я рядом с Васей, прислонясь к его могучему торсу и подстелив под себя кусок рубероида, который он где-то для меня и раздобыл. А еще потом, часов уже в пять утра следующего дня просыпаемся возле пылающего костра - его соорудил опять же Вася, - но для такой степени окоченевшие, что зуб на зуб не попадает. Прыгаем вокруг этого костра, подобно дикарям-ирокезам, радующимся ритуальной жертве, подставляем огню лицо и слышим, как потрескивают в огне брови и волосы, но прийти в себя не можем ‹…› могучего друга, который в течение этой ночи несколько раз меня спас. Он спас меня, говорю я ему, от неминуемой гибели, но не от разочарования…
Так вот сейчас я снова встречаю Анельку, которая о моих мядельских ужасах и не ведает, встречаю возле дома культуры, она идет туда, как я понимаю, танцевать и радоваться жизни, тогда как я этой жизни из-за нее, можно сказать, едва не лишился. И я грозен. Решительно подхожу к ней, беру ее за руку и увожу подальше от клуба, этого порочного места, - в мир, в ночь.
Там, в ночном парке, в самой романтической обстановке, под сенью звезд и под кронами деревьев, я говорю ей о том, как безгранично, безмерно-всепоглощающе я ее… не люблю. А понял я это окончательно лишь недавно в ее Мяделе, куда ездил на фестиваль, чтобы ее увидеть. Там, рядом с литовской границей, где еще витает дух несчастного беглого послушника Гришки, я понял, что из-за нее никогда не убегу в Литву, никогда не подниму Польшу против Москвы, Стародорожский райком партии вкупе с райисполкомом никогда не зарядит пушку моим прахом и не выстрелит в сторону Одессы. Но все же, если сегодня она не пойдет со мной туда, куда я ее поведу и не станет моей женщиной… А она очень серьезно и без малейшего жеманства тихо отвечает, что пойдет и станет, смотрит какими-то совершенно для меня новыми глубокими влажными глазами и еще серьезнее, еще тише говорит: «Хорошо, но куда же мы пойдем?».
А вот это уже и действительно трагедия, потому что пойти нам некуда и укрыться от людских глаз решительно негде. О том. чтобы зайти ко мне в консультацию, Анелька и слышать не хочет. Моя хозяйка, утверждает она, узнает и ее по дыханию, и по скрипу половиц под ее ногами. Не хочет она воспользоваться и услугами одного моего знакомого, механика с нефтеочистки: он - холостяк, одессит, он не подведет, но живет он почти напротив ее собственного дома - там ее мать поджидает ее, стоя у ворот, еще чуть ли не с шести часов вечера.
Я все-таки настаиваю на консультации. Моя хозяйка, объясняю я, давно спит. Она засыпает вместе со своими курами и ей снятся страшные сны - о Симиной свекрови - и сладостные - о самой Симе, которая вышла замуж за пионера из старшей группы и с ним счастлива… Но напрасно я упоминаю о Симе: Сима когда-то была ее пионервожатой и при упоминании о ней Анельку отбрасывает от меня в сторону, как от удара током. Но куда же - куда еще можно мне ее повести ночью в этом городишке, где ее все знают и знают ее родителей, - не в прокуратуру же в самом деле, говорю я, в кабинет к прокурору Михаилу Павловичу, который только и ждет случая…
- А почему не в прокуратуру? - спрашивает Анелька совершенно серьезно: собственная мать ей, видно, куда страшнее прокурора. - Почему не в прокуратуру?
- Да ты понимаешь, что ты говоришь? А что если вдруг среди ночи прокурору вздумается…
- А если не вздумается?
* * *
И вот, выждав с полчаса или с час, когда в окнах ближайших домов погаснет свет, оба мы, двое несчастных детей, как ночные воры или как призраки, невидимо и неслышно крадемся, пробираясь к зданию прокуратуры. Мы не идем туда - мы плывем. Проплываем задними дворами домов между какими-то сараями, сарайчиками и дворовыми нужниками, между курятниками, собачьими будками и Бог знает еще чем. И, наконец, вплываем. Сначала через небольшое деревянное крыльцо в крохотную прихожую у входа в прокуратуру, а затем, в нужном месте отыскав ключ, - и в самое помещение кабинет Михаила Павловича.
В кабинете Михаила Павловича за почти два года работы в районе я был, наверное, не менее двухсот раз, но ночью - никогда, и теперь не могу преодолеть ощущения, что здесь что-то не так, как обычно. Не такое, например, окно - первое, что оказывается в поле моего зрения: оно какое-то невероятное широкое - во всю ширину стены - и низкое. Оно и раньше было таким?
Но вскоре осваиваюсь: окно - окном, на него раньше я, наверное, просто не обращал внимания, а все остальное вроде бы такое же. Слева - большой письменный стол (на нем когда-то спал Евгений Абрамович, теперь со своим Генкой он живет где-то в пристройке), справа - диван. Движением глаз, которых в темноте она, скорее всего, не увидит, указываю на него Анельке, предлагая ей раздеться, и раздеваюсь сам. И сажусь рядом с ней на самом краешке дивана.
Но, Боже мой, какой же это ужас притронуться голой задницей к холодному кожаному диванному покрытию, причем даже и не к кожаному, а, скорее, к клеенчатому. Причем клеенка местами от старости растрескалась и свернулась по краям - острые эти края обжигают и способны в одно мгновение убить все человеческие желания, напрочь их выхолостить.
Смотрю на Анельку (глаза понемногу начинают привыкать к темноте): она, как и я, словно одеревенела, лежит недвижимая и, по-моему, даже не дышит… Лежит совершенно голая с рукой, заброшенной за голову - в позе, Венеры Джорджоне, но при этом она какая-то необыкновенная трогательная Венера и чуть смешная, с острыми плечиками и ключицами, острым лобком, с огромными черными глазами, которые смотрят прямо на меня с удивлением и испугом. А я смотрю на белизну ее юного и как бы еще недовершенного девятнадцатилетнего тела, вдыхаю его неповторимый запах, запах женственности, и, мне кажется, готов всю ее выпить, да тут же возле нее и умереть… Сейчас я скажу ей те самые главные слова, которые должен сказать: о том, как я ее люблю и как она для меня священна, как безмерно и высоко мое к ней чувство… А может быть, вместо всех этих прекрасных, но совершенно ненужных слов, скажу другие - яростные слова любви и желания и от этих слов девушка резко дернется в моих цепких руках и на мгновение задохнется, а с ней вместе задохнусь и я сам…
Сейчас я все это скажу, все это сделаю… Но не успеваю я еще ничего сказать и сделать, как за окном комнаты слышится какой-то странный отдаленный гул и шуршание, они приближаются, приближаются, а затем внезапно вся комната озаряется светом, причем до того ярким, будто в нее вломилось само солнце.
Яркий свет фар от проходящей по улице большой грузовой машины врывается в комнату через ее низкое и широченное окно и освещает ее до такой степени, что становится видна каждая в ней пылинка, каждое чернильное пятно на столе Михаила Павловича и каждый потек масляной краски на его сейфе, причем едва эта машина успевает проехать, как появляется новая и все начинается сызнова.
А мы, конечно, давно повскакивали со своего дивана, стоим прижавшись друг к другу и диковато посматриваем один на другого и на улицу, ожидая, когда эти проклятые машины проедут… Они не проедут, наверное, никогда! Одна, две, три, четыре (мы их считали) огромные, крытые брезентом и, по-видимому, тяжело груженные машины медленно проползают в сторону военного городка (шесть, семь восемь… одиннадцать - нет, им определенно не будет конца!) и каждая обдает комнату новой волной света, а заодно и нас, голых и по-прежнему прижавшихся друг к другу, дрожащих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Так вот сейчас я снова встречаю Анельку, которая о моих мядельских ужасах и не ведает, встречаю возле дома культуры, она идет туда, как я понимаю, танцевать и радоваться жизни, тогда как я этой жизни из-за нее, можно сказать, едва не лишился. И я грозен. Решительно подхожу к ней, беру ее за руку и увожу подальше от клуба, этого порочного места, - в мир, в ночь.
Там, в ночном парке, в самой романтической обстановке, под сенью звезд и под кронами деревьев, я говорю ей о том, как безгранично, безмерно-всепоглощающе я ее… не люблю. А понял я это окончательно лишь недавно в ее Мяделе, куда ездил на фестиваль, чтобы ее увидеть. Там, рядом с литовской границей, где еще витает дух несчастного беглого послушника Гришки, я понял, что из-за нее никогда не убегу в Литву, никогда не подниму Польшу против Москвы, Стародорожский райком партии вкупе с райисполкомом никогда не зарядит пушку моим прахом и не выстрелит в сторону Одессы. Но все же, если сегодня она не пойдет со мной туда, куда я ее поведу и не станет моей женщиной… А она очень серьезно и без малейшего жеманства тихо отвечает, что пойдет и станет, смотрит какими-то совершенно для меня новыми глубокими влажными глазами и еще серьезнее, еще тише говорит: «Хорошо, но куда же мы пойдем?».
А вот это уже и действительно трагедия, потому что пойти нам некуда и укрыться от людских глаз решительно негде. О том. чтобы зайти ко мне в консультацию, Анелька и слышать не хочет. Моя хозяйка, утверждает она, узнает и ее по дыханию, и по скрипу половиц под ее ногами. Не хочет она воспользоваться и услугами одного моего знакомого, механика с нефтеочистки: он - холостяк, одессит, он не подведет, но живет он почти напротив ее собственного дома - там ее мать поджидает ее, стоя у ворот, еще чуть ли не с шести часов вечера.
Я все-таки настаиваю на консультации. Моя хозяйка, объясняю я, давно спит. Она засыпает вместе со своими курами и ей снятся страшные сны - о Симиной свекрови - и сладостные - о самой Симе, которая вышла замуж за пионера из старшей группы и с ним счастлива… Но напрасно я упоминаю о Симе: Сима когда-то была ее пионервожатой и при упоминании о ней Анельку отбрасывает от меня в сторону, как от удара током. Но куда же - куда еще можно мне ее повести ночью в этом городишке, где ее все знают и знают ее родителей, - не в прокуратуру же в самом деле, говорю я, в кабинет к прокурору Михаилу Павловичу, который только и ждет случая…
- А почему не в прокуратуру? - спрашивает Анелька совершенно серьезно: собственная мать ей, видно, куда страшнее прокурора. - Почему не в прокуратуру?
- Да ты понимаешь, что ты говоришь? А что если вдруг среди ночи прокурору вздумается…
- А если не вздумается?
* * *
И вот, выждав с полчаса или с час, когда в окнах ближайших домов погаснет свет, оба мы, двое несчастных детей, как ночные воры или как призраки, невидимо и неслышно крадемся, пробираясь к зданию прокуратуры. Мы не идем туда - мы плывем. Проплываем задними дворами домов между какими-то сараями, сарайчиками и дворовыми нужниками, между курятниками, собачьими будками и Бог знает еще чем. И, наконец, вплываем. Сначала через небольшое деревянное крыльцо в крохотную прихожую у входа в прокуратуру, а затем, в нужном месте отыскав ключ, - и в самое помещение кабинет Михаила Павловича.
В кабинете Михаила Павловича за почти два года работы в районе я был, наверное, не менее двухсот раз, но ночью - никогда, и теперь не могу преодолеть ощущения, что здесь что-то не так, как обычно. Не такое, например, окно - первое, что оказывается в поле моего зрения: оно какое-то невероятное широкое - во всю ширину стены - и низкое. Оно и раньше было таким?
Но вскоре осваиваюсь: окно - окном, на него раньше я, наверное, просто не обращал внимания, а все остальное вроде бы такое же. Слева - большой письменный стол (на нем когда-то спал Евгений Абрамович, теперь со своим Генкой он живет где-то в пристройке), справа - диван. Движением глаз, которых в темноте она, скорее всего, не увидит, указываю на него Анельке, предлагая ей раздеться, и раздеваюсь сам. И сажусь рядом с ней на самом краешке дивана.
Но, Боже мой, какой же это ужас притронуться голой задницей к холодному кожаному диванному покрытию, причем даже и не к кожаному, а, скорее, к клеенчатому. Причем клеенка местами от старости растрескалась и свернулась по краям - острые эти края обжигают и способны в одно мгновение убить все человеческие желания, напрочь их выхолостить.
Смотрю на Анельку (глаза понемногу начинают привыкать к темноте): она, как и я, словно одеревенела, лежит недвижимая и, по-моему, даже не дышит… Лежит совершенно голая с рукой, заброшенной за голову - в позе, Венеры Джорджоне, но при этом она какая-то необыкновенная трогательная Венера и чуть смешная, с острыми плечиками и ключицами, острым лобком, с огромными черными глазами, которые смотрят прямо на меня с удивлением и испугом. А я смотрю на белизну ее юного и как бы еще недовершенного девятнадцатилетнего тела, вдыхаю его неповторимый запах, запах женственности, и, мне кажется, готов всю ее выпить, да тут же возле нее и умереть… Сейчас я скажу ей те самые главные слова, которые должен сказать: о том, как я ее люблю и как она для меня священна, как безмерно и высоко мое к ней чувство… А может быть, вместо всех этих прекрасных, но совершенно ненужных слов, скажу другие - яростные слова любви и желания и от этих слов девушка резко дернется в моих цепких руках и на мгновение задохнется, а с ней вместе задохнусь и я сам…
Сейчас я все это скажу, все это сделаю… Но не успеваю я еще ничего сказать и сделать, как за окном комнаты слышится какой-то странный отдаленный гул и шуршание, они приближаются, приближаются, а затем внезапно вся комната озаряется светом, причем до того ярким, будто в нее вломилось само солнце.
Яркий свет фар от проходящей по улице большой грузовой машины врывается в комнату через ее низкое и широченное окно и освещает ее до такой степени, что становится видна каждая в ней пылинка, каждое чернильное пятно на столе Михаила Павловича и каждый потек масляной краски на его сейфе, причем едва эта машина успевает проехать, как появляется новая и все начинается сызнова.
А мы, конечно, давно повскакивали со своего дивана, стоим прижавшись друг к другу и диковато посматриваем один на другого и на улицу, ожидая, когда эти проклятые машины проедут… Они не проедут, наверное, никогда! Одна, две, три, четыре (мы их считали) огромные, крытые брезентом и, по-видимому, тяжело груженные машины медленно проползают в сторону военного городка (шесть, семь восемь… одиннадцать - нет, им определенно не будет конца!) и каждая обдает комнату новой волной света, а заодно и нас, голых и по-прежнему прижавшихся друг к другу, дрожащих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26