— предложил Малкольм. — Там, по-моему, никто не попытается меня убить.
— Хорошо, — согласился я.
И наутро мы отправились туда в наемной машине. Остановились в ближайшем городке, чтобы купить подарки — шоколад и простенькие игрушки, рассчитанные на детей до трех лет. Я купил еще упаковку надувных шариков. Малкольм расплатился.
— Ему нравятся шарики? — Отец удивился, поднял брови.
— Иногда у него случаются приступы раздражительности. Я надуваю шары, а он их протыкает и так успокаивается.
Малкольм был удивлен и немного обеспокоен.
— Я не знал, что он бывает раздражительным.
— Это больше всего похоже на раздражение. Как будто он отчасти припоминает нас… но не полностью.
— Бедный мальчик.
Мы медленно подъехали ко все еще роскошному дому в стиле эпохи короля Георга, который выглядел строгим, но уютным в лучах осеннего солнца. В нем было почти пятьдесят комнат, переоборудованных по лучшим канонам домашней медицины в удобные палаты для самых безнадежно больных, самых старых, самых богатых пациентов. Некоторые из них приходили и уходили, выздоравливая после множества тяжелых операций, сделанных в лучших клиниках мира, но в основном год за годом здесь можно было видеть одни и те же лица: все те же люди старели, страдали, ожидали освобождения от страданий. Меня это ужасно угнетало, но для Робина, на самом-то деле, это место оказалось настоящим раем после двух неудачных попыток поместить его в другие, на первый взгляд подходящие детские дома для инвалидов, где было много непоседливых детей, ярких красок, ворчливых сиделок и общая атмосфера живости и веселья. Робину больше подходила тишина, полный покой и минимальные требования к нему самому. И Малкольм наконец пренебрег советами врачей и поместил мальчика как раз в такие условия.
У Робина была большая комната на первом этаже, с французскими дверьми, открывающимися в огражденный стеной сад. Он иногда выходил в сад, но чаще всего просто открывал настежь дверь, независимо от того, какая была погода, хоть снежная буря. Не считая этого, он был послушным и спокойным пациентом. Возможно, развитие мальчика снова могло пойти по нормальному пути, тогда обязательно произошли бы какие-нибудь перемены в его поведении. Но пока мне ни о чем подобном слышать не приходилось.
Он смотрел на нас, как всегда, ничего не выражающими глазами. Иногда он внезапно начинал что-то говорить. Значит, мальчик все еще сохранял способность мыслить: эти мысли он и хотел выразить словами. Такое обширное повреждение мозга проявляется у каждого больного очень по-разному. Робин разговаривал редко и всегда сам с собой, в одиночестве, когда был уверен, что его никто не услышит. Медсестры иногда слышали его и рассказывали потом нам, но Робин всегда замолкал, когда замечал их.
Я спрашивал у них, что он говорит, но они не много слышали, разве что отдельные слова: «хлеб», «туфли», «пол» — обычные слова. Они не знали, почему он молчит, когда не один. Медсестры были уверены, что мальчик понимает почти все, что при нем говорят, пусть и не полностью, но понимает.
Мы отдали Робину шоколад, он съел несколько кусочков. Разложили перед ним игрушки, но он только потрогал их, играть не стал. На пакет с резиновыми шариками посмотрел без всякого интереса. Сегодня у него был спокойный день: когда его что-то раздражало, Робин в упор смотрел на пакет и раздувал щеки, как будто надувая шарики.
Мы довольно долго пробыли с ним, сидели рядом и рассказывали, кто мы и зачем приехали. Робин бесцельно бродил по комнате. Время от времени он смотрел на нас и однажды потрогал пальцем мой нос, как будто проверяя, в самом ли деле я здесь. Но никакого эмоционального контакта у нас не получилось. С виду Робин был, как всегда, здоровым, миловидным, послушным мальчиком. И, как всегда, совершенно безучастным.
Наконец вошла сестра, приятная женщина средних лет, чтобы отвести Робина в столовую на обед. Мы прошли в приемную, где Малкольма встречали как Христа Спасителя, и выпили немного шотландского виски, чтобы подкрепить силы.
— Боюсь, что состояние вашего сына меняется очень медленно.
Искренние, преданные своему делу люди. Малкольм кивнул. Если говорить откровенно, никаких изменений.
— Мы делаем все возможное.
— Да, я знаю. — Малкольм допил виски, пожал им руки и попрощался.
Обратно мы ехали молча, погрузившись в воспоминания, наполненные грустью и сожалением.
— Какая страшная несправедливость! — вырвалось у Малкольма на полпути к Лондону. — Он должен был бы смеяться, разговаривать, ни о чем не грустить.
— Да.
— Я с трудом выношу эти свидания и не могу не приходить к нему. Я отдал бы все свои деньги, только бы с ним снова все было в порядке!
— А потом снова сделал бы состояние, — сказал я.
— Ну, конечно, почему же нет? — Малкольм рассмеялся, но все еще с грустью в голосе. — Может, для него было бы лучше, если бы он погиб вместе с остальными?
Малкольм оставался мрачным весь этот вечер. Не помогла и очередная бутылка «Боллинджера». Но на утро он стал возмущаться по поводу вынужденного безделья и затворничества, на которые я его обрек, и пожелал нанести визит старым друзьям в Сити. «Мы должны поступать непредсказуемо!» — решил я и внимательно следил за встречными машинами. Но за весь день, который мы провели в офисах, барах, клубах и ресторанах, ничего подозрительного не произошло. За это время Малкольм успел даже немного разбогатеть — на десятку, купив золота по сегодняшней цене, которая снизилась на два фунта при общей тенденции к повышению курса.
— Вот посмотришь, в этом году цена здорово подскочит!
В пятницу, невзирая на все мои призывы вести себя благоразумно, Малкольм упорствовал в своем желании поехать со мной в Сэндаун, на скачки.
— Здесь ты будешь в безопасности, — уговаривал я. — Оставайся в гостинице!
— Я не смогу чувствовать себя в безопасности!
— На скачках я не смогу все время быть с тобой рядом!
— Кто будет знать, что я туда поеду?
Я в упор посмотрел на него.
— Да любой, кто думает, что ты сейчас со мной, может догадаться! Они знают, как меня найти, им стоит только просмотреть газеты.
— Тогда оставайся здесь.
— Мне нужно поехать. А ты останешься.
Тем не менее я видел, что, если оставить его на несколько часов одного в номере, глубоко упрятанные мрачные предчувствия, которые он все время старался скрыть, могут прорваться неожиданной вспышкой панического страха. И тогда он, вне себя от беспокойства, натворит дел похуже поездки на скачки. Например, решит, что можно доверить свою тайну еще кому-нибудь из семьи.
А потому я повез его с собой на южную окраину Лондона, провел через служебный вход в весовую, где он мог чувствовать себя вполне спокойно весь день. Малкольм сразу же с кем-то познакомился и тут же получил приглашение на ленч в святая святых.
— Наверное, у тебя есть знакомые во всех уголках земного шара? — спросил я.
— Конечно, — ответил Малкольм, непринужденно улыбаясь. — Любой, с кем я поговорю пять минут, становится моим хорошим приятелем, если придется мне по душе.
В это можно было поверить. Малкольма трудно было забыть, и он обычно нравился людям. Я видел на лицах его новых знакомых искренние доброжелательные улыбки, когда они все вместе шли, беседуя, в ресторан. И я подумал, что мой отец мог бы достичь успеха в любом деле, за которое брался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Хорошо, — согласился я.
И наутро мы отправились туда в наемной машине. Остановились в ближайшем городке, чтобы купить подарки — шоколад и простенькие игрушки, рассчитанные на детей до трех лет. Я купил еще упаковку надувных шариков. Малкольм расплатился.
— Ему нравятся шарики? — Отец удивился, поднял брови.
— Иногда у него случаются приступы раздражительности. Я надуваю шары, а он их протыкает и так успокаивается.
Малкольм был удивлен и немного обеспокоен.
— Я не знал, что он бывает раздражительным.
— Это больше всего похоже на раздражение. Как будто он отчасти припоминает нас… но не полностью.
— Бедный мальчик.
Мы медленно подъехали ко все еще роскошному дому в стиле эпохи короля Георга, который выглядел строгим, но уютным в лучах осеннего солнца. В нем было почти пятьдесят комнат, переоборудованных по лучшим канонам домашней медицины в удобные палаты для самых безнадежно больных, самых старых, самых богатых пациентов. Некоторые из них приходили и уходили, выздоравливая после множества тяжелых операций, сделанных в лучших клиниках мира, но в основном год за годом здесь можно было видеть одни и те же лица: все те же люди старели, страдали, ожидали освобождения от страданий. Меня это ужасно угнетало, но для Робина, на самом-то деле, это место оказалось настоящим раем после двух неудачных попыток поместить его в другие, на первый взгляд подходящие детские дома для инвалидов, где было много непоседливых детей, ярких красок, ворчливых сиделок и общая атмосфера живости и веселья. Робину больше подходила тишина, полный покой и минимальные требования к нему самому. И Малкольм наконец пренебрег советами врачей и поместил мальчика как раз в такие условия.
У Робина была большая комната на первом этаже, с французскими дверьми, открывающимися в огражденный стеной сад. Он иногда выходил в сад, но чаще всего просто открывал настежь дверь, независимо от того, какая была погода, хоть снежная буря. Не считая этого, он был послушным и спокойным пациентом. Возможно, развитие мальчика снова могло пойти по нормальному пути, тогда обязательно произошли бы какие-нибудь перемены в его поведении. Но пока мне ни о чем подобном слышать не приходилось.
Он смотрел на нас, как всегда, ничего не выражающими глазами. Иногда он внезапно начинал что-то говорить. Значит, мальчик все еще сохранял способность мыслить: эти мысли он и хотел выразить словами. Такое обширное повреждение мозга проявляется у каждого больного очень по-разному. Робин разговаривал редко и всегда сам с собой, в одиночестве, когда был уверен, что его никто не услышит. Медсестры иногда слышали его и рассказывали потом нам, но Робин всегда замолкал, когда замечал их.
Я спрашивал у них, что он говорит, но они не много слышали, разве что отдельные слова: «хлеб», «туфли», «пол» — обычные слова. Они не знали, почему он молчит, когда не один. Медсестры были уверены, что мальчик понимает почти все, что при нем говорят, пусть и не полностью, но понимает.
Мы отдали Робину шоколад, он съел несколько кусочков. Разложили перед ним игрушки, но он только потрогал их, играть не стал. На пакет с резиновыми шариками посмотрел без всякого интереса. Сегодня у него был спокойный день: когда его что-то раздражало, Робин в упор смотрел на пакет и раздувал щеки, как будто надувая шарики.
Мы довольно долго пробыли с ним, сидели рядом и рассказывали, кто мы и зачем приехали. Робин бесцельно бродил по комнате. Время от времени он смотрел на нас и однажды потрогал пальцем мой нос, как будто проверяя, в самом ли деле я здесь. Но никакого эмоционального контакта у нас не получилось. С виду Робин был, как всегда, здоровым, миловидным, послушным мальчиком. И, как всегда, совершенно безучастным.
Наконец вошла сестра, приятная женщина средних лет, чтобы отвести Робина в столовую на обед. Мы прошли в приемную, где Малкольма встречали как Христа Спасителя, и выпили немного шотландского виски, чтобы подкрепить силы.
— Боюсь, что состояние вашего сына меняется очень медленно.
Искренние, преданные своему делу люди. Малкольм кивнул. Если говорить откровенно, никаких изменений.
— Мы делаем все возможное.
— Да, я знаю. — Малкольм допил виски, пожал им руки и попрощался.
Обратно мы ехали молча, погрузившись в воспоминания, наполненные грустью и сожалением.
— Какая страшная несправедливость! — вырвалось у Малкольма на полпути к Лондону. — Он должен был бы смеяться, разговаривать, ни о чем не грустить.
— Да.
— Я с трудом выношу эти свидания и не могу не приходить к нему. Я отдал бы все свои деньги, только бы с ним снова все было в порядке!
— А потом снова сделал бы состояние, — сказал я.
— Ну, конечно, почему же нет? — Малкольм рассмеялся, но все еще с грустью в голосе. — Может, для него было бы лучше, если бы он погиб вместе с остальными?
Малкольм оставался мрачным весь этот вечер. Не помогла и очередная бутылка «Боллинджера». Но на утро он стал возмущаться по поводу вынужденного безделья и затворничества, на которые я его обрек, и пожелал нанести визит старым друзьям в Сити. «Мы должны поступать непредсказуемо!» — решил я и внимательно следил за встречными машинами. Но за весь день, который мы провели в офисах, барах, клубах и ресторанах, ничего подозрительного не произошло. За это время Малкольм успел даже немного разбогатеть — на десятку, купив золота по сегодняшней цене, которая снизилась на два фунта при общей тенденции к повышению курса.
— Вот посмотришь, в этом году цена здорово подскочит!
В пятницу, невзирая на все мои призывы вести себя благоразумно, Малкольм упорствовал в своем желании поехать со мной в Сэндаун, на скачки.
— Здесь ты будешь в безопасности, — уговаривал я. — Оставайся в гостинице!
— Я не смогу чувствовать себя в безопасности!
— На скачках я не смогу все время быть с тобой рядом!
— Кто будет знать, что я туда поеду?
Я в упор посмотрел на него.
— Да любой, кто думает, что ты сейчас со мной, может догадаться! Они знают, как меня найти, им стоит только просмотреть газеты.
— Тогда оставайся здесь.
— Мне нужно поехать. А ты останешься.
Тем не менее я видел, что, если оставить его на несколько часов одного в номере, глубоко упрятанные мрачные предчувствия, которые он все время старался скрыть, могут прорваться неожиданной вспышкой панического страха. И тогда он, вне себя от беспокойства, натворит дел похуже поездки на скачки. Например, решит, что можно доверить свою тайну еще кому-нибудь из семьи.
А потому я повез его с собой на южную окраину Лондона, провел через служебный вход в весовую, где он мог чувствовать себя вполне спокойно весь день. Малкольм сразу же с кем-то познакомился и тут же получил приглашение на ленч в святая святых.
— Наверное, у тебя есть знакомые во всех уголках земного шара? — спросил я.
— Конечно, — ответил Малкольм, непринужденно улыбаясь. — Любой, с кем я поговорю пять минут, становится моим хорошим приятелем, если придется мне по душе.
В это можно было поверить. Малкольма трудно было забыть, и он обычно нравился людям. Я видел на лицах его новых знакомых искренние доброжелательные улыбки, когда они все вместе шли, беседуя, в ресторан. И я подумал, что мой отец мог бы достичь успеха в любом деле, за которое брался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86