Пуговицы с трудом попадают в петли. Меня колотит крупная дрожь, точно перед выходом на огромную сцену, точно перед неким грандиозным праздником. Извлекаю из укромного уголка фуражку. Хранить её негде, и потому на время похода пришлось разобрать на части: распорные обручи разомкнул и просунул вдоль трубопроводов за спинкой диванчика, белый чехол вместе с плетеным шнуром лежали в чемодане, а сама фуражка, сложенная хитроумным образом, дожидалась своего часа в закутке за вентиляционной магистралью. Теперь она вновь собрана и сияет белым - не по сезону-верхом. Не закапать бы маслом…
Новенькие погоны не хочется мять меховой курткой, выбираюсь на мостик в одном кителе. Не все ли равно, от чего трясет - от холода или от возбуждения?
В ночи прямо по курсу, в распадке скальных кряжей переливается, мерцает, вспыхивает груда самоцветов - горящие окна Северодара. Их ломаные ряды громоздятся над чёрной водой ярусами, они рассыпаны по ночному зеркалу Екатерининской гавани…
- Прошли боновые ворота! Окончено автономное плавание! - диктует старпом с мостика в вахтенный журнал. И тут же суеверно спохватывается: - Пока не ошвартуемся - не записывать!
Прожектор с берегового поста мигает нам в упор. Наш сигнальщик отвечает ему. Это яростная наша радость, ещё не обретшая голоса, немо бьётся вспышками!
Сигнальщик читает по складам:
- «Вам «добро» стать к пятому причалу!»
Пятый - в самом углу гавани у торпед отгрузочного крана. Там отжимное течение, трудный подход.
- Боцман! - окликает командир. - Ложись на якорный огонь.
Боцман нацеливает наш нос на кормовой огонь лодки у соседнего пирса. Дома, улицы, башни Дома офицеров медленно и плавно плывут вдоль борта. Такое невесомое, тихое скольжение бывает только во сне. Уже видна толпа встречающих. Жёны прячут под шубами цветы от мороза. С рубки жадно вглядываются: все ли пришли? Оркестр из главных корабельных старшин, едва наш форштевень поравнялся с пирсом, грянул марш «День Победы».
Этот день Победы порохом пропах!…
Боже чем он только не пропах, это день, - соляром и морским йодом, электролитным туманом и резиновой гарью, фреоном и потом!…
У Абатурова за поход поседели усы. В смоляной шевелюре двадцатисемилетнего механика заблестели серебряные нити. Вчера из-под парикмахерской машинки электрика Тодора упали на газету, разостланную вместо салфетки, и мои пряди, так странно поблескивающие в тусклом свете плафона…
Океан перекрасил и нас, и лодку. Некогда аспидно-чёрные борта её ободраны волнами до алого сурика, она вся пятнистая, как недоваренный рак. Ватерлиния в бахроме водорослей. Носовая «бульба» обмята так, что сквозь титановую обшивку проступает каркасная решетка -точь-в-точь как ребра сквозь шкуру рабочей скотины.. Вот неловко полетел с лодки бросательный конец - слишком давно не швартовались, отвыкли. Право смешно, кого сейчас волнует, какого цвета наши легости. Главное, что вовремя пришли… Симаков, командир носовой швартовой группы, - в оранжевом жилете поверх отутюженной тужурки с белоснежной сорочкой.
- Средний назад!
В голосе Абатурова приглушенная тревога. Причал надвигался слишком быстро, не погасили инерцию; Неужели поднимем настил «бульбой»? Экая клякса вместо изящной точки… Швартов натянулся до предела. Весь наш поход, все наши победы повисли на нём, как на волоске.
- Отойти от швартовых! - кричит командир. Матросы перебегают поближе к рубке. Лопнет - убьет… Трос звенит… Ну же!…
Выдержал!… Лодка, плеснув волной в стенку причала, стала, как осаженная на скаку лошадь.
Я поправляю фуражку и выбираюсь из ограждения рубаки вслед за командиром. Узенькая закраина над покатым бортом. Не оступиться бы! Марш гремит. В толпе встречающих подпевают.
Отлив. Темно и скользко.
Обледеневшая сходня стоит почти торчком. Даже если бы её не было, мы взошли бы на причал но воздуху.
- Смирно! - гремит с мостика. Это Абатуров уже вступил на сходню.
Огибаем торпедный кран, спотыкаясь о рельсы; застываем перед чёрной фигурой рослого адмирала. Докладывает командир. Затем я. Только бы не перехватило горло.
-…Все здоровы. Экипаж готов к выходу в море!
- Ну-ну! - жмет руку адмирал. - Наверное, вы с этим не торопитесь?
В штабной свите улыбаются.
Пошатываясь, иду к плотной толпе. Ничего не вижу? лица плывут.
«Где же Лю? Неужели не пришла?» Не она ли это?! Сердце забилось радостно. Высокий, гордый, тонкий силуэт. Нет, не она… И оттого что померещилось так явно, так близко, горечь обиды жжет ещё острей…
Отвык от гололеда, ноги расползаются. Отвык от обилия незнакомых лиц. Отвык, отвык, отвык…
Задыхаясь, скользя, бреду к её дому. Ещё теплится надежда - она у себя.
Обшарпанный вьюгами блочный дом. Сколько же счастливых часов, украденных у моря, пролетело здесь под шумные вздохи ветра! Отныне эти неказистые типовые строения с узко-лестничными подъездами и серо-бетонными стенами будут волновать меня, как кого-то старинные особняки или избы с резными наличниками.
Окно её не горит, Может, выбежала на минутку?! Может, мы разминулись с ней на причале?!
Это последние вспышки надежды. Распахнутая и полуоторванная дверца почтового ящика Лю кричит мне: «Ее здесь больше нет!»
Незачем подниматься на этаж, где она жила. Но я поднимаюсь, утопая в клубах пара, плывущего снизу, откуда-то из подвала…
Стою перед её дверью, обитой крашеным войлоком, как перед могильной плитой. Фаянсовый номерок, каким метят на лодках баки аккумуляторной батареи, привинчен вместо квартирного знака. Цифровой индекс былого счастья.
Её квартира пуста. Точнее, она занята другими людьми, которые сменили тех, кто жил здесь после её отъезда. И соседи по площадке - новые. Никто о ней не слышал: кто такая, куда уехала…
В гидрометеопосту на горе Вестник незнакомый лейтенант лишь пожал плечами, когда я спросил о его предшественнице…
7.
Она исчезла, как исчезали её циклоны - внезапно и без следа. Я бреду по городу, по причалам, сопкам…
Явь, явь… Но в этой яви ты так же недосягаема, как и во сне, как и там -в море. Здесь все, что тебя обвевало, окружало, осеняло: поземки, клубы пара, северное сияние. Лучи остались, звезда исчезла… Все тот же «ветер-раз» пытается сорвать с меня фуражку,
Страшен мир без тебя. Будто родная комната с ободранными обоями. Или каюта, с подволока которой соскребли крашеную пробку, и ржавое сырое железо леденит душу холодом склепа.
Дома все так же рявкает ревун, все так же поют половицы… Только подросла соседская девочка и уже ходит сама, придерживаясь за стены.
- С приехалом вас! - встречает меня на кухне сосед-мичман. Он в теплой зимней тельняшке. Глаза закрыты резиновыми очками от химкомплекта - чистит лук.
Я переступаю порог своей комнаты, и все вещи, забытые и полузабытые, наперебой начинают кричать мне о ней…
Пусто. Темно. В незанавешенном окне полыхает пурга. Стекла громыхают, будто в них с лета бьются ночные птицы - одна за другой - целая стая…
Ветер на Севере, это не просто ненастье. Это настроение. Это среда всей здешней жизни, это вечный фон всех чувств и переживаний. Слушать его дрожащий пересвист сейчас так же больно, как траурные марши после похорон. Но гренландский норд-ост отпевает нашу любовь настырно, жестоко, неумолимо…
Знаю, теперь так будет всегда. Как только поднимется ветер, я вспомню тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Новенькие погоны не хочется мять меховой курткой, выбираюсь на мостик в одном кителе. Не все ли равно, от чего трясет - от холода или от возбуждения?
В ночи прямо по курсу, в распадке скальных кряжей переливается, мерцает, вспыхивает груда самоцветов - горящие окна Северодара. Их ломаные ряды громоздятся над чёрной водой ярусами, они рассыпаны по ночному зеркалу Екатерининской гавани…
- Прошли боновые ворота! Окончено автономное плавание! - диктует старпом с мостика в вахтенный журнал. И тут же суеверно спохватывается: - Пока не ошвартуемся - не записывать!
Прожектор с берегового поста мигает нам в упор. Наш сигнальщик отвечает ему. Это яростная наша радость, ещё не обретшая голоса, немо бьётся вспышками!
Сигнальщик читает по складам:
- «Вам «добро» стать к пятому причалу!»
Пятый - в самом углу гавани у торпед отгрузочного крана. Там отжимное течение, трудный подход.
- Боцман! - окликает командир. - Ложись на якорный огонь.
Боцман нацеливает наш нос на кормовой огонь лодки у соседнего пирса. Дома, улицы, башни Дома офицеров медленно и плавно плывут вдоль борта. Такое невесомое, тихое скольжение бывает только во сне. Уже видна толпа встречающих. Жёны прячут под шубами цветы от мороза. С рубки жадно вглядываются: все ли пришли? Оркестр из главных корабельных старшин, едва наш форштевень поравнялся с пирсом, грянул марш «День Победы».
Этот день Победы порохом пропах!…
Боже чем он только не пропах, это день, - соляром и морским йодом, электролитным туманом и резиновой гарью, фреоном и потом!…
У Абатурова за поход поседели усы. В смоляной шевелюре двадцатисемилетнего механика заблестели серебряные нити. Вчера из-под парикмахерской машинки электрика Тодора упали на газету, разостланную вместо салфетки, и мои пряди, так странно поблескивающие в тусклом свете плафона…
Океан перекрасил и нас, и лодку. Некогда аспидно-чёрные борта её ободраны волнами до алого сурика, она вся пятнистая, как недоваренный рак. Ватерлиния в бахроме водорослей. Носовая «бульба» обмята так, что сквозь титановую обшивку проступает каркасная решетка -точь-в-точь как ребра сквозь шкуру рабочей скотины.. Вот неловко полетел с лодки бросательный конец - слишком давно не швартовались, отвыкли. Право смешно, кого сейчас волнует, какого цвета наши легости. Главное, что вовремя пришли… Симаков, командир носовой швартовой группы, - в оранжевом жилете поверх отутюженной тужурки с белоснежной сорочкой.
- Средний назад!
В голосе Абатурова приглушенная тревога. Причал надвигался слишком быстро, не погасили инерцию; Неужели поднимем настил «бульбой»? Экая клякса вместо изящной точки… Швартов натянулся до предела. Весь наш поход, все наши победы повисли на нём, как на волоске.
- Отойти от швартовых! - кричит командир. Матросы перебегают поближе к рубке. Лопнет - убьет… Трос звенит… Ну же!…
Выдержал!… Лодка, плеснув волной в стенку причала, стала, как осаженная на скаку лошадь.
Я поправляю фуражку и выбираюсь из ограждения рубаки вслед за командиром. Узенькая закраина над покатым бортом. Не оступиться бы! Марш гремит. В толпе встречающих подпевают.
Отлив. Темно и скользко.
Обледеневшая сходня стоит почти торчком. Даже если бы её не было, мы взошли бы на причал но воздуху.
- Смирно! - гремит с мостика. Это Абатуров уже вступил на сходню.
Огибаем торпедный кран, спотыкаясь о рельсы; застываем перед чёрной фигурой рослого адмирала. Докладывает командир. Затем я. Только бы не перехватило горло.
-…Все здоровы. Экипаж готов к выходу в море!
- Ну-ну! - жмет руку адмирал. - Наверное, вы с этим не торопитесь?
В штабной свите улыбаются.
Пошатываясь, иду к плотной толпе. Ничего не вижу? лица плывут.
«Где же Лю? Неужели не пришла?» Не она ли это?! Сердце забилось радостно. Высокий, гордый, тонкий силуэт. Нет, не она… И оттого что померещилось так явно, так близко, горечь обиды жжет ещё острей…
Отвык от гололеда, ноги расползаются. Отвык от обилия незнакомых лиц. Отвык, отвык, отвык…
Задыхаясь, скользя, бреду к её дому. Ещё теплится надежда - она у себя.
Обшарпанный вьюгами блочный дом. Сколько же счастливых часов, украденных у моря, пролетело здесь под шумные вздохи ветра! Отныне эти неказистые типовые строения с узко-лестничными подъездами и серо-бетонными стенами будут волновать меня, как кого-то старинные особняки или избы с резными наличниками.
Окно её не горит, Может, выбежала на минутку?! Может, мы разминулись с ней на причале?!
Это последние вспышки надежды. Распахнутая и полуоторванная дверца почтового ящика Лю кричит мне: «Ее здесь больше нет!»
Незачем подниматься на этаж, где она жила. Но я поднимаюсь, утопая в клубах пара, плывущего снизу, откуда-то из подвала…
Стою перед её дверью, обитой крашеным войлоком, как перед могильной плитой. Фаянсовый номерок, каким метят на лодках баки аккумуляторной батареи, привинчен вместо квартирного знака. Цифровой индекс былого счастья.
Её квартира пуста. Точнее, она занята другими людьми, которые сменили тех, кто жил здесь после её отъезда. И соседи по площадке - новые. Никто о ней не слышал: кто такая, куда уехала…
В гидрометеопосту на горе Вестник незнакомый лейтенант лишь пожал плечами, когда я спросил о его предшественнице…
7.
Она исчезла, как исчезали её циклоны - внезапно и без следа. Я бреду по городу, по причалам, сопкам…
Явь, явь… Но в этой яви ты так же недосягаема, как и во сне, как и там -в море. Здесь все, что тебя обвевало, окружало, осеняло: поземки, клубы пара, северное сияние. Лучи остались, звезда исчезла… Все тот же «ветер-раз» пытается сорвать с меня фуражку,
Страшен мир без тебя. Будто родная комната с ободранными обоями. Или каюта, с подволока которой соскребли крашеную пробку, и ржавое сырое железо леденит душу холодом склепа.
Дома все так же рявкает ревун, все так же поют половицы… Только подросла соседская девочка и уже ходит сама, придерживаясь за стены.
- С приехалом вас! - встречает меня на кухне сосед-мичман. Он в теплой зимней тельняшке. Глаза закрыты резиновыми очками от химкомплекта - чистит лук.
Я переступаю порог своей комнаты, и все вещи, забытые и полузабытые, наперебой начинают кричать мне о ней…
Пусто. Темно. В незанавешенном окне полыхает пурга. Стекла громыхают, будто в них с лета бьются ночные птицы - одна за другой - целая стая…
Ветер на Севере, это не просто ненастье. Это настроение. Это среда всей здешней жизни, это вечный фон всех чувств и переживаний. Слушать его дрожащий пересвист сейчас так же больно, как траурные марши после похорон. Но гренландский норд-ост отпевает нашу любовь настырно, жестоко, неумолимо…
Знаю, теперь так будет всегда. Как только поднимется ветер, я вспомню тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99