О чем говорить будем, останется между нами». И предложил «освещать» Балашова. Де Санглен, литературе не чуждый, потупился: «Ваше величество, я не способен вонзать кинжал… Моя совесть…» Уста его запечатал государь поцелуем, свои уста отверз вопросом непреходящим: «А если бы польза отечества того требовала?» Лик был светел, глаза лучились… Де Санглен на досуге замыслил трактат «О истинном величии человека», на досуге размышлял де Санглен о совести. Сейчас речь шла об Отечестве. Двинув кадыком, он проглотил слюну, а вместе и свою штучную совесть.
Поверяя Балашова де Сангленом и наоборот, царь гармонии ради поверял министерство Комитетом. Комитетом охранения общей безопасности. Вековой морок келейности, а тут нечто совещательное: ты вещаешь, я вещаю, он вещает – получается плюрализм. Малиновый звон!
Ни министерским, ни комитетским не велено было наказывать, а велено было расследовать и отсылать изобличенного «с прописанисм вины в надлежащее судебное место». То-то огорчался гундосый подагрик сенатор Макаров. Выученик кнутобойца Шешковского, любимца матушки Екатерины, этот Макаров присутствовал на занятиях Комитета. Помилуйте, он не вурдалак-якобинец, но зачем отымать лучшую гарантию тишины гражданской – ужас незримой погибели? Конечно, и министерские, и комитетские вольны так прописать эту самую вину, что и судейские напустят в штаны. Однако с ужасом незримой погибели ничто не сравнить. Ах, не слушались старика, но из Комитета не удаляли, памятуя о пользе преемственности.
Все это сообразив, Милий Алексеевич вытянул ниточку, затерявшуюся в давешних арабесках, и солдатик вскинул руку к пилотке без звездочки: «Петя Галицкий, американский шпион!»
Петино шпионство потешило бы даже сенатора Макарова. Другое дело приглядчивость к чужеземному бауэру. Низкопоклонство пред иностранщиной особливо пагубно, ежели побуждает встать с колен. Тут уж востри глаз, востри ухо!
Еще в канун Наполеонова нашествия слухом земля полнилась: Бонапартий крестьян не тронет, помещиков истребит, облегчит чернь от притеснений. Пришел. «Облегчил» и помещиков и мужиков. И покатился вспять, закусывая на бегу дохлым вороньем. Барклай, мороз иль русский Бог? Остервенение народа! Ни земли, ни воли – пошла гвоздить дубина. Победа! А после победы двинулись победители с полей Европы к родимым пажитям… Как тут не всполох-нуться? Лютый сказал, что русский народ самый лучший, потому что самый терпеливый, и велел подниматься на борьбу с иностранными впечатлениями. А комитетские при царе Алекса-ндре, дурака не валяя, прямодушно отписывали в губернии: обратите особенное внимание на чающих избавления от крепостного состояния; таковых благоволите наказывать по всей строгости.
Возвращался с войны и боевой генерал на боевом коне. Ветряные мельницы махали крыльями. В дороге приключился случай не случайный. Остановились на очередной ночлег в какой-то деревне. Бенкендорф, усталый донельзя, расположился в доме мельника. Денщик, взбив пуховик, разувал генерала. Вошел мужик-хозяин, сказал, что здесь спать нельзя, на этой постели спит его матушка. Денщик сапог уронил. К его пущему изумлению, генерал не прогневался.
Достоинство французского мужика определялось его достоянием. Русский мужик отчаянно пустит под барские застрехи красного петуха, а здешний, ничтоже сумняшеся, скажет: это мое. Какому-то принцу германскому взбрендило оттягать у бауэра приглянувшийся уголок, бауэр набычился: «Не хочу!»
Принц так и сяк, бауэр ни с места: «Есть судьи в Берлине!»
Эх, Петя Галицкий, вот где собака-то зарыта, вслух сказал Милий Алексеевич. Как многие одинокие люди, имел он привычку весьма опасную при наличии особых устройств. Никакое, однако, устройство не пряталось в тесной комнате Башуцкого М. А.: степень его испуга пребывала вполне достаточной для обеспечения социальной стабильности.
19
А боевой генерал на боевом коне доскакал до пределов России. Весьма возможно, что прибыл он на корабле. Как бы ни было, Александр Христофорович зажил петербургской послевоенной жизнью.
Беллетристически живописуя ее, Башуцкий – в согласии с должностями генеральскими – обряжал бы Бенкендорфа в мундиры драгунский, кирасирский, конногвардейский. Ах, пестрота униформ, услада царей, костюмеров и романистов… Башуцкий показал бы Бенкендорфа в лейб-гвардейской казарме, кисло пахнущей сырой кожей и ситным хлебом; на театральном разъезде, когда косой снегопад влажно лепит в стекла каретных фонарей; в череде марсовых игрищ на зеленой мураве и полуночных сражений на зеленом сукне. И так расстарался бы на большом выходе в Зимнем, что исторг бы восторг читателя, сменившего книги «про шпионов» на книги «про царей»: «Вот жили-то, а?»
Не стал он надевать на Бенкендорфа мундиры драгунский, кирасирский, конногвардейский. Повторял: «То ли дело, братцы, очерк». А коль скоро не могло не выскочить – «Ночью сон, поутру чай», – учредил чаепитие.
Тянул, как всегда, с блюдечка, топыря губы и жмурясь. Посреди невинного удовольствия решил почему-то, что таким манером пивал ярославец Шилов. Между тем Башуцкий решительно не помнил, каким именно манером самоварничал старик-букинист. И все же это ощущение возникло не «почему-то». Нет, оттого, вероятно, что Милий Алексеевич все еще держал на уме шиловский обмен дневников министра полиции на ржаную муку. А одна из лепешек, подаренная гулкой буржуйкой с железной дверцей, дребезжавшей мелко и весело, одна из лепешек в своей изначальной субстанции представляла некоего Грибовского, отчего сейчас же возникло соображение, прежде не возникавшее. Оно требовало четкой сосредоточенности. Убирая чайник и прочее, придвигая свои бумаги, Милий Алексеевич подумал о военном прокуроре Новикове.
Когда гражданина Башуцкого выпускали из узилища, ему вручили справочку: дело прекращено за недоказанностью преступления. Месяц спустя пригласили в Большой дом. Он поплелся на ватных ногах. Вызывали, оказывается, для того, чтобы сухо и словно бы обиженно вручить другую справку: дело прекращено за отсутствием состава преступления. Дистанция немалая: недоказанность и отсутствие. Первое понимай так: приключилась недоработочка, и на старуху бывает проруха, гуляй, гражданин Башуцкии, не пойман – не вор. Второе есть признание незаконности репрессии. К этой-то констатации и принудил гебистов прокурор-полковник, как многие юристы эпохи Лютого, не раз униженный в Большом доме.
Нечто подобное замыслил Милий Алексеевич, приступая к расследованию ситуации: генерал-майор Бенкендорф и надворный советник Грибовский.
В восемьсот девятнадцатом Александр Христофорович получил весомое назначение – начальник Генерального штаба Гвардейского корпуса… Какой-нибудь иногородний романист-скорохват, злорадно подумал Милий Алексеевич, усадит Бенкендорфа в экипаж и, ничтоже сумняшеся, отвезет на Дворцовую площадь. Дудки! На Дворцовой поместился Гвардейский генеральный без малого лет двадцать спустя; тогда же, когда Третье отделение переместилось от Красного моста к Цепному. Ущипнув борзописца, фигуры не имеющего, Милий Алексеевич сконфузился. Он не знал или, скажем деликатнее, призабыл, где находилось это важное учреждение в те годы, когда корпусом командовал басистый Васильчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Поверяя Балашова де Сангленом и наоборот, царь гармонии ради поверял министерство Комитетом. Комитетом охранения общей безопасности. Вековой морок келейности, а тут нечто совещательное: ты вещаешь, я вещаю, он вещает – получается плюрализм. Малиновый звон!
Ни министерским, ни комитетским не велено было наказывать, а велено было расследовать и отсылать изобличенного «с прописанисм вины в надлежащее судебное место». То-то огорчался гундосый подагрик сенатор Макаров. Выученик кнутобойца Шешковского, любимца матушки Екатерины, этот Макаров присутствовал на занятиях Комитета. Помилуйте, он не вурдалак-якобинец, но зачем отымать лучшую гарантию тишины гражданской – ужас незримой погибели? Конечно, и министерские, и комитетские вольны так прописать эту самую вину, что и судейские напустят в штаны. Однако с ужасом незримой погибели ничто не сравнить. Ах, не слушались старика, но из Комитета не удаляли, памятуя о пользе преемственности.
Все это сообразив, Милий Алексеевич вытянул ниточку, затерявшуюся в давешних арабесках, и солдатик вскинул руку к пилотке без звездочки: «Петя Галицкий, американский шпион!»
Петино шпионство потешило бы даже сенатора Макарова. Другое дело приглядчивость к чужеземному бауэру. Низкопоклонство пред иностранщиной особливо пагубно, ежели побуждает встать с колен. Тут уж востри глаз, востри ухо!
Еще в канун Наполеонова нашествия слухом земля полнилась: Бонапартий крестьян не тронет, помещиков истребит, облегчит чернь от притеснений. Пришел. «Облегчил» и помещиков и мужиков. И покатился вспять, закусывая на бегу дохлым вороньем. Барклай, мороз иль русский Бог? Остервенение народа! Ни земли, ни воли – пошла гвоздить дубина. Победа! А после победы двинулись победители с полей Европы к родимым пажитям… Как тут не всполох-нуться? Лютый сказал, что русский народ самый лучший, потому что самый терпеливый, и велел подниматься на борьбу с иностранными впечатлениями. А комитетские при царе Алекса-ндре, дурака не валяя, прямодушно отписывали в губернии: обратите особенное внимание на чающих избавления от крепостного состояния; таковых благоволите наказывать по всей строгости.
Возвращался с войны и боевой генерал на боевом коне. Ветряные мельницы махали крыльями. В дороге приключился случай не случайный. Остановились на очередной ночлег в какой-то деревне. Бенкендорф, усталый донельзя, расположился в доме мельника. Денщик, взбив пуховик, разувал генерала. Вошел мужик-хозяин, сказал, что здесь спать нельзя, на этой постели спит его матушка. Денщик сапог уронил. К его пущему изумлению, генерал не прогневался.
Достоинство французского мужика определялось его достоянием. Русский мужик отчаянно пустит под барские застрехи красного петуха, а здешний, ничтоже сумняшеся, скажет: это мое. Какому-то принцу германскому взбрендило оттягать у бауэра приглянувшийся уголок, бауэр набычился: «Не хочу!»
Принц так и сяк, бауэр ни с места: «Есть судьи в Берлине!»
Эх, Петя Галицкий, вот где собака-то зарыта, вслух сказал Милий Алексеевич. Как многие одинокие люди, имел он привычку весьма опасную при наличии особых устройств. Никакое, однако, устройство не пряталось в тесной комнате Башуцкого М. А.: степень его испуга пребывала вполне достаточной для обеспечения социальной стабильности.
19
А боевой генерал на боевом коне доскакал до пределов России. Весьма возможно, что прибыл он на корабле. Как бы ни было, Александр Христофорович зажил петербургской послевоенной жизнью.
Беллетристически живописуя ее, Башуцкий – в согласии с должностями генеральскими – обряжал бы Бенкендорфа в мундиры драгунский, кирасирский, конногвардейский. Ах, пестрота униформ, услада царей, костюмеров и романистов… Башуцкий показал бы Бенкендорфа в лейб-гвардейской казарме, кисло пахнущей сырой кожей и ситным хлебом; на театральном разъезде, когда косой снегопад влажно лепит в стекла каретных фонарей; в череде марсовых игрищ на зеленой мураве и полуночных сражений на зеленом сукне. И так расстарался бы на большом выходе в Зимнем, что исторг бы восторг читателя, сменившего книги «про шпионов» на книги «про царей»: «Вот жили-то, а?»
Не стал он надевать на Бенкендорфа мундиры драгунский, кирасирский, конногвардейский. Повторял: «То ли дело, братцы, очерк». А коль скоро не могло не выскочить – «Ночью сон, поутру чай», – учредил чаепитие.
Тянул, как всегда, с блюдечка, топыря губы и жмурясь. Посреди невинного удовольствия решил почему-то, что таким манером пивал ярославец Шилов. Между тем Башуцкий решительно не помнил, каким именно манером самоварничал старик-букинист. И все же это ощущение возникло не «почему-то». Нет, оттого, вероятно, что Милий Алексеевич все еще держал на уме шиловский обмен дневников министра полиции на ржаную муку. А одна из лепешек, подаренная гулкой буржуйкой с железной дверцей, дребезжавшей мелко и весело, одна из лепешек в своей изначальной субстанции представляла некоего Грибовского, отчего сейчас же возникло соображение, прежде не возникавшее. Оно требовало четкой сосредоточенности. Убирая чайник и прочее, придвигая свои бумаги, Милий Алексеевич подумал о военном прокуроре Новикове.
Когда гражданина Башуцкого выпускали из узилища, ему вручили справочку: дело прекращено за недоказанностью преступления. Месяц спустя пригласили в Большой дом. Он поплелся на ватных ногах. Вызывали, оказывается, для того, чтобы сухо и словно бы обиженно вручить другую справку: дело прекращено за отсутствием состава преступления. Дистанция немалая: недоказанность и отсутствие. Первое понимай так: приключилась недоработочка, и на старуху бывает проруха, гуляй, гражданин Башуцкии, не пойман – не вор. Второе есть признание незаконности репрессии. К этой-то констатации и принудил гебистов прокурор-полковник, как многие юристы эпохи Лютого, не раз униженный в Большом доме.
Нечто подобное замыслил Милий Алексеевич, приступая к расследованию ситуации: генерал-майор Бенкендорф и надворный советник Грибовский.
В восемьсот девятнадцатом Александр Христофорович получил весомое назначение – начальник Генерального штаба Гвардейского корпуса… Какой-нибудь иногородний романист-скорохват, злорадно подумал Милий Алексеевич, усадит Бенкендорфа в экипаж и, ничтоже сумняшеся, отвезет на Дворцовую площадь. Дудки! На Дворцовой поместился Гвардейский генеральный без малого лет двадцать спустя; тогда же, когда Третье отделение переместилось от Красного моста к Цепному. Ущипнув борзописца, фигуры не имеющего, Милий Алексеевич сконфузился. Он не знал или, скажем деликатнее, призабыл, где находилось это важное учреждение в те годы, когда корпусом командовал басистый Васильчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42