Хлопцы про нее говорили:
— О, это грубая баба: все понимает.
Во время пребывания ее в колонии пришел ко мне Ветковский:
— Я ухлжу из колонии, Антон Семенович…
— Куда?
— Что-нибудь найду. здесь стало неинтересно. На рабфак я не пойду, столяром не хочу быть. Пойду, еще посмотрю людей.
— А потом что?
— А там видно будет. Вы только дайте мне документ.
— Хорошо. Вечером будет совет командиров. Пускай совет командиров тебя отпустит.
В совете командиров Ветковский держался недружелюбно и старался ограничться формальными ответами:
— Мне не нравится здесь. А кто меня может заставить? Куда хочу, туда и пойду. Это уже мое дело, что я буду делать… Может, и красть буду.
Кудлатый возмутился:
— Как это так, не наше дело! Ты будешь красть, а не наше дело? А если я тебя сейчас за такие разговоры сгребу да дам по морде, так ты, собственно говоря, поверишь, что это наше дело?
Любовь Савельевна побледнела, хотела что-то сказать, но не успела. Разгоряченные колонисты закричали на Ветковского. Волохов стоял против Кости:
— Тебя нужно отправить в больницу. Вот и все. Документы ему, смотри ты!.. Или говори правду. Может, работу какую нашел?
Больше всех горячился Гуд:
— У нас что, заборы есть? Нету заборов. Раз ты такая шпана — на все четыре стороны путь. Может, запряжем Молодца, гнаться за тобою будем? Не будем гнаться. Иди, куда хочешь. Чего ты сюда пришел?
Лапоть прекратил прения:
— Довольно вам высказывать свои мысли. Дело, Костя, ясное: документа тебе не дадим.
Костя наклонил голову и пробурчал:
— Не надо документа, я и без документов пойду. Дайте на дорогу десятку.
— Дать ему? — спросил Лапоть.
Все замолчали. Джуринская обратилась вслух и даже глаза закрыла, откинув голову на спинку дивана. Коваль сказал:
— Он в комсомол обращался с этим самым делом. Мы его выкинули из комсомола. А десятку, я думаю, дать ему можно.
— Правильно, — сказал кто-то. — Десятки не жалко.
Я достал бумажник.
— Я ему дам двадцать рублей. Пиши расписку.
При общем молчании Костя написал расписку, спрятал деньги в карман и надел фуражку на голову:
— До свидания, товарищи!
Ему никто не ответил. Только Лапоть сорвался с места и крикнул уже в дверях:
— Эй ты, раб божий! Прогуляешь двадцатку, не стесняйся, приходи в колонию! Отработаешь!
Командиры расходились злые. Любовь Савельевна опомнилась и сказала:
— Какой ужас! Поговорить бы с мальчиком нужно…
Потом задумалась и сказала:
— Но какая страшная сила этот ваш совет командиров! Какие люди!
На другой день утром она уезжала. Антон подал сани. В санях были грязная солома и какие-то бумажки. Любовь Савельевна уселась в сани, а я спросил Антона:
— Почему это такая грязь в санях?
— Не успел, — пробурчал Антон, краснея.
— Отправляйся под арест, пока я вернусь из города.
— Есть, — сказал Антон и отодвинулся от саней. — В кабинете?
— Да.
Антон поплелся в кабинет, обиженный моей строгостью, а мы молча выехали из колонии. Только перед вокзалом Любовь Савельевна взяла меня под руку и сказала:
— Довольно вам лютовать. У вас же прекрасный коллектив. Это какое-то чудо. Я прямо ошеломлена… Но скажите, вы уверены. что этот ваш… Антон сейчас сидит под арестом?
Я удивленно посмотрел на Джуринскую:
— Антон — человек с большим достоинством. Конечно, сидит под арестом. Но в общем… это настоящие звереныши.
— Да не нужно так. Вы все из-за этого Кости? Я уверена, что он вернется. Это же замечательно! У вас замечательные отношения, и Костя этот лучше всех…
Я вздохнул и ничего не ответил.
13. Гримасы любви и поэзии
Наступил 1925 год. Начался он довольно неприятно.
В совете командиров Опришко заявил, что он хочет жениться, что старый Лукашенко не отдаст Марусю, если колония не назначит Опришко такого же приданого, как и Оле Вороновой, а с таким хозяйством Лукашенко принимает Опришко к себе в дом, и будут они вместе хозяйничать.
Опришко держался в совете командиров с неприятной манерой наследника Лукашенко и человека с положением.
Командиры молчали, не зная, как понимать всю эту историю.
Наконец Лапоть, глядя на Опришко, через острие попавшего в руку карандаша, спросил негромко:
— Хорошо, Дмитро, а ты как же думаешь? Не будешь ты хозяйнувать с Лукашенком, это значит — ты селянином станешь?
Опришко посмотрел на Лаптя немного через плечо и саркастически улыбнулся:
— Пусть будет по-твоему: селянином.
— А по-твоему как?
— А там видно будет.
— Так, — сказал Лапоть. — Ну, кто выскажется?
Взял слово Волохов, командир шестого отряда:
— Хлопцам нужно искать себе доли, это правда. До старости в колонии сидеть не будешь. Ну, и квалификация какая у нас? Кто в шестом, или в четвертом, или в девятом отряде, тем еще ничего — можно кузнецом выйти, и столяром, и по мельничному делу. А в полевых отрядах никакой квалификации, — значит, если он идет в селяне, пускай идет. Но только у Опришко как-то подозрительно выходит. Ты ж комсомолец?
— Ну так что ж — комсомолец.
— Я думаю так, — продолжал Волохов, — не мешало бы об этом раньше в комсомоле поговорить. Совету командиров нужно знать, как на это комсомол смотрит.
— Комсомольское бюро об этом деле уже имеет свое мнение, — сказал Коваль. — Колония Горького не для того, чтобы кулаков разводить. Лукашенко кулак.
— Та чего ж он кулак? — возразил Опришко. — Что дом под железом, так это еще ничего не значит.
— А лошадей двое?
— Двое.
— И батрак есть?
— Батрака нету.
— А Серега?
— Серегу ему наробраз дал из детского дома. На патронирование — называется.
— Один черт, — сказал Коваль, — из наробраза чи не из наробраза, а все равно батрак.
— Так, если дают…
— Дают. А ты не бери, если ты порядочный человек.
Опришко не ожидал такоц встречи и рассеянно сказал:
— А почему так? Ольге ж дали?
Коваль ответил:
— Во-первых, с Ольгой другое дело. Ольга вышла за нашего человека, теперь они с Павлом переходят в коммуну, наше добро на дело пойдет. А во-вторых, и колонистка Ольга была не такая, как ты. А третье и то, что нам разводить кулаков не к лицу.
— А как же мне теперь?
— А как хочешь.
— Нет, так нельзя, — сказал Ступицын. — Если они там влюблены, пускай себе женятся. Можно дать и приданое Дмитру, только пускай он переходит не к Лукашенку, а в коммуну. Теперь там Ольга будет заворачивать делом.
— Батько Марусю не отпустит.
— А Маруся пускай на батька наплюет.
— Она не сможет этого сделать.
— Значит, мало тебя любит… и вообще куркулька.
— А тебе дело, любит или не любит?
— А вот видишь, дело. Значит, она за тебя больше по расчету выходит. Если бы любила…
— Она, может, и любит, да батька слухается. А перейти в коммуну она не может.
— А не может, так нечего совету командиров голову морочить! — грубо отозвался Кудлатый. — Тебе хочется к куркулю пристроиться, а Лукашенку зятя богатого в хату нужно. А нам какое дело? Закрывай совет…
Лапоть растянул рот до ушей в довольной улыбке:
— Закрываю совет по причине слабой влюбленности Маруськи.
Опришко был поражен. он ходил по колонии мрачнее тучи, задирал пацанов, на другой день напился пьяным и буянил в спальне.
Собрался совет командиров судить Опришко за пьянство.
Все сидели мрачные, и мрачный стоял у стены Опришко. Лапоть сказал:
— Хоть ты и командир, а сейчас ты отдуваешься по личному делу, поэтому стань на середину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
— О, это грубая баба: все понимает.
Во время пребывания ее в колонии пришел ко мне Ветковский:
— Я ухлжу из колонии, Антон Семенович…
— Куда?
— Что-нибудь найду. здесь стало неинтересно. На рабфак я не пойду, столяром не хочу быть. Пойду, еще посмотрю людей.
— А потом что?
— А там видно будет. Вы только дайте мне документ.
— Хорошо. Вечером будет совет командиров. Пускай совет командиров тебя отпустит.
В совете командиров Ветковский держался недружелюбно и старался ограничться формальными ответами:
— Мне не нравится здесь. А кто меня может заставить? Куда хочу, туда и пойду. Это уже мое дело, что я буду делать… Может, и красть буду.
Кудлатый возмутился:
— Как это так, не наше дело! Ты будешь красть, а не наше дело? А если я тебя сейчас за такие разговоры сгребу да дам по морде, так ты, собственно говоря, поверишь, что это наше дело?
Любовь Савельевна побледнела, хотела что-то сказать, но не успела. Разгоряченные колонисты закричали на Ветковского. Волохов стоял против Кости:
— Тебя нужно отправить в больницу. Вот и все. Документы ему, смотри ты!.. Или говори правду. Может, работу какую нашел?
Больше всех горячился Гуд:
— У нас что, заборы есть? Нету заборов. Раз ты такая шпана — на все четыре стороны путь. Может, запряжем Молодца, гнаться за тобою будем? Не будем гнаться. Иди, куда хочешь. Чего ты сюда пришел?
Лапоть прекратил прения:
— Довольно вам высказывать свои мысли. Дело, Костя, ясное: документа тебе не дадим.
Костя наклонил голову и пробурчал:
— Не надо документа, я и без документов пойду. Дайте на дорогу десятку.
— Дать ему? — спросил Лапоть.
Все замолчали. Джуринская обратилась вслух и даже глаза закрыла, откинув голову на спинку дивана. Коваль сказал:
— Он в комсомол обращался с этим самым делом. Мы его выкинули из комсомола. А десятку, я думаю, дать ему можно.
— Правильно, — сказал кто-то. — Десятки не жалко.
Я достал бумажник.
— Я ему дам двадцать рублей. Пиши расписку.
При общем молчании Костя написал расписку, спрятал деньги в карман и надел фуражку на голову:
— До свидания, товарищи!
Ему никто не ответил. Только Лапоть сорвался с места и крикнул уже в дверях:
— Эй ты, раб божий! Прогуляешь двадцатку, не стесняйся, приходи в колонию! Отработаешь!
Командиры расходились злые. Любовь Савельевна опомнилась и сказала:
— Какой ужас! Поговорить бы с мальчиком нужно…
Потом задумалась и сказала:
— Но какая страшная сила этот ваш совет командиров! Какие люди!
На другой день утром она уезжала. Антон подал сани. В санях были грязная солома и какие-то бумажки. Любовь Савельевна уселась в сани, а я спросил Антона:
— Почему это такая грязь в санях?
— Не успел, — пробурчал Антон, краснея.
— Отправляйся под арест, пока я вернусь из города.
— Есть, — сказал Антон и отодвинулся от саней. — В кабинете?
— Да.
Антон поплелся в кабинет, обиженный моей строгостью, а мы молча выехали из колонии. Только перед вокзалом Любовь Савельевна взяла меня под руку и сказала:
— Довольно вам лютовать. У вас же прекрасный коллектив. Это какое-то чудо. Я прямо ошеломлена… Но скажите, вы уверены. что этот ваш… Антон сейчас сидит под арестом?
Я удивленно посмотрел на Джуринскую:
— Антон — человек с большим достоинством. Конечно, сидит под арестом. Но в общем… это настоящие звереныши.
— Да не нужно так. Вы все из-за этого Кости? Я уверена, что он вернется. Это же замечательно! У вас замечательные отношения, и Костя этот лучше всех…
Я вздохнул и ничего не ответил.
13. Гримасы любви и поэзии
Наступил 1925 год. Начался он довольно неприятно.
В совете командиров Опришко заявил, что он хочет жениться, что старый Лукашенко не отдаст Марусю, если колония не назначит Опришко такого же приданого, как и Оле Вороновой, а с таким хозяйством Лукашенко принимает Опришко к себе в дом, и будут они вместе хозяйничать.
Опришко держался в совете командиров с неприятной манерой наследника Лукашенко и человека с положением.
Командиры молчали, не зная, как понимать всю эту историю.
Наконец Лапоть, глядя на Опришко, через острие попавшего в руку карандаша, спросил негромко:
— Хорошо, Дмитро, а ты как же думаешь? Не будешь ты хозяйнувать с Лукашенком, это значит — ты селянином станешь?
Опришко посмотрел на Лаптя немного через плечо и саркастически улыбнулся:
— Пусть будет по-твоему: селянином.
— А по-твоему как?
— А там видно будет.
— Так, — сказал Лапоть. — Ну, кто выскажется?
Взял слово Волохов, командир шестого отряда:
— Хлопцам нужно искать себе доли, это правда. До старости в колонии сидеть не будешь. Ну, и квалификация какая у нас? Кто в шестом, или в четвертом, или в девятом отряде, тем еще ничего — можно кузнецом выйти, и столяром, и по мельничному делу. А в полевых отрядах никакой квалификации, — значит, если он идет в селяне, пускай идет. Но только у Опришко как-то подозрительно выходит. Ты ж комсомолец?
— Ну так что ж — комсомолец.
— Я думаю так, — продолжал Волохов, — не мешало бы об этом раньше в комсомоле поговорить. Совету командиров нужно знать, как на это комсомол смотрит.
— Комсомольское бюро об этом деле уже имеет свое мнение, — сказал Коваль. — Колония Горького не для того, чтобы кулаков разводить. Лукашенко кулак.
— Та чего ж он кулак? — возразил Опришко. — Что дом под железом, так это еще ничего не значит.
— А лошадей двое?
— Двое.
— И батрак есть?
— Батрака нету.
— А Серега?
— Серегу ему наробраз дал из детского дома. На патронирование — называется.
— Один черт, — сказал Коваль, — из наробраза чи не из наробраза, а все равно батрак.
— Так, если дают…
— Дают. А ты не бери, если ты порядочный человек.
Опришко не ожидал такоц встречи и рассеянно сказал:
— А почему так? Ольге ж дали?
Коваль ответил:
— Во-первых, с Ольгой другое дело. Ольга вышла за нашего человека, теперь они с Павлом переходят в коммуну, наше добро на дело пойдет. А во-вторых, и колонистка Ольга была не такая, как ты. А третье и то, что нам разводить кулаков не к лицу.
— А как же мне теперь?
— А как хочешь.
— Нет, так нельзя, — сказал Ступицын. — Если они там влюблены, пускай себе женятся. Можно дать и приданое Дмитру, только пускай он переходит не к Лукашенку, а в коммуну. Теперь там Ольга будет заворачивать делом.
— Батько Марусю не отпустит.
— А Маруся пускай на батька наплюет.
— Она не сможет этого сделать.
— Значит, мало тебя любит… и вообще куркулька.
— А тебе дело, любит или не любит?
— А вот видишь, дело. Значит, она за тебя больше по расчету выходит. Если бы любила…
— Она, может, и любит, да батька слухается. А перейти в коммуну она не может.
— А не может, так нечего совету командиров голову морочить! — грубо отозвался Кудлатый. — Тебе хочется к куркулю пристроиться, а Лукашенку зятя богатого в хату нужно. А нам какое дело? Закрывай совет…
Лапоть растянул рот до ушей в довольной улыбке:
— Закрываю совет по причине слабой влюбленности Маруськи.
Опришко был поражен. он ходил по колонии мрачнее тучи, задирал пацанов, на другой день напился пьяным и буянил в спальне.
Собрался совет командиров судить Опришко за пьянство.
Все сидели мрачные, и мрачный стоял у стены Опришко. Лапоть сказал:
— Хоть ты и командир, а сейчас ты отдуваешься по личному делу, поэтому стань на середину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166