А очухавшийся Стригунок замыкал последний ряд, хотя князь по-прежнему вспоминал о нем, когда возникали пред захмелевшими очами манящие воспоминания о сладостных утехах. Только тогда о Стригунке и вспоминали, а так вроде и не было его. И злая обида росла в нем, как поганый гриб, но все его шепотки и намёки Ярослав и слышать не желал.
Но и делать ничего не делал, а разбой в Новгороде тихо, но неуклонно возрастал. Правда, людей именитых больше не трогали, но зажиточных и торговых трясли чуть ли не раз в неделю, и владыка пока ещё особо не вмешивался. Может, потому, что Ярун немедленно выезжал с отроками на место очередной татьбы, а может, просто пока приглядывался к новому князю. А рядом с разбоем прорастал и голод, уже став ощутимым по растущим ценам на самое простое пропитание, вплоть до репы. Посадник дважды посетил князя, упорно напоминая о бедствии, князь заверял, что обозы с хлебом вот-вот должны подойти, но сам ничего не делал. Не по злому умыслу, а только по легкомыслию. Послал, правда, человека к брату Юрию, но просьбы о хлебе не подтвердил по забывчивости, а вскоре с удивлением обнаружил, как оскудел его собственный стол.
— Смердящей едой кормить меня вздумали?
— Еду достанем, светлый князь! — бодро пообещал подвернувшийся под руку Стригунок. — Повели только!
Князь повелел, и через несколько дней, уже по зиме, ловкий подручный со своими отроками пригнал в Городище богатый обоз. С пшеницей и горохом, с белужиной, сигами и сушёными снетками, с южными лакомствами, ветчиной, салом и винами.
— Откуда? — сурово спросил Ярун, не получил ответа и объявил, что пировать не будет, но возьмёт на себя охрану.
А Ярослав закатил пир. Гуляли на том пиру долго и шумно, орали до хрипа, жрали до икоты, пили до блевотины, требовали девок и тут же получали желаемое. Но когда наступило похмелье, а княжья голова ещё не совсем прояснилась, явился от владыки почтённый старец, известный и Новгороду, и князю, и дружине, седой как лунь и весьма суровый.
— Твои люди, князь Господина Великого Новгорода, перехватили обоз, что шёл во владыкин двор!
— Знать о том не знаю и ведать не ведаю. Старец развернул свиток и торжественно зачитал:
— «Да отстанем же от жадности своей, братия возлюбленная моя и ты, призванный народом новгородским князь Ярослав! Яко и апостол Павел пишет: всему же день, то день; всему же урок, то урок, и никому насилия не творить, не воровства не творить, не беззакония не творить».
А на словах добавил:
— Привези хлеб городу, князь, а коли не привезёшь, то и отъедешь от Господина Великого Новгорода.
С тем и ушёл, поклона не отдав. А князь, с хмельной головы впав в неистовство, тут же велел собираться всей дружине. Напрасно Ярун, Ратибор и ещё несколько опомнившихся умоляли его отменить повеление, поехать к владыке с покаянием, вернуть ему пограбленный обоз и выдать Стригунка головой: Ярослав и слушать не желал. Обрывал разговоры, злился, а потом вдруг выкрикнул:
— Я здесь владыка!
Это уже звучало почти кощунством, и все замолчали. И начали готовиться к отъезду: кто в весёлом ожидании сытости и довольства, а кто и со смятенной душой, и число таких увеличивалось, потому что — трезвели. А после полудня выехали настолько поспешно, что князь отменил даже послеобеденный сон, завещанный ещё пращуром Владимиром Мономахом. Но оказалось, что вовремя выехали: на всех площадях, перекрёстках и улицах толпился народ. Молчаливый, голодный и озлобленный.
Заночевали в поле, по-походному, но доспехи, правда, сняли. А на другой день на подъезде к Торжку ловко пущенная стрела вонзилась в неприкрытую кольчугой спину Яруна, ехавшего у правого княжеского стремени.
3
Очнулся Ярун в постели. Мягкой, пуховой, для него непривычной. И первым, что увидел, было светлое, милое девичье лицо, а первым, что услышал, был женский шёпот:
— Отсасывай яд все время, Милаша. В нем не должно ни капли остаться. А я схожу за молоком.
«Яд, — с огромным усилием соображал Ярун. — Откуда яд?… Стрела?…»
Яд применялся, но чаще охотниками, а дружинники им, как правило, не пользовались. Войны были удельными, по сути, родственными, и при всей их жестокости успех боя решался в рукопашном бою. Да и добывать яд умели немногие: и знание это считалось колдовским, и самих-то змей в Северной Руси было не так-то много. В сушёном виде его привозили с юга, стоил он недёшево, да и кто стал бы его покупать?… Эти мысли медленно ворочались тогда в зыбком сознании трудно боровшегося со смертью Яру-на. Он не знал, что по повелению князя Ярослава его быстро домчали до одинокой небогатой усадьбы, когда-то пожалованной покалеченному верному дружиннику ещё Всеволодом Большое Гнездо, на которой проживал сам хозяин с женой и дочерью да пятеро его работников. По счастью, жена умела бороться со змеиными ядами, унаследовав это уменье от своей бабки-знахарки, а потому взялась за лечение сразу. Лучшим лекарством она полагала беспрерывное отсасывание отравленной крови, горячие грелки к ногам да парное молоко, которое поначалу приходилось вливать насильно, разжимая крепко стиснутые судорогой зубы раненого.
— Отсасывай кровь, Милаша. Уморишься, я начну отсасывать.
Тринадцатилетняя девочка с большими бледно-голубыми, как незабудки, глазами старалась изо всех сил не просто во исполнение наказа матушки, но ещё и потому, что уж больно пригож был могучий кареглазый витязь, ворвавшийся в её тихую жизнь будто из сказки. Это её озабоченное личико увидел Ярун, окончательно очнувшись после трехдневного отчаянного балансирования между жизнью и смертью.
— Ты кто?
— Я? Я — Милаша. Матушка, он очнулся, очнулся!… Ярун и вправду полностью пришёл в себя, но был настолько слаб, что его приходилось кормить с ложечки. Сначала мать и дочь делали это по очереди, но когда кормила дочь, больной ел заметно охотнее, и в конце концов право на эту заботу окончательно закрепилось за Милашей. А ведь каждый человек просто не в состоянии забыть того, кто когда-то выкормил его с ложечки…
Но память закладывается и закрепляется медленно. Память — охранная башня чувства, требующая не только прочного фундамента, но и неторопливой, старательной подгонки кирпичей. И кирпичики эти ложились один к одному каждый день, а выздоровление шло медленно.
А пока Ярун сражался с болезнью и строил свою башню, князь Ярослав разрушал свою.
Внезапно потеряв нового правостремянного, он почему-то решил, что стрела была направлена в его спину, счёл это запоздалой местью новгородцев и, засев в Торжке, закрыл проезд в земли Великого Новгорода всем хлебным обозам. Голод, который уже ощущался в Новгороде, стал расти день ото дня. Ели собак и кошек, мышей и крыс, палых лошадей, сосновую кору, еловую заболонь, мох, лишайники, сено. Трупы валялись по улицам, детей с великой благодарностью отдавали всякому, кто хотел их взять, небо каждую ночь полыхало заревом очередного пожара. Дважды новгородцы отправляли послов к Ярославу, умоляя его сменить гнев на милость, и оба раза князь вместо ответа бросал послов в темницу.
И тут с юга в Новгород прибыл князь Мстислав с хлебными обозами. Раздал хлеб, а через три дня собрал вече и сразу же обратился к горожанам с весьма воинственной речью:
— Оставим ли послов своих, братьев своих в заключении и постыдной неволе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Но и делать ничего не делал, а разбой в Новгороде тихо, но неуклонно возрастал. Правда, людей именитых больше не трогали, но зажиточных и торговых трясли чуть ли не раз в неделю, и владыка пока ещё особо не вмешивался. Может, потому, что Ярун немедленно выезжал с отроками на место очередной татьбы, а может, просто пока приглядывался к новому князю. А рядом с разбоем прорастал и голод, уже став ощутимым по растущим ценам на самое простое пропитание, вплоть до репы. Посадник дважды посетил князя, упорно напоминая о бедствии, князь заверял, что обозы с хлебом вот-вот должны подойти, но сам ничего не делал. Не по злому умыслу, а только по легкомыслию. Послал, правда, человека к брату Юрию, но просьбы о хлебе не подтвердил по забывчивости, а вскоре с удивлением обнаружил, как оскудел его собственный стол.
— Смердящей едой кормить меня вздумали?
— Еду достанем, светлый князь! — бодро пообещал подвернувшийся под руку Стригунок. — Повели только!
Князь повелел, и через несколько дней, уже по зиме, ловкий подручный со своими отроками пригнал в Городище богатый обоз. С пшеницей и горохом, с белужиной, сигами и сушёными снетками, с южными лакомствами, ветчиной, салом и винами.
— Откуда? — сурово спросил Ярун, не получил ответа и объявил, что пировать не будет, но возьмёт на себя охрану.
А Ярослав закатил пир. Гуляли на том пиру долго и шумно, орали до хрипа, жрали до икоты, пили до блевотины, требовали девок и тут же получали желаемое. Но когда наступило похмелье, а княжья голова ещё не совсем прояснилась, явился от владыки почтённый старец, известный и Новгороду, и князю, и дружине, седой как лунь и весьма суровый.
— Твои люди, князь Господина Великого Новгорода, перехватили обоз, что шёл во владыкин двор!
— Знать о том не знаю и ведать не ведаю. Старец развернул свиток и торжественно зачитал:
— «Да отстанем же от жадности своей, братия возлюбленная моя и ты, призванный народом новгородским князь Ярослав! Яко и апостол Павел пишет: всему же день, то день; всему же урок, то урок, и никому насилия не творить, не воровства не творить, не беззакония не творить».
А на словах добавил:
— Привези хлеб городу, князь, а коли не привезёшь, то и отъедешь от Господина Великого Новгорода.
С тем и ушёл, поклона не отдав. А князь, с хмельной головы впав в неистовство, тут же велел собираться всей дружине. Напрасно Ярун, Ратибор и ещё несколько опомнившихся умоляли его отменить повеление, поехать к владыке с покаянием, вернуть ему пограбленный обоз и выдать Стригунка головой: Ярослав и слушать не желал. Обрывал разговоры, злился, а потом вдруг выкрикнул:
— Я здесь владыка!
Это уже звучало почти кощунством, и все замолчали. И начали готовиться к отъезду: кто в весёлом ожидании сытости и довольства, а кто и со смятенной душой, и число таких увеличивалось, потому что — трезвели. А после полудня выехали настолько поспешно, что князь отменил даже послеобеденный сон, завещанный ещё пращуром Владимиром Мономахом. Но оказалось, что вовремя выехали: на всех площадях, перекрёстках и улицах толпился народ. Молчаливый, голодный и озлобленный.
Заночевали в поле, по-походному, но доспехи, правда, сняли. А на другой день на подъезде к Торжку ловко пущенная стрела вонзилась в неприкрытую кольчугой спину Яруна, ехавшего у правого княжеского стремени.
3
Очнулся Ярун в постели. Мягкой, пуховой, для него непривычной. И первым, что увидел, было светлое, милое девичье лицо, а первым, что услышал, был женский шёпот:
— Отсасывай яд все время, Милаша. В нем не должно ни капли остаться. А я схожу за молоком.
«Яд, — с огромным усилием соображал Ярун. — Откуда яд?… Стрела?…»
Яд применялся, но чаще охотниками, а дружинники им, как правило, не пользовались. Войны были удельными, по сути, родственными, и при всей их жестокости успех боя решался в рукопашном бою. Да и добывать яд умели немногие: и знание это считалось колдовским, и самих-то змей в Северной Руси было не так-то много. В сушёном виде его привозили с юга, стоил он недёшево, да и кто стал бы его покупать?… Эти мысли медленно ворочались тогда в зыбком сознании трудно боровшегося со смертью Яру-на. Он не знал, что по повелению князя Ярослава его быстро домчали до одинокой небогатой усадьбы, когда-то пожалованной покалеченному верному дружиннику ещё Всеволодом Большое Гнездо, на которой проживал сам хозяин с женой и дочерью да пятеро его работников. По счастью, жена умела бороться со змеиными ядами, унаследовав это уменье от своей бабки-знахарки, а потому взялась за лечение сразу. Лучшим лекарством она полагала беспрерывное отсасывание отравленной крови, горячие грелки к ногам да парное молоко, которое поначалу приходилось вливать насильно, разжимая крепко стиснутые судорогой зубы раненого.
— Отсасывай кровь, Милаша. Уморишься, я начну отсасывать.
Тринадцатилетняя девочка с большими бледно-голубыми, как незабудки, глазами старалась изо всех сил не просто во исполнение наказа матушки, но ещё и потому, что уж больно пригож был могучий кареглазый витязь, ворвавшийся в её тихую жизнь будто из сказки. Это её озабоченное личико увидел Ярун, окончательно очнувшись после трехдневного отчаянного балансирования между жизнью и смертью.
— Ты кто?
— Я? Я — Милаша. Матушка, он очнулся, очнулся!… Ярун и вправду полностью пришёл в себя, но был настолько слаб, что его приходилось кормить с ложечки. Сначала мать и дочь делали это по очереди, но когда кормила дочь, больной ел заметно охотнее, и в конце концов право на эту заботу окончательно закрепилось за Милашей. А ведь каждый человек просто не в состоянии забыть того, кто когда-то выкормил его с ложечки…
Но память закладывается и закрепляется медленно. Память — охранная башня чувства, требующая не только прочного фундамента, но и неторопливой, старательной подгонки кирпичей. И кирпичики эти ложились один к одному каждый день, а выздоровление шло медленно.
А пока Ярун сражался с болезнью и строил свою башню, князь Ярослав разрушал свою.
Внезапно потеряв нового правостремянного, он почему-то решил, что стрела была направлена в его спину, счёл это запоздалой местью новгородцев и, засев в Торжке, закрыл проезд в земли Великого Новгорода всем хлебным обозам. Голод, который уже ощущался в Новгороде, стал расти день ото дня. Ели собак и кошек, мышей и крыс, палых лошадей, сосновую кору, еловую заболонь, мох, лишайники, сено. Трупы валялись по улицам, детей с великой благодарностью отдавали всякому, кто хотел их взять, небо каждую ночь полыхало заревом очередного пожара. Дважды новгородцы отправляли послов к Ярославу, умоляя его сменить гнев на милость, и оба раза князь вместо ответа бросал послов в темницу.
И тут с юга в Новгород прибыл князь Мстислав с хлебными обозами. Раздал хлеб, а через три дня собрал вече и сразу же обратился к горожанам с весьма воинственной речью:
— Оставим ли послов своих, братьев своих в заключении и постыдной неволе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91