это будет стоит двадцать тысяч. А если вы говорите: не нужно строить, пусть будет по-вашему. Для чего мы будем строить складочные помещения, если нам нужен вовсе сборный цех?..
Через две недели Соломон Борисович начинает строить сборный цех. Закопали столбы, начали плотники складывать стены.
— Соломон Борисович, откуда у нас деньги на этот самый сборный цех?
— Как откуда? Разве я вам не говорил? Нам перевели двадцать тысяч…
— Кто перевел?
— Да этот самый институт…
— Почему?
— Как почему? Им хочется, чтобы были складочные помещения… Ну, так что? Мне жаль, что ли?
— Постойте, Соломон Борисович, но ведь вы строите не складочные помещения, а сборный цех…
Соломон Борисович начинает сердиться:
— Мне очень нравится! А кто это сказал, что не нужны складочные помещения? Это же вы сказали?
— Надо возвратить деньги.
Соломон Борисович брезгливо морщится:
— Послушайте, нельзя же быть таким непрактичным человеком. Кто же возвращает наличные деньги? Может быть, у вас такие здоровые нервы, так вы можете, а я человек больной, я не могу рисковать своими нервами… Возвращать деньги!
— Но ведь они узнают.
— Антон Семенович, вы же умный человек. Что они могут узнать? Ну, пожайлуста, пускай себе завтра приезжают: люди строят, видите? А разве где написано, что это сборный цех?
— А начнете работать?
— Кто мне может запретить работать? Строительный институт может запретить мне работать? А если я хочу работать на свежем воздухе или в складочном помещении? Есть такой закон? Нет такого закона.
Логика Соломона Борисовича не знала никаких пределов. Это был сильнейший таран, пробивающий все препятствия. До поры до времени мы ей не сопротивлялись, ибо попытки к сопротивлению были с самого начала подавлены.
Весной, когда наша пара лошадей стала ночевать на лугу, Витька Горьковский спросил меня:
— А что это Соломон Борисович строит в конюшне?
— Как строит?
— Уже строит! Какой-то котел поставил и трубу делает.
— Зови его сюда!
Приходит Соломон Борисович, как всегда, измазанный, потный, запыхавшийся.
— Что вы там строите?
— Как что строю? Литейную, вы же хорошо знаете.
— Литейную? Ведь литейную решили делать за баней.
— Зачем за баней, когда есть готовое помещение?
— Соломон Борисович!
— Ну, что такие — Соломон Борисович?
— А лошади? — спрашивает Горьковский.
— А лошади побудут на свежем воздухе. Вы думаете, только вам нужен свежий воздух, а лошади, пускай дышут всякой гадостью? Хорошие хозеява!
Мы, собственно говоря, уже сбиты с позиций. Витька все-таки топорщится:
— А когда будет зима?
Но Соломон Борисович обращает его в пепел:
— Как вы хорошо знаете, что будет зима!
— Соломон Борисович! — кричит пораженный Витька.
Соломон Борисович чуточку отступает:
— А если даже будет зима, так что? Разве нельзя построить конюшню в октябре? Вам разве не все равно? Или вам очень нужно, чтобы я истратил сейчас две тысячи рублей?
Мы печально вздыхаем и покоряемся. Соломон Борисович из жалости к нам поясняет, загибая пальцы:
— Май, июнь, июль, тот, как его… август, сентябрь…
Он на секунду сомневается, но потом с нажимом продолжает:
— Октябрь… Подумайте, шесть месяцев! За шесть месяцев две тысячи рублей сделают еще две тысячи рублей. А вы хотите, что конюшня стояла пустая шесть месяцев. Мертвый капитал, разве это можно допустить?
Мертвый капитал даже в самых невинных формах для Соломона Борисовича был невыносим.
— Я не могу спать, — говорил он. — Как это можно спать, когда столько работы, каждая минута — это же операция. Кто это придумал столько спать?
Мы диву давались: только недавно мы были так бедны, а сейчас у Соломона Борисовича горы леса, металла, станки; в нашем рабочем дне только мелькает: авизовка, чек, аванс, фактура, десять тысяч, двадцать тысяч. В совете командиров Соломон Борисович с сонным презрением выслушивал речи хлопцев о трехстах рублях на штаны и говорил:
— Какой может быть вопрос? Мальчикам же нужны штаны… И не нужно за триста, это плохие штаны, а нужно за тысячу…
— А деньги? — спрашивают хлопцы.
— У вас же есть руки и головы. Вы думаете, для чего у вас головы? Для того, чтобы фуражку надевать? Ничего подобного! Прибавьте четверть часа в день в цехе, я вам сейчас достану тысячу рублей, а может, и больше, сколько там заработаете.
Старыми, дешевыми станками заполнил Соломон Борисович свои легкие цехи, очень похожие на складочные помещения, заполнил их самым бросовым материалом, связал все веревками и уговорами, но коммунары с восторгом окунулись в этот рабочий хлам. Делали все: клубную мебель, кроватные углы, масленки, трусики, ковбойки, парты, стулья, ударники для огнетушителей, но делали все в несметном количестве, потому что в производстве Соломона Борисовича разделение труда доведено до апогея:
— Разве ты будешь столяром? Ты же все равно не будешь столяром, ты же будешь доктором, я знаю. Так делай себе проножку, для чего тебе делать целый стул? Я плачу за две проножки копейку, ты в день заработаешь пятьдесят копеек. Жены у тебя нет, детей нет…
Коммунары хохотали на совете командиров и ругали Соломона Борисовича за «халтуру», но у нас уже был промфинплан, а промфинплан — дело священное.
Зарплата у коммунаров была введена с такой миной, как будто нет никакой педагогики, нет никакого дьявола и его соблазнов. Когда воспитатели предлагали вниманию Соломона Борисовича педагогическую проблему зарплаты, Соломон Борисович говорил:
— Мы же должны воспитывать, я надеюсь, умных людей. Какой же он будет умный человек, если он работает без зарплаты!
— Соломон Борисович, а идеи, по-вашему, ничего не стоят?
— Когда человек получает жалованье, так у него появляется столько идей, что их некуда девать. А когда у него нет денег, так у него одна идея: у кого бы занять? Это же факт.
Соломон Борисович оказался очень полезными дрожжами в нашем трудовом коллективе, Мы знали, что его логика — чужая и смешная логика, но в своем напоре она весело и больно била по многим предрассудкам и в порядке сопротивления вызывала потребность иного производственного стиля.
Полный хозрасчет коммуны Дзержинского пришел просто и почти без усилий и для нас самих уже не казался такой значительной победой. Соломон Борисович недаром говорил:
— Что такое? Сто пятьдесят коммунаров не могут заработать себе на суп? А как же может быть иначе? Разве им нужно шампанское? Или, может, у них жены любят наряжаться?
Наши квартальные промфинпланы брали один за другим широким общим усилием. Чекисты бывали у нас ежедневно. Они вместе с ребятами вьедались в каждуюмелочь, в каждый маленький прорывчик, в халтурные тенденции Соломона Борисовича, в низкое качество продукции, в брак. С каждым днем осложняясь, производственный опыт коммунаров начал критически покусывать Соломона Борисовича, и он возмущался:
— Что это такое за новости! Они уже все знают? Они мне говорят, как делается на ХПЗ, — они что-нибудь понимают в ХПЗ?
Впереди вдруг засветился общепризнанный лозунг: «Нам нужен настоящий завод».
О заводе стали говорить все чаще. По мере того как на нашем текущем счету прибавлялась одна тысяча за другой, общие мечты о заводе разделились на более близкие и более возможные подробности. Но это уже происходило в более позднюю эпоху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
Через две недели Соломон Борисович начинает строить сборный цех. Закопали столбы, начали плотники складывать стены.
— Соломон Борисович, откуда у нас деньги на этот самый сборный цех?
— Как откуда? Разве я вам не говорил? Нам перевели двадцать тысяч…
— Кто перевел?
— Да этот самый институт…
— Почему?
— Как почему? Им хочется, чтобы были складочные помещения… Ну, так что? Мне жаль, что ли?
— Постойте, Соломон Борисович, но ведь вы строите не складочные помещения, а сборный цех…
Соломон Борисович начинает сердиться:
— Мне очень нравится! А кто это сказал, что не нужны складочные помещения? Это же вы сказали?
— Надо возвратить деньги.
Соломон Борисович брезгливо морщится:
— Послушайте, нельзя же быть таким непрактичным человеком. Кто же возвращает наличные деньги? Может быть, у вас такие здоровые нервы, так вы можете, а я человек больной, я не могу рисковать своими нервами… Возвращать деньги!
— Но ведь они узнают.
— Антон Семенович, вы же умный человек. Что они могут узнать? Ну, пожайлуста, пускай себе завтра приезжают: люди строят, видите? А разве где написано, что это сборный цех?
— А начнете работать?
— Кто мне может запретить работать? Строительный институт может запретить мне работать? А если я хочу работать на свежем воздухе или в складочном помещении? Есть такой закон? Нет такого закона.
Логика Соломона Борисовича не знала никаких пределов. Это был сильнейший таран, пробивающий все препятствия. До поры до времени мы ей не сопротивлялись, ибо попытки к сопротивлению были с самого начала подавлены.
Весной, когда наша пара лошадей стала ночевать на лугу, Витька Горьковский спросил меня:
— А что это Соломон Борисович строит в конюшне?
— Как строит?
— Уже строит! Какой-то котел поставил и трубу делает.
— Зови его сюда!
Приходит Соломон Борисович, как всегда, измазанный, потный, запыхавшийся.
— Что вы там строите?
— Как что строю? Литейную, вы же хорошо знаете.
— Литейную? Ведь литейную решили делать за баней.
— Зачем за баней, когда есть готовое помещение?
— Соломон Борисович!
— Ну, что такие — Соломон Борисович?
— А лошади? — спрашивает Горьковский.
— А лошади побудут на свежем воздухе. Вы думаете, только вам нужен свежий воздух, а лошади, пускай дышут всякой гадостью? Хорошие хозеява!
Мы, собственно говоря, уже сбиты с позиций. Витька все-таки топорщится:
— А когда будет зима?
Но Соломон Борисович обращает его в пепел:
— Как вы хорошо знаете, что будет зима!
— Соломон Борисович! — кричит пораженный Витька.
Соломон Борисович чуточку отступает:
— А если даже будет зима, так что? Разве нельзя построить конюшню в октябре? Вам разве не все равно? Или вам очень нужно, чтобы я истратил сейчас две тысячи рублей?
Мы печально вздыхаем и покоряемся. Соломон Борисович из жалости к нам поясняет, загибая пальцы:
— Май, июнь, июль, тот, как его… август, сентябрь…
Он на секунду сомневается, но потом с нажимом продолжает:
— Октябрь… Подумайте, шесть месяцев! За шесть месяцев две тысячи рублей сделают еще две тысячи рублей. А вы хотите, что конюшня стояла пустая шесть месяцев. Мертвый капитал, разве это можно допустить?
Мертвый капитал даже в самых невинных формах для Соломона Борисовича был невыносим.
— Я не могу спать, — говорил он. — Как это можно спать, когда столько работы, каждая минута — это же операция. Кто это придумал столько спать?
Мы диву давались: только недавно мы были так бедны, а сейчас у Соломона Борисовича горы леса, металла, станки; в нашем рабочем дне только мелькает: авизовка, чек, аванс, фактура, десять тысяч, двадцать тысяч. В совете командиров Соломон Борисович с сонным презрением выслушивал речи хлопцев о трехстах рублях на штаны и говорил:
— Какой может быть вопрос? Мальчикам же нужны штаны… И не нужно за триста, это плохие штаны, а нужно за тысячу…
— А деньги? — спрашивают хлопцы.
— У вас же есть руки и головы. Вы думаете, для чего у вас головы? Для того, чтобы фуражку надевать? Ничего подобного! Прибавьте четверть часа в день в цехе, я вам сейчас достану тысячу рублей, а может, и больше, сколько там заработаете.
Старыми, дешевыми станками заполнил Соломон Борисович свои легкие цехи, очень похожие на складочные помещения, заполнил их самым бросовым материалом, связал все веревками и уговорами, но коммунары с восторгом окунулись в этот рабочий хлам. Делали все: клубную мебель, кроватные углы, масленки, трусики, ковбойки, парты, стулья, ударники для огнетушителей, но делали все в несметном количестве, потому что в производстве Соломона Борисовича разделение труда доведено до апогея:
— Разве ты будешь столяром? Ты же все равно не будешь столяром, ты же будешь доктором, я знаю. Так делай себе проножку, для чего тебе делать целый стул? Я плачу за две проножки копейку, ты в день заработаешь пятьдесят копеек. Жены у тебя нет, детей нет…
Коммунары хохотали на совете командиров и ругали Соломона Борисовича за «халтуру», но у нас уже был промфинплан, а промфинплан — дело священное.
Зарплата у коммунаров была введена с такой миной, как будто нет никакой педагогики, нет никакого дьявола и его соблазнов. Когда воспитатели предлагали вниманию Соломона Борисовича педагогическую проблему зарплаты, Соломон Борисович говорил:
— Мы же должны воспитывать, я надеюсь, умных людей. Какой же он будет умный человек, если он работает без зарплаты!
— Соломон Борисович, а идеи, по-вашему, ничего не стоят?
— Когда человек получает жалованье, так у него появляется столько идей, что их некуда девать. А когда у него нет денег, так у него одна идея: у кого бы занять? Это же факт.
Соломон Борисович оказался очень полезными дрожжами в нашем трудовом коллективе, Мы знали, что его логика — чужая и смешная логика, но в своем напоре она весело и больно била по многим предрассудкам и в порядке сопротивления вызывала потребность иного производственного стиля.
Полный хозрасчет коммуны Дзержинского пришел просто и почти без усилий и для нас самих уже не казался такой значительной победой. Соломон Борисович недаром говорил:
— Что такое? Сто пятьдесят коммунаров не могут заработать себе на суп? А как же может быть иначе? Разве им нужно шампанское? Или, может, у них жены любят наряжаться?
Наши квартальные промфинпланы брали один за другим широким общим усилием. Чекисты бывали у нас ежедневно. Они вместе с ребятами вьедались в каждуюмелочь, в каждый маленький прорывчик, в халтурные тенденции Соломона Борисовича, в низкое качество продукции, в брак. С каждым днем осложняясь, производственный опыт коммунаров начал критически покусывать Соломона Борисовича, и он возмущался:
— Что это такое за новости! Они уже все знают? Они мне говорят, как делается на ХПЗ, — они что-нибудь понимают в ХПЗ?
Впереди вдруг засветился общепризнанный лозунг: «Нам нужен настоящий завод».
О заводе стали говорить все чаще. По мере того как на нашем текущем счету прибавлялась одна тысяча за другой, общие мечты о заводе разделились на более близкие и более возможные подробности. Но это уже происходило в более позднюю эпоху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166