Он-то ведь не мышь. Хотел выйти, а кругом петли, крючки, обязательно за что-нибудь заденешь, мышеловка захлопнется.
Тогда он составил формулу и высчитал объем мышеловки, объем тела и нашел единственную форму, при которой тело избегало соприкосновения с петлями и крючками. Форма оказалась удивительно простой, надо было присесть на корточки, а левую руку поднять над головой в виде гуся.
Седьмые классы первую четверть закончили на два дня раньше обычного: школьников позвал на помощь пригородный колхоз.
Убирали яблоки.
Вячеслава Николаевича вызвали в Москву, и с седьмым «В» поехала Валентина Валентиновна.
Сад был всего в двух километрах от моря, и после работы всей гурьбой отправились на берег посидеть у костра. Но и костра не стали зажигать. Взошла луна, потерявшееся в темноте море просияло, и Валентина Валентиновна предложила читать любимые стихи.
Прочитали «Прощай, свободная стихия…», прочитали «Нелюдимо наше море…», а Ульяна сонет Мицкевича.
Вдруг Крамарь сказала:
– Я хочу сделать заказ. Пусть прочитает Агей.
Все примолкли, ожидая стихов.
Море, степь и южный август, ослепительный и жаркий.
Море плавится в заливе драгоценной синевой.
Вниз бегу. Обрыв за мною против солнца желтый, яркий,
А холмистое прибрежье блещет высохшей травой.
Эти стихи читал дедушка. В ясные, в ослепительные лунные ночи среди снегов Памира.
«Понимаешь, – говорил дедушка, – когда я читаю эти стихи, то чувствую на лице прикосновение южного солнца».
Вниз сбежавши, отдыхаю. И лежу, и слышу лежа
Несказанное безмолвье.
Агей замолчал. И все, затаивая стук сердец, услышали… несказанное безмолвье.
Агей повторил:
Несказанное безмолвье. Лишь кузнечики сипят
Да печет нещадно солнце. И горит, чернеет кожа,
Сонным хмелем входит в тело огневой полдневный яд.
После этих строк по лицу дедушки начинали катиться слезы, но голос его не прерывался, а наоборот, в нем была такая светлая, такая летняя радость, такая сбывшаяся радость, что и у Агея начинало пощипывать в носу. Он и теперь ощутил эту непонятную тревогу и это пощипыванье.
Вспоминаю летний полдень, небо светлое… В просторе
Света, воздуха и зноя, стройно, молодо, легко
Ты выходишь из кабинки. Под тобою, в сваях, море,
Под ногой горячий мостик… Этот полдень далеко…
«Да нет же! – возразила Агею душа его. – Да нет же! Ты раскрой глаза-то свои!»
Вот опять я молод, волен – миновало наше лето…
Мотыльки горячим роем осыпают предо мной
Пересохшие бурьяны. И раскрыта и нагрета
Опустевшая кабинка… В мире радость, свет и зной.
Агей умолк. Никто ничего не сказал, все смотрели на море. Но что-то было не так. Агей обернулся и увидел: Надя Крамарь смотрит на него, глаза ее полны слез, и на слезах этих растекшиеся луны.
– Вот что такое поэзия, – сказала Валентина Валентиновна и зябко поежилась. – Идемте, ребята. Встаем в шесть.
Домой шли гурьбой, оглядываясь на лунное диво моря.
Света Чудик оказалась рядом с Агеем. И когда они все оглянулись в последний раз, он посмотрел не на море, а на Свету:
– У тебя лицо серебряное!
– Да ведь мы все серебряные! – прошептала Чхеидзе.
И ребята взмолились: – Валентина Валентиновна, такую ночь проспать преступление!
– Не отдыхать мы сюда приехали, – сказала Валентина Валентиновна. – А ночь и завтра такая же будет.
– Да нет же! Нет! – воскликнула Света Чудик. – Завтра будет все совсем другое.
– Ну, хорошо! – сдалась Валентина Валентиновна. – Еще полчаса вам ради лунной печали.
– Печали… – повторила Света, и ее рука сначала коснулась руки Агея, а потом легла в его руку.
Сама Света смотрела на море как ни в чем не бывало, но рука у нее была совсем ледышка, и плечи ее дрожали.
– Тебе холодно?
– Нет, – сказала Света. – Нет!
Градобой
Утром прошел слух: Крамарь ночью плакала. Валентина Валентиновна забеспокоилась:
– Надя, тебя кто-нибудь обидел?
– Что вы?! – изумилась Крамарь.
– Говорят, ты спала неспокойно.
– Я просто сначала озябла, а потом ничего.
Яблоки складывали в огромные высокие ящики. Ящики стояли в междурядьях, стояли часто, и почти все полные. Урожай был огромный.
Пообедали в саду.
– Работаете вы честно, – сказал ребятам председатель. – Таких работников наши колхозники взяли бы в колхоз.
– К вам, говорят, нелегко поступить, – сказал Годунов.
– Это верно. Принимаем тех, у кого не меньше трех земледельческих специальностей. Но за хорошую работу мы и платим хорошо. Вам тоже будет заплачено.
– Ура! – закричала Крамарь.
– Тебе на дискотеку, что ли, не хватает? – спросил Курочка.
– За дискотеку за меня заплатят! – отрезала Крамарь. – Но это ведь будет первая самостоятельная зарплата!
– Пошли вкалывать! – поднялся Рябов. Он оказался до работы жадным человеком.
Передых делали через каждый час.
Во время второго отдыха Валентина Валентиновна показала на небо:
Какое красивое облако выкатывает из-за горизонта.
– Да это же Голова из «Руслана и Людмилы»! – захлопала в ладоши Ульяна.
– Как бы дождь не ливанул, – сказал Рябов. – Давайте скорее работать…
Агей подошел к Валентине Валентиновне:
– По-моему, это грозовая туча.
– А что ты предлагаешь? Бросить работу и бежать в поселок? До поселка три километра. Мы прибежим, а туча мимо пройдет.
Агей кивнул и полез на стремянку. В лицо ему повеяло свежестью. Ветер был приятный, а туча страшная. Она наваливалась на небо, и небо отступало перед ней, сжималось.
«Вот так было на войне, – подумал Агей, – идут танки, а ты должен взять винтовку и заниматься своим делом, стрелять по пехоте».
Он принялся снимать яблоки, но ветер уже свистел, защелкали по листьям капли, тяжелые капли. Больно стегануло по уху.
– Град! – тоненько закричала Чхеидзе.
Все обернулись и посмотрели на нее – впервые в жизни, кажется, голос подала.
Ребята и девочки спрыгивали со стремянок, жались к яблоням. Градины щелкали уже почем зря.
– Бежим! – закричал Курочка.
– Стойте! Стойте! – загородила дорогу Валентина Валентиновна. – В поле хуже. Под яблони! Под яблони!
Рассыпались, выискивая деревья погуще.
– Ребята! – закричал Агей. – Ко мне! Переворачивай ящики! Ко мне!
К нему подбежали Годунов, камчадалы. Налегли, опрокинули.
– Девочки, в ящики!
Грохало по доскам так, будто мостовая сверзилась с неба. И сразу все кончилось. Посидели, подождали, вышли. А сад – пуст.
– Мамочка! – дружно заплакали девочки. Было холодно, под ногами шуршал белый гравий.
– Поглядите-ка! – Годунов поднял градину и яблоко. Валентина Валентиновна подбежала к Агею, плача, расцеловала его, прижимая к груди, словно ему грозила опасность.
У него голова закружилась от мягкого, от женского, от маминого – памятного на всю жизнь – доброго тела.
Зарокотал мотор. Примчался газик председателя.
– Живы! Господи, живы! – Поглядел на ящики. – Догадались! Ах, молодцы!
Он ходил, оглядывал ребят, клал им большие свои руки па плечи, на головы.
– Все целы?
– Мы-то ничего. Мальчишкам только досталось, – сказала Крамарь. – А сад-то! Сад.
Девочки снова заплакали.
– Слава богу, вы целы, – сказал председатель. – А сад? Вот оно, сельское хозяйство: год трудов – и полчаса непогоды.
Он ходил меж деревьями, поднимал срезанные градом ветки. Приехал автобус.
Садились молча, не переговаривались. Словно виноваты были, стыдно оставлять человека с его бедой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Тогда он составил формулу и высчитал объем мышеловки, объем тела и нашел единственную форму, при которой тело избегало соприкосновения с петлями и крючками. Форма оказалась удивительно простой, надо было присесть на корточки, а левую руку поднять над головой в виде гуся.
Седьмые классы первую четверть закончили на два дня раньше обычного: школьников позвал на помощь пригородный колхоз.
Убирали яблоки.
Вячеслава Николаевича вызвали в Москву, и с седьмым «В» поехала Валентина Валентиновна.
Сад был всего в двух километрах от моря, и после работы всей гурьбой отправились на берег посидеть у костра. Но и костра не стали зажигать. Взошла луна, потерявшееся в темноте море просияло, и Валентина Валентиновна предложила читать любимые стихи.
Прочитали «Прощай, свободная стихия…», прочитали «Нелюдимо наше море…», а Ульяна сонет Мицкевича.
Вдруг Крамарь сказала:
– Я хочу сделать заказ. Пусть прочитает Агей.
Все примолкли, ожидая стихов.
Море, степь и южный август, ослепительный и жаркий.
Море плавится в заливе драгоценной синевой.
Вниз бегу. Обрыв за мною против солнца желтый, яркий,
А холмистое прибрежье блещет высохшей травой.
Эти стихи читал дедушка. В ясные, в ослепительные лунные ночи среди снегов Памира.
«Понимаешь, – говорил дедушка, – когда я читаю эти стихи, то чувствую на лице прикосновение южного солнца».
Вниз сбежавши, отдыхаю. И лежу, и слышу лежа
Несказанное безмолвье.
Агей замолчал. И все, затаивая стук сердец, услышали… несказанное безмолвье.
Агей повторил:
Несказанное безмолвье. Лишь кузнечики сипят
Да печет нещадно солнце. И горит, чернеет кожа,
Сонным хмелем входит в тело огневой полдневный яд.
После этих строк по лицу дедушки начинали катиться слезы, но голос его не прерывался, а наоборот, в нем была такая светлая, такая летняя радость, такая сбывшаяся радость, что и у Агея начинало пощипывать в носу. Он и теперь ощутил эту непонятную тревогу и это пощипыванье.
Вспоминаю летний полдень, небо светлое… В просторе
Света, воздуха и зноя, стройно, молодо, легко
Ты выходишь из кабинки. Под тобою, в сваях, море,
Под ногой горячий мостик… Этот полдень далеко…
«Да нет же! – возразила Агею душа его. – Да нет же! Ты раскрой глаза-то свои!»
Вот опять я молод, волен – миновало наше лето…
Мотыльки горячим роем осыпают предо мной
Пересохшие бурьяны. И раскрыта и нагрета
Опустевшая кабинка… В мире радость, свет и зной.
Агей умолк. Никто ничего не сказал, все смотрели на море. Но что-то было не так. Агей обернулся и увидел: Надя Крамарь смотрит на него, глаза ее полны слез, и на слезах этих растекшиеся луны.
– Вот что такое поэзия, – сказала Валентина Валентиновна и зябко поежилась. – Идемте, ребята. Встаем в шесть.
Домой шли гурьбой, оглядываясь на лунное диво моря.
Света Чудик оказалась рядом с Агеем. И когда они все оглянулись в последний раз, он посмотрел не на море, а на Свету:
– У тебя лицо серебряное!
– Да ведь мы все серебряные! – прошептала Чхеидзе.
И ребята взмолились: – Валентина Валентиновна, такую ночь проспать преступление!
– Не отдыхать мы сюда приехали, – сказала Валентина Валентиновна. – А ночь и завтра такая же будет.
– Да нет же! Нет! – воскликнула Света Чудик. – Завтра будет все совсем другое.
– Ну, хорошо! – сдалась Валентина Валентиновна. – Еще полчаса вам ради лунной печали.
– Печали… – повторила Света, и ее рука сначала коснулась руки Агея, а потом легла в его руку.
Сама Света смотрела на море как ни в чем не бывало, но рука у нее была совсем ледышка, и плечи ее дрожали.
– Тебе холодно?
– Нет, – сказала Света. – Нет!
Градобой
Утром прошел слух: Крамарь ночью плакала. Валентина Валентиновна забеспокоилась:
– Надя, тебя кто-нибудь обидел?
– Что вы?! – изумилась Крамарь.
– Говорят, ты спала неспокойно.
– Я просто сначала озябла, а потом ничего.
Яблоки складывали в огромные высокие ящики. Ящики стояли в междурядьях, стояли часто, и почти все полные. Урожай был огромный.
Пообедали в саду.
– Работаете вы честно, – сказал ребятам председатель. – Таких работников наши колхозники взяли бы в колхоз.
– К вам, говорят, нелегко поступить, – сказал Годунов.
– Это верно. Принимаем тех, у кого не меньше трех земледельческих специальностей. Но за хорошую работу мы и платим хорошо. Вам тоже будет заплачено.
– Ура! – закричала Крамарь.
– Тебе на дискотеку, что ли, не хватает? – спросил Курочка.
– За дискотеку за меня заплатят! – отрезала Крамарь. – Но это ведь будет первая самостоятельная зарплата!
– Пошли вкалывать! – поднялся Рябов. Он оказался до работы жадным человеком.
Передых делали через каждый час.
Во время второго отдыха Валентина Валентиновна показала на небо:
Какое красивое облако выкатывает из-за горизонта.
– Да это же Голова из «Руслана и Людмилы»! – захлопала в ладоши Ульяна.
– Как бы дождь не ливанул, – сказал Рябов. – Давайте скорее работать…
Агей подошел к Валентине Валентиновне:
– По-моему, это грозовая туча.
– А что ты предлагаешь? Бросить работу и бежать в поселок? До поселка три километра. Мы прибежим, а туча мимо пройдет.
Агей кивнул и полез на стремянку. В лицо ему повеяло свежестью. Ветер был приятный, а туча страшная. Она наваливалась на небо, и небо отступало перед ней, сжималось.
«Вот так было на войне, – подумал Агей, – идут танки, а ты должен взять винтовку и заниматься своим делом, стрелять по пехоте».
Он принялся снимать яблоки, но ветер уже свистел, защелкали по листьям капли, тяжелые капли. Больно стегануло по уху.
– Град! – тоненько закричала Чхеидзе.
Все обернулись и посмотрели на нее – впервые в жизни, кажется, голос подала.
Ребята и девочки спрыгивали со стремянок, жались к яблоням. Градины щелкали уже почем зря.
– Бежим! – закричал Курочка.
– Стойте! Стойте! – загородила дорогу Валентина Валентиновна. – В поле хуже. Под яблони! Под яблони!
Рассыпались, выискивая деревья погуще.
– Ребята! – закричал Агей. – Ко мне! Переворачивай ящики! Ко мне!
К нему подбежали Годунов, камчадалы. Налегли, опрокинули.
– Девочки, в ящики!
Грохало по доскам так, будто мостовая сверзилась с неба. И сразу все кончилось. Посидели, подождали, вышли. А сад – пуст.
– Мамочка! – дружно заплакали девочки. Было холодно, под ногами шуршал белый гравий.
– Поглядите-ка! – Годунов поднял градину и яблоко. Валентина Валентиновна подбежала к Агею, плача, расцеловала его, прижимая к груди, словно ему грозила опасность.
У него голова закружилась от мягкого, от женского, от маминого – памятного на всю жизнь – доброго тела.
Зарокотал мотор. Примчался газик председателя.
– Живы! Господи, живы! – Поглядел на ящики. – Догадались! Ах, молодцы!
Он ходил, оглядывал ребят, клал им большие свои руки па плечи, на головы.
– Все целы?
– Мы-то ничего. Мальчишкам только досталось, – сказала Крамарь. – А сад-то! Сад.
Девочки снова заплакали.
– Слава богу, вы целы, – сказал председатель. – А сад? Вот оно, сельское хозяйство: год трудов – и полчаса непогоды.
Он ходил меж деревьями, поднимал срезанные градом ветки. Приехал автобус.
Садились молча, не переговаривались. Словно виноваты были, стыдно оставлять человека с его бедой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17