– Тату! Тату! – в страхе закричал Петро, пытаясь пробиться к отцу.
Чья-то тяжелая, жесткая рука схватила мальчика за шиворот, отбросила в сторону. Петро больно ударился затылком о дерево, потерял сознание, но вскоре очнулся и увидел страшное… Отца привязали к столбу, сорвали рубаху. Плети со свистом взвивались, падали на обнаженную спину, рвали окровавленное тело. Нет, никогда потом не мог забыть этого Петро Колодуб!..
Но помнилось ему и другое…
Он был уже ладным парубком, когда однажды ночью залетел в деревню отряд палиевцев. Обрадованные неожиданной поддержкой, как один, поднялись селяне и хлопы. С топорами и кольями бежал народ вслед за палиевцами к проклятому панскому палацу. И тут еще раз довелось Петру увидеть пана Кричевского…
Вытащили ясновельможного из теплой постели в одном бельишке, вытолкнули на крыльцо дрожащего, с обвислыми синими щеками и выпученными от страха глазами.
– Что с ним робить будем, братики? – обратясь к народу, спросил рябой, усатый палиевец. – Ваш пан – ваш и суд!
– На сук проклятого! Смерть злодеям! – закричали в толпе.
– Смерть злодеям! – вместе со всеми кричал и Петро, впервые познавший в тот миг сладость отмщения.
Напрасно пан Кричёвский шлепал губами, умоляя о пощаде… Спустя несколько минут он и его управитель, не менее пана ненавистный народу, качались уже на деревьях, озаренные ярким пламенем горящего палаца.
А повеселевший народ разводил по домам панских коней и быков, тащил из амбаров тяжелые чувалы пшеницы.
– Слава господу, дожили до праздничка, поживем без панов, – говорили селяне.
Но короток был срок беспанщины. Прошло несколько недель, и пополз по окрестным деревням тревожный слух, будто теснят палиевцев королевские жолнеры. Огнем и мечом утишала шляхта взбаламученное море.
Спасаясь от расправы, хоронился народ по лесам, а кто и дальше подался: в Запорожскую Сечь, на Дон, иль, того лучше, к самому батьке Палию.
Старый Колодуб, однако, насиженного места покидать не пожелал.
– Мои годы ушли, куда бежать-то? Тут родился, тут и помирать буду, – сказал он сыну. – А тебе, Петро, свою жизнь губить рано. Уходи отсюда, сынку, авось сыщешь свою долю в иных местах…
– Я казаком хочу быть, тату, к Палию охочусь, – тряхнув, золотистым вихром, ответил Петро.
– Добро! Добро! – кивнул головой отец. – Иди, сынку, да спуску не давай проклятым панам… Благословляю тебя на святое дело!
Больше не довелось свидеться с отцом Петру Колодубу. Служил он уже в палиевских войсках, когда стороной дошла до него весть о расправе, учиненной над односельчанами озверевшей шляхтой. Мучительной смертью на колу, вместе со многими другими селянами, погиб старый Колодуб. Но заветные его слова, сказанные сыну, не сгинули. Не давал Петро панам спуску. Сколько завитых и напомаженных кичливых панских голов сняла с плеч острая казацкая сабля! Сам батько Палий не раз дивился силе и отваге молодого казака.
И вот, перебравшись через рубежи, идет Петро Колодуб по левобережной украинской земле… Стоят теплые, ласковые августовские дни. Белые хаты селян тонут в густых садах, тронутых первой позолотой. Блестят кресты на деревянных церквушках, тихо перезванивают колокола. На полях заканчиваются последние работы. Сытые быки тащат арбы, доверху груженные свежим зерном.
Все здесь как будто дышит миром и покоем… Спасибо старому, мудрому Хмелю! Это он, соединив народ украинский с народом русским, навсегда избавил эту землю от панской злой неволи. Нет здесь вельможного польского панства, не видно бритых и хитрых иезуитов, не издевается никто над верой православной, не звенят кайданы на посполитых.
Но чем дальше шел Петро, тем все более убеждался, что простому народу и тут живется не так-то сладко… Мир и тишина были призрачны. Богатые панские, имения и палацы достались казацкой старши?не. Петро почти в каждом селении слышал бесконечные жалобы селян на притеснения со стороны новоявленного казацкого панства. Число недовольных быстро росло всюду. Не удивительно, что было много охотников покинуть отцовщину и попытать счастья под рукой батьки Палия, имя которого было на устах и у старых и у малых…
Приметил Петро и явную неприязнь народа к гетману Мазепе.
– Гетман сам панской породы, панам и радеет, – озлобленно отзывались о нем селяне. – Того и гляди, прикажет нас, как прежде, на колья сажать и в кайданы ковать…
Близ Запорожской Сечи, куда, обойдя десятки сел, направился Петро, повстречал он одетого в лохмотья молодого селянина Луньку Хохлача, бежавшего из маетности самого гетмана.
Рыжий, коренастый Лунька был не по годам угрюм, осторожен, но, узнав, кто такой Петро, таиться от него не стал. Шли они в Сечь вместе. Дорогой Лунька рассказывал:
– Совсем житья нет от гетмана и его дозорцев… Чинш вдвое против других с нас берут, помимо того, поборами всякими мучают… А ослушаться не моги, – плетями задерут!
Лунька остановился, повернулся спиной к Петру, приподнял дырявую рубаху. Спина сплошь была покрыта кровавыми рубцами и волдырями.
– Вот как исполосовали! – сказал он и, зло сплюнув, добавил: – Пес он, Мазепа-то!
– За что же это тебя? – осведомился Петро.
– За карася…
– Как… за карася?
– Карася в пруду поймал… А в маетностях гетмана ни рыбы в прудах, ни зверя в лесах ловить не дозволяется. Гетман особым универсалом запрет наложил. Ну, дозорцы его меня приметили на пруду, скрутили, привели к главному управителю пану Быстрицкому… Тот и распорядился для острастки другим сотню плетей всыпать…
Лунька чуть помедлил, задумался, потом перешел на другое:
– Побачим, как в Сечи-то примут… А то я не против и к Палию податься, ежели возьмешь с собой. Что скажешь?
– Возьму, чего и спрашиваешь, – не замедлил ответить Петро.
Лунька ему понравился. Хлопец, как и он, Петро, был озлоблен на панство, шел искать лучшей доли. Неласковая судьба сдружила их быстро и крепко.
XII
Сентябрьское неяркое, но гревшее еще по-летнему солнце стояло высоко…
Наверное, у многих сечевиков подвело животы от голода, и куренные «кухари» ругали «товариство», но все равно от куреня кошевого никто не уходил.
Сам кошевой атаман Гусак – длинноусый и чубатый, со следами многочисленных сабельных ударов на лице, в полотняной, расшитой шелками рубахе, с люлькой в зубах – сидел с куренными и «стариками» на ковре, под единственной чахлой лозиной. Остальные запорожцы и «молодята» – новопришлые, вольные люди, которых становилось в Сечи все больше и больше, – расположились прямо на земле, подставляя солнцу полуголые, бронзовые от загара потные тела.
Было людно, но не шумно.
Бандурист Остап, высокий, худой старик с вздутыми толстыми жилами на длинной желтой шее, вытер рукавом свитки вспотевший лоб, облизнул сухие губы и, полузакрыв глаза, вновь тронул струны своей бандуры:
Хочь у нашего Семена Палия и не велике вийско,
Тилько одна сотня, да и та голая,
Без сорочек и штанив, тилько з очкурами.
А буде та сотня голая,
Буде та сотня бесштанная,
Буде панскую тысячу убраную,
Аксамитом крытую,
Шовками пошитую, –
Буде мов череду гнаты, у пень рубаты,
Буде великим панам великий страх задавать!…
Старик кончил свою песню, молча и жадно потянулся к подвинутому кем-то жбану с квасом.
Необычная тишина стояла среди запорожцев – недаром любили они старого Остапа, мог он тронуть их души правдивыми и задушевными словами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53