— А полтораста нельзя взять? — спросил осторожный Кирдяш.
— Сто, — отрезал Орду, показав при этом почему-то растопыренную пятерню. — Так велел сам Бату-хан.
Ничего подобного Бату не велел, его брат сам назвал число боевой охраны, но ссылка на повеление избавляла от споров, которых Орду не выносил.
— Большой обоз будет? — Есаул решил двигаться окольным путём.
— На конях и на волах, — пояснил Орду — Получается два, потому что мы с князем Ярославом оглохнем от тележного скрипа, если будем ехать с воловьей скоростью.
— Два обоза, — продолжал рассуждать Кирдяш, надеясь хоть что-то втолковать своему высокому начальнику. — Значит, придётся делить стражу пополам. Пятьдесят — конному обозу, пятьдесят — воловьему.
— Должно быть сто!
— Сто никак не получается, хан Орду. Сто хватит, чтобы охранять тебя и князя Ярослава, а кто же будет охранять обоз? А там ведь не только еда для нас, там — подарки великому хану.
— Там — Гражина.
«Стало быть, полячка у них — как калита с золотом: друг друга подкупают», — подумал Кирдяш, но вслух сказал:
— Тем более, хан Орду. Сто и сто — две сотни, меньше никак не выходит.
— Сто и сто — две сотни, — повторил, сложив в уме, Орду. — А нужно — по сотне на обоз. Отбери двести пятьдесят.
Такая арифметика Кирдяша устраивала, и он сразу же попросил дозволения уйти, пока Орду снова не занялся сложением.
— В конном обозе главные — я и князь. Да ещё его толмач, боярин Федор. В воловьем — Гражина. Она должна ехать в удобной юрте и не ведать ни о каких трудностях. Во второй юрте поедут её служанки, надо, чтобы она сама их выбрала. Придётся спросить разрешения моего брата, чтобы ты её навестил. Я скажу, когда.
Вскоре Орду сообщил через посыльного, что Кирдяш может повидаться с Гражиной, рассказать ей о грядущем мучительно длинном путешествии и о совершенно особом вознаграждении по достижении Каракорума. И есаул в сопровождении двух тощебородых старцев, говорящих только по-монгольски (это предусмотрительный Кирдяш проверил ещё по дороге к золочёной клетке), был препровождён в тщательно охраняемую часть ханского дворца.
— Кого видят мои очи? Моего бессердечного спасителя!
Гражина принимала неожиданных гостей, продуманно расположившись на ковровом ложе среди якобы небрежно разбросанных подушек. Просторная гостиная являла собой странную смесь Востока и Запада, но для этой встречи была избрана азиатская аранжировка. «Знает, куда повезут, — подумал наблюдательный и далеко не глупый Кирдяш. — Ох, ловка девка! С такой — ушки востро…» И, поклонившись со сдержанной почтительностью, сказал приглушённо:
— Старики ни бельмеса ни по-польски, ни по-русски, но лучше их отсадить подальше.
— Посадите почтённых старцев в самые почётные кресла, — небрежно распорядилась хозяйка.
Татарские служанки тотчас же отвели аксакалов в дальний угол, где стояли огромные кресла явно венгерского происхождения. Они не сопротивлялись, но один из них что-то наставительно втолковывал служанкам.
— Ты — подарок, — сказал Кирдяш, когда процедура усаживания была благополучно завершена.
— Я родилась подарком и всю жизнь была им. Ты никогда не представлял себе жизнь подарка, витязь? Драгоценности, богатые наряды, меха, исполнение капризов — и вечная золотая клетка.
Гражина начала злой иронией, но закончила горькой усмешкой. И есаул удержал вздох, уловив искренность этой горечи.
— Все мы — рабы, что на коне, что в клетке. Стоит ли об этом думать, Гражина? Надо просто жить.
— А что это значит — просто жить, витязь?
Кирдяш помолчал, теребя кисти широкого татарского пояса. Он понимал, что хитрая паненка перехватила разговор, но это обстоятельство пока его особенно не тревожило. Судьба у них была общей, в конце концов, он сам признался ей в этой общности, только Гражина не обратила никакого внимания на вырвавшееся признание, поскольку умела думать лишь о себе самой.
— Я был простым смердом князя Ярослава Деревенька наша угодила на путь Батыевых коней, народ по лесам разбежался, а от изб — одни угольки. А зима лютая, татары все запасы выгребли, так бедствовали, что дети к утру замерзали. А князь, вместо того чтобы избы людям строить, начал церкви возводить, мужиков от пашни отрывая. Не стерпел я, в леса ушёл, одиноких купчишек, которые и сами-то концы с концами не сводили, грабил да пугал. Ну, жил. Зло жил, непросто, себя терзал и ненавидел за такое житьё. А потом по своей воле в татарские войска ушёл. К месту, я по природе — буян. Приметили, в десятники выдвинули. И еды вдоволь, и одёжа, и конь добрый; ещё-то чего, спрашивается? Ан нет, все едино спал плохо. А потом вон тебя полонил, хану Орду отдал, за что мне — офицерский чин и горсть золота. И помчался я тогда во Владимир отца с матушкой да брата с сестрой на волю выкупать. Все готов был отдать князю Ярославу за их свободу. Только Невский да боярин Сбыслав… Нет, не Сбыслав, — поспешно спохватился Кирдяш. — Сбыслав — это другой. Боярин Федор Ярунович упросили князя Ярослава без денег моих родных отпустить.
— Щедро.
— Щедро, — согласился есаул, в запале от собственной исповеди не уловив насмешливой иронии. — Отвёз родных к бродникам, избы им поставил, скотину купил — и живут! И я живу. И сплю хорошо, потому что с совестью в полном согласии. Я сплю, и она — спит, я бодрствую, и она — бодрствует. И понял я тогда, что жить, просто — жить, можно только с совестью в ладу.
— А что это такое: совесть?
— Ну… Не знаю. В душе она. Если растревожишь, спать по ночам не даёт. Значит, она есть.
— Душа, совесть, бессонница, — презрительно, через оттопыренные губы сказала Гражина. — Тебе бы не в офицеры идти, а в монахи. Они эту жвачку все время отрыгивают и жуют, жуют и отрыгивают. Как коровы. Что наши, католические, что ваши, православные, — одного поля ягоды.
— Я попам не верю, — нахмурившись, сказал Кир— -дяш. — Попы врут без всякой совести, а наши боги, древние, никогда не врут.
— Все врут, витязь, — усмехнулась Гражина. — Князья и ханы, попы и твои древние идолы — все! И чтоб этим враньём не захлебнуться, надо совесть себе подчинить, а не ей подчиняться. Приструнить её, как служанку, и сразу легче жить станет. Тем более что никакой совести вообще нет. Выдумка это. Выдумка, витязь! Сабля да отвага — вот и вся твоя совесть.
— А что же тогда есть, если нет совести? Ведь что-то же должно быть! Не скоты же мы и не звери.
— Что?… И скоты и звери, успокойся. Скоты и звери, но и скотам и зверям одно нужно, чтобы жить не тужа. Одно-единственное!
— Что же им нужно, коли совести в них нет? Что, барс ты синеглазый в девичьем облике?
— Что?…
Гражина вдруг подалась вперёд, в синих глазах замелькали золотистые искорки. Выкрикнула в лицо есаулу:
— Свобода!…

5
Наконец— то Бату соизволил назначить деловую встречу, о чем Ярославу шепнул Сбыслав, увидев, что с повелением прибыл сам Неврюй, любимец великого хана и личный друг Сартака. Поэтому оба готовились и одевались с особой тщательностью.
— Стареем мы, князь Ярослав, стареем, — со вздохом сказал Бату. — А сыновья наши растут и мужают, и в этом единственное утешение старости.
Беседа начиналась странно, однако Ярослав уже привык во всем полагаться на Сбыслава. И, сокрушённо покачав головой, вздохнул в свою очередь.
— Твоя правда, великий хан. Сейчас только и понимаешь, что наши сыны и есть наше богатство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91