А мечтать он не любил, хотя с удовольствием предавался мечтам в отрочестве, но тяжесть меча, поднятого ещё в юности, навсегда убила все мечтания, заменив их продуманным и многократно взвешенным расчётом. Нет, он не огрубел, не стал суше от этой замены. Просто ему довелось прямо из юности шагнуть во взрослую жизнь, минуя молодость. И, может быть, поэтому он впервые ощутил, что такое первая любовь, ясно поняв, что Марфуша была всего-навсего увлечением, а Александра — политической необходимостью.
И отъехал со смятением в душе, ни слова не сказав о своих чувствах ни родителям Вассы, ни самой девушке. А — хотел, очень хотел и признаться возлюбленной, и заручиться благословением, но… Но внутренне уже ощущал себя великим князем, обязанным прятать личные пристрастия во имя политических интересов, ради завтрашнего благополучия всей Русской земли. Всей: он никогда не забывал о своём прапрадеде великом князе Владимире Мономахе.
Но на обратном пути думы о Сбыславе его больше не тревожили. Они уже улеглись в душе его, уступив своё место думам иным. Конечно, очень выгодно было бы взять в жены вторую дочь Даниила Галицкого — не Настасью, чтобы не рассориться с влюблённым Андреем, — но женитьба братьев Ярославичей на двух сёстрах из одного гнёзда усилила бы прежде всего самого князя Даниила. Породниться с Миндовгом? Но Миндовг откровенно признался, что готов принять католичество во имя спасения Литвы. А он, Александр, размышлял о своей готовности пойти под венец во имя чисто политических соображений, и в этих соображениях православие оставалось главным условием возрождения могучего государства, его незыблемым фундаментом. Да и сколько дочери Миндовга может быть лет? Восемь? Десять?… Ждать, пока подрастёт?
Может быть, он бы и пришёл к выводу, что должен подождать. Но где-то там, под внешним слоем мыслей, как в засаде, таилась главная: жениться на дочери Батыя. Во и-мя прочного мира для Руси…
К этому времени Гаврила Олексич окончательно оправился после ран, полученных на льду Чудского озера, и деятельно занимался княжеской дружиной. Марфуша приняла иночество под именем Меланьи. У самого Гаврилы родился первенец, наречённый Иваном, в семье царили мир да любовь, и Олексич был счастлив, как никогда доселе.
— Ярославич?!
— Здравствуй, Гаврила Олексич.
После пира, на котором настоял хозяин, после того, как была представлена молодая жена и показан младенец, боевым друзьям наконец-таки удалось уединиться. Гаврила обстоятельно доложил о дружине, о состоянии коней и вооружения и замолчал в некотором удивлении, потому что гость слушал рассеянно, вполуха, и мысли его были далеко.
— Чем обеспокоен, Ярославич?
— Что? — очнулся Невский. — Отец в Орду уехал. Вместе со Сбыславом. А я не проводил.
— За Сбыславом как за каменной стеной!
— Это верно. Только на душе смутно, Олексич.
— Жениться тебе нужно, Александр Ярославич, — решительно сказал Гаврила. — Вот я женился, и всем сразу стало хорошо. И мне, и супруге моей, и… Мар-фуше.
— В монастыре? — усмехнулся Александр.
— Успокоилась она там. И ты успокоишься, Ярославич. Мир в душу войдёт, а смута — выйдет. Поверь.
— Мир не в душе нужен, а на Руси. И — долгий, долгий мир. Чтоб не только сын твой, но и внук меча в руки не брал. Вот тогда и людишек прибавится, и силы вернутся. — Александр вздохнул. — Может, мне ради такого дела на Батыевне жениться, Олексич?
— Шутишь все, — неодобрительно заметил Гаврила.
— Не до шуток сейчас. Ты вон дружину никак собрать не можешь.
— Рожать сынов нужно в любви и согласии, а не от Батыевых дочек. Пригляди девку красную, княжну или боярышню. Самому недосуг, так я тебе пригляжу.
— А что, Олексич, может, ты и прав, — вдруг улыбнулся Невский. — Сватом моим будешь?
— За честь почту великую!
— Считай, договорились, — сказал князь и опять замолчал.
— А кого сватать-то? — с некоторой растерянностью спросил Гаврила. — Есть кто на примете?
— На примете есть, только… Виноват я перед Александрой. И пока вину эту с души не сниму…
— Да в чем ты виноват, в чем? — горячо зашептал Олексич. — В том, что Ярун, упокой, Господи, его душу, послание тебе не передал? Так в том его вина, а не твоя.
— Нет на нем вины, потому что не мог он такое известие мне перед решающей битвой передать. Не мог. Вот и припрятал до конца, а конец его раньше нашёл, чем нас — победа.
— Так, Ярославич, — сокрушённо покивал головой Гаврила и перекрестился. — Только вины на тебе нет, Александр Ярославич. Никакой нет вины, не терзай ты свою душу.
4
Бату принимал великого князя Ярослава с подчёркнутым вниманием. Позволил не проходить очищение огнём перед входом во дворец, не падать ниц и пить вино вместо кумыса. И три дня вёл короткие и вполне мирные беседы ни о чем. Все это очень нравилось Ярославу, но совсем не нравилось Сбыславу. Бату-хан явно тянул время, но ради чего тянул, Сбы-слав понять не мог, а Чогдар избегал встреч наедине.
— Сам найду тебя, когда будет нужно.
Главному советнику хватало забот и без великого князя. Неприятные вести продолжали поступать из Каракорума не только через посредство мудрого и дальновидного Юченя. Гуюк, лишённый доступа к казне, нашёл способ привлечь на свою сторону монгольских офицеров, раздавая китайские шёлковые ткани направо и налево, откровенно заигрывал с несторианами и весьма благосклонно отзывался о православии. Он явно готовился к западному походу, чтобы заодно навсегда похоронить Золотую Орду под копытами своей армии.
Да и с запада известия были настораживающими. Даниил Галицкий упорно добивался единовластия в борьбе с собственным боярством, Михаил Черниговский в открытую заигрывал с католичеством, а Ба~ ту вынужден был вывести войска с правобережных земель Днепра. Единственной его опорой могли стать северные княжества Руси, но Гуюк был несоизмеримо сильнее, а обещания сильного всегда весомее обещаний загнанного в угол. В создавшемся положении Бату видел единственную возможность спасти свою власть и себя самого только в каком-то очень хитром ходе. Хитром и неожиданном для Каракорума. Но — каком?…
Именно это он намеревался обсудить с Юченем с глазу на глаз: врождённая недоверчивость оказалась сильнее всех заветов Субедей-багатура. Нет, он не отстранял Чогдара: он поручал ему дела западные, только и всего. Побратим русского воеводы, обласканный великим князем Владимирским, мог оказаться не совсем беспристрастным в самом главном совете.
«Никогда не доверяй своей первой мысли. Первая мысль может прийти и из живота, если ты слишком много выпил кумыса».
Так говорил Субедей-багатур, и Бату вовремя вспомнил его слова. И тогда же подумал, что два советника лучше, чем один, если первый будет слышать советы второго, а второй — не знать, что он слышит. И сам спрятал Чогдара за шёлковыми занавесями позади трона до того, как вошёл Ючень.
— Как заставить Гуюка совершить непоправимую ошибку? — спросил Бату без всяких предисловий.
— Если позволит великий хан, я бы подумал об охоте, — вкрадчиво начал Ючень. — Все готово к удовольствию, ловчие расставлены, загонщики погнали дичь на господина, господин пришпорил коня, а конь — захромал. Что потребует господин?
— Свежего коня, — угрюмо сказал Бату.
— Свежего коня, — учтиво улыбнулся китаец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
И отъехал со смятением в душе, ни слова не сказав о своих чувствах ни родителям Вассы, ни самой девушке. А — хотел, очень хотел и признаться возлюбленной, и заручиться благословением, но… Но внутренне уже ощущал себя великим князем, обязанным прятать личные пристрастия во имя политических интересов, ради завтрашнего благополучия всей Русской земли. Всей: он никогда не забывал о своём прапрадеде великом князе Владимире Мономахе.
Но на обратном пути думы о Сбыславе его больше не тревожили. Они уже улеглись в душе его, уступив своё место думам иным. Конечно, очень выгодно было бы взять в жены вторую дочь Даниила Галицкого — не Настасью, чтобы не рассориться с влюблённым Андреем, — но женитьба братьев Ярославичей на двух сёстрах из одного гнёзда усилила бы прежде всего самого князя Даниила. Породниться с Миндовгом? Но Миндовг откровенно признался, что готов принять католичество во имя спасения Литвы. А он, Александр, размышлял о своей готовности пойти под венец во имя чисто политических соображений, и в этих соображениях православие оставалось главным условием возрождения могучего государства, его незыблемым фундаментом. Да и сколько дочери Миндовга может быть лет? Восемь? Десять?… Ждать, пока подрастёт?
Может быть, он бы и пришёл к выводу, что должен подождать. Но где-то там, под внешним слоем мыслей, как в засаде, таилась главная: жениться на дочери Батыя. Во и-мя прочного мира для Руси…
К этому времени Гаврила Олексич окончательно оправился после ран, полученных на льду Чудского озера, и деятельно занимался княжеской дружиной. Марфуша приняла иночество под именем Меланьи. У самого Гаврилы родился первенец, наречённый Иваном, в семье царили мир да любовь, и Олексич был счастлив, как никогда доселе.
— Ярославич?!
— Здравствуй, Гаврила Олексич.
После пира, на котором настоял хозяин, после того, как была представлена молодая жена и показан младенец, боевым друзьям наконец-таки удалось уединиться. Гаврила обстоятельно доложил о дружине, о состоянии коней и вооружения и замолчал в некотором удивлении, потому что гость слушал рассеянно, вполуха, и мысли его были далеко.
— Чем обеспокоен, Ярославич?
— Что? — очнулся Невский. — Отец в Орду уехал. Вместе со Сбыславом. А я не проводил.
— За Сбыславом как за каменной стеной!
— Это верно. Только на душе смутно, Олексич.
— Жениться тебе нужно, Александр Ярославич, — решительно сказал Гаврила. — Вот я женился, и всем сразу стало хорошо. И мне, и супруге моей, и… Мар-фуше.
— В монастыре? — усмехнулся Александр.
— Успокоилась она там. И ты успокоишься, Ярославич. Мир в душу войдёт, а смута — выйдет. Поверь.
— Мир не в душе нужен, а на Руси. И — долгий, долгий мир. Чтоб не только сын твой, но и внук меча в руки не брал. Вот тогда и людишек прибавится, и силы вернутся. — Александр вздохнул. — Может, мне ради такого дела на Батыевне жениться, Олексич?
— Шутишь все, — неодобрительно заметил Гаврила.
— Не до шуток сейчас. Ты вон дружину никак собрать не можешь.
— Рожать сынов нужно в любви и согласии, а не от Батыевых дочек. Пригляди девку красную, княжну или боярышню. Самому недосуг, так я тебе пригляжу.
— А что, Олексич, может, ты и прав, — вдруг улыбнулся Невский. — Сватом моим будешь?
— За честь почту великую!
— Считай, договорились, — сказал князь и опять замолчал.
— А кого сватать-то? — с некоторой растерянностью спросил Гаврила. — Есть кто на примете?
— На примете есть, только… Виноват я перед Александрой. И пока вину эту с души не сниму…
— Да в чем ты виноват, в чем? — горячо зашептал Олексич. — В том, что Ярун, упокой, Господи, его душу, послание тебе не передал? Так в том его вина, а не твоя.
— Нет на нем вины, потому что не мог он такое известие мне перед решающей битвой передать. Не мог. Вот и припрятал до конца, а конец его раньше нашёл, чем нас — победа.
— Так, Ярославич, — сокрушённо покивал головой Гаврила и перекрестился. — Только вины на тебе нет, Александр Ярославич. Никакой нет вины, не терзай ты свою душу.
4
Бату принимал великого князя Ярослава с подчёркнутым вниманием. Позволил не проходить очищение огнём перед входом во дворец, не падать ниц и пить вино вместо кумыса. И три дня вёл короткие и вполне мирные беседы ни о чем. Все это очень нравилось Ярославу, но совсем не нравилось Сбыславу. Бату-хан явно тянул время, но ради чего тянул, Сбы-слав понять не мог, а Чогдар избегал встреч наедине.
— Сам найду тебя, когда будет нужно.
Главному советнику хватало забот и без великого князя. Неприятные вести продолжали поступать из Каракорума не только через посредство мудрого и дальновидного Юченя. Гуюк, лишённый доступа к казне, нашёл способ привлечь на свою сторону монгольских офицеров, раздавая китайские шёлковые ткани направо и налево, откровенно заигрывал с несторианами и весьма благосклонно отзывался о православии. Он явно готовился к западному походу, чтобы заодно навсегда похоронить Золотую Орду под копытами своей армии.
Да и с запада известия были настораживающими. Даниил Галицкий упорно добивался единовластия в борьбе с собственным боярством, Михаил Черниговский в открытую заигрывал с католичеством, а Ба~ ту вынужден был вывести войска с правобережных земель Днепра. Единственной его опорой могли стать северные княжества Руси, но Гуюк был несоизмеримо сильнее, а обещания сильного всегда весомее обещаний загнанного в угол. В создавшемся положении Бату видел единственную возможность спасти свою власть и себя самого только в каком-то очень хитром ходе. Хитром и неожиданном для Каракорума. Но — каком?…
Именно это он намеревался обсудить с Юченем с глазу на глаз: врождённая недоверчивость оказалась сильнее всех заветов Субедей-багатура. Нет, он не отстранял Чогдара: он поручал ему дела западные, только и всего. Побратим русского воеводы, обласканный великим князем Владимирским, мог оказаться не совсем беспристрастным в самом главном совете.
«Никогда не доверяй своей первой мысли. Первая мысль может прийти и из живота, если ты слишком много выпил кумыса».
Так говорил Субедей-багатур, и Бату вовремя вспомнил его слова. И тогда же подумал, что два советника лучше, чем один, если первый будет слышать советы второго, а второй — не знать, что он слышит. И сам спрятал Чогдара за шёлковыми занавесями позади трона до того, как вошёл Ючень.
— Как заставить Гуюка совершить непоправимую ошибку? — спросил Бату без всяких предисловий.
— Если позволит великий хан, я бы подумал об охоте, — вкрадчиво начал Ючень. — Все готово к удовольствию, ловчие расставлены, загонщики погнали дичь на господина, господин пришпорил коня, а конь — захромал. Что потребует господин?
— Свежего коня, — угрюмо сказал Бату.
— Свежего коня, — учтиво улыбнулся китаец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91