопровождаемое открытой агрессией – отторжение (даже самых светлых) мотивов, которые движут кого-то другого.
Извечно присущее кошке, точнее сказать, всему ее древнему пытливому роду, стремление понять человека, постичь не состав – самый смысл и первопричину его действий ставит ее в нравственно выигрышную позицию по сравнению с нами. Ведь (будем откровенны) при всей любви мы, как правило, равнодушны едва ли не ко всем запросам того неуловимого и трепетного в ней, что в нас самих обозначается высоким и таинственным словом «душа». Поэтому грех непонимания чаще падает на обуянного спесью человека, а не на его тоже не обделенного гордостью, но все же верного четвероногого товарища. Но все же и эти отнюдь не лишенные какой-то своей корысти озорные и вместе с тем весьма смышленые создания могут совершать поступки, цели которые, по праву, способны заслужить наше неодобрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Можно ли винить тех, у кого страх вдруг берет верх над нравственным их долгом? И не о результатах ли именно этого возобладания над ним кричат пестрящие на столбах наших городов бесчисленные объявления о пропаже домашних питомцев?
Моя покойная жена никогда не пыталась пугать нашу кошку, когда та выскакивала за дверь. Отчетливо понимая, что ее любимица должна возвращаться к ней, потому что именно здесь, рядом с нею, хорошо, она выходила на лестницу и начинала мурлыкать ей что-то вроде: «Иди ко мне, Хорошенькая! Иди ко мне, Пригоженькая!» И та, воздевая над собой ликующий от самой нежной любви к своей хозяйке хвост, шла…
Я тоже не тороплю ее, в конце концов природная любознательность не истребима ничем, и ей, конечно же, нужно дать какое-то время; она обязательно вернется сама, но если что-то задерживает ее, – то теперь уже я выхожу на лестницу и начинаю завлекать в наш общий дом все тем же обещанием немедленного счастья: «Иди ко мне, Умница! Иди ко мне, Красавица! Иди, Золотая по краям серебряная!..»
Можно не видеть многого, а значит, можно и возразить против того, что привычная нашему взору кошка ради служения нам в действительности готова подвигнуть себя на тяжкий труд и на великие жертвы. Беззаботное и вместе с тем своенравное и независимое существо, по мнению многих, нисколько не интересующееся своими хозяевами, – вот образ, господствующий в сознании большинства. Но ведь («смычку волшебному послушна») и выпархивающая на сцену балерина в воздушной белой пачке кажется нам сотканной «из тех материй, из которых хлопья шьют», – а кто, кроме нее самой, знает, каких трудов в действительности стоит переподчинение физических законов мироздания вдохновенному полету ее трепетной души?
Вот такова и героиня нашего повествования: врожденная деликатность и впитанная духом царящих в ее доме отношений учтивость (не отделимые, впрочем, и от известной гордости) диктуют ей свой стиль поведения – она никогда не станет обременять нас своими заботами; ее пожизненный труд надежно сокрыт даже от самых близких, и перед всеми нами, обитателями общего дома, без всякой корысти взятого ею в пожизненную опеку, она («блистательна, полувоздушна») всегда предстает только при полном параде. И нужно случиться чему-то необыкновенному, чтобы этот великий труд и те страшные испытания, которые она готова претерпеть ради нас, вдруг открылись нам.
В семье пережившей блокаду Ленинграда Веры Николаевны Вологдиной жил кот Максим. Все кошки в те страшные дни давно уже были съедены, но кто может осудить людей, умиравших от голода? «В нашей семье тоже дошло до этого, – вспоминает Вера Николаевна. – Мой дядя, в мирное время спокойный уравновешенный человек, требовал кота на съеденье чуть ли не с кулаками. Мы с мамой, когда уходили из дома, запирали Максима на ключ в маленькой комнате. Жил у нас еще попугай Жак. В хорошие времена Жаконя наш пел, разговаривал. А тут с голоду весь облез и притих. Немного подсолнечных семечек, которые мы выменяли на папино ружье, скоро кончились, и Жак наш был обречен. Кот Максим тоже еле бродил – шерсть вылезала клоками, когти не убирались, перестал даже мяукать, выпрашивая еду. Однажды Макс ухитрился залезть в клетку к Жаконе. В иное время случилась бы драма. А вот что увидели мы, вернувшись домой. Птица и кот в холодной комнате спали, прижавшись друг к другу. На дядю это так подействовало, что он перестал на кота покушаться… Жаконя через несколько дней погиб. А Макс выжил… В сорок третьем году к нам стали приходить люди – глянуть на это чудо. Однажды на экскурсию учительница привела целый класс… Удивительно, но Максим оказался долгожителем. Умер он двадцатилетним от старости в 1957 году».
Глава 8. Частная жизнь
В которой приоткрываются некоторые секреты частной жизни дома, и повествуется о маленьких хитростях отдельных его обитателей
Впрочем, служением – служением, но никакой долг и никакая верность ему никогда не могли полностью заслонить собою частную жизнь. Конечно же, своя «частная жизнь» есть и у моего маленького доброго товарища по цеху, и – разумеется – не все в ней открыто мне; мы знаем многое такое друг о друге, что способно крепить нашу взаимную склонность, но, вероятно, еще большее пролегает за той чертой, куда не пропускаются даже самые близкие. Член моей небольшой семьи, она с готовностью признает определенные права за мной, а значит, и сама имеет право хранить какие-то собственные секреты; и поэтому многое из того, что скрывается там, в хранимом ею, недоступно никакому, даже самому внимательному и систематическому, наблюдению.
И разумеется же, никакое общежитие никогда не свободно от конфликтов. Поэтому в тихую гармонию нашего дома, как и в гармонию любого другого, населенного искренне признательными друг другу существами, нередко врываются мотивы взаимных недоразумений и даже каких-то мелких обид.
Чем бы ни крепился давний союз человека и кошки, мы принадлежали и продолжаем принадлежать разным видам живых существ, с совершенно иным составом потребностей, несопоставимой психикой, и, разумеется, приверженных разным целям и ценностям бытия. Говоря высоким языком, различие исповеданий – вот что в первую очередь разнит и рознит нас. Никакое, даже самое пламенное, стремление воплотиться в тех, кто делит с нею общую обитель, никогда не сделает кошку человеком; никакая снисходительность и доброта самого человека не пересилят свойственного нашему надменному роду высокомерия, из-за которого никогда (никогда?) не будет уравнена значимость наших жизней, а следовательно, и ценность всех разделяемых нами принципов и идеалов. Существование именно этих отличий и делает невозможной даже в теории не прерываемую ничем идиллическую безмятежность совместного бытия. Здесь уже говорилось о том, что именно в подобных отличиях кроется источник и подлинная первопричина любого непонимания; между тем именно это последнее порождает – иногда категорическое, сопровождаемое открытой агрессией – отторжение (даже самых светлых) мотивов, которые движут кого-то другого.
Извечно присущее кошке, точнее сказать, всему ее древнему пытливому роду, стремление понять человека, постичь не состав – самый смысл и первопричину его действий ставит ее в нравственно выигрышную позицию по сравнению с нами. Ведь (будем откровенны) при всей любви мы, как правило, равнодушны едва ли не ко всем запросам того неуловимого и трепетного в ней, что в нас самих обозначается высоким и таинственным словом «душа». Поэтому грех непонимания чаще падает на обуянного спесью человека, а не на его тоже не обделенного гордостью, но все же верного четвероногого товарища. Но все же и эти отнюдь не лишенные какой-то своей корысти озорные и вместе с тем весьма смышленые создания могут совершать поступки, цели которые, по праву, способны заслужить наше неодобрение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69