А прозвучало это стихотворение так, будто произнесено оно впервые. Он был актер. Разве можно было полнее выразить наши чувства? Вряд ли.
Меня словно обожгло открытие – вот в чем причина успеха этого артиста! Он ненавидел уныние. В самых драматических своих образах он нес веселость. Веселость борьбы, жизни, драки. Помните, как в «Богдане Хмельницком» ходит по столу, сбивая бокалы? Помните, как Арбенин бросает карты, словно вызывая на бой судьбу? Помните, как размахивает огромным кнутом восставший против вожака цыган Юдко в «Последнем таборе»? Как держит на руках Дездемону Отелло? Как вспоминает вместе с Скворцом футбольные баталии Василий Забродин? Он же боец! Бесстрашный. Веселый в бою. Есть упоение в бою и в бездне мрачной на краю.
Кто мог написать такие слова и кто мог их произнести? Мужчина, витязь, боец.
В самых трагических ролях своих он был весел. И того же требовал от соратников своих. Погибать, так с музыкой! Что смолкнул веселия глас?!
Вот эта удаль, беззаветность, цельность и целеустремленность были душой его героев.
Есть упоение в бою.
На одном из его творческих вечеров его спросили, какой поэт ему ближе всего. Конечно, Пушкин! И Лермонтов, конечно. Но сначала Пушкин…
– Что смолкнул веселия глас?
Умер он ужасно рано. Не сыграл и половины тех ролей, которые сыграть должен был.
Почему такое темное облако легло на его лицо тогда, там, в Алма-Ате, когда он сказал: «Так ложная мудрость мерцает и тлеет…»
Что он имел в виду? О чем вспомнил?
Как-то мы беседовали у него в актерской уборной в Москве.
– Тебе нужен собственный театр, – сказал я.
– Что я там буду делать?
– Играть. Каждый день играть. Каждые полгода новую роль.
– Что я должен сыграть?
– Принесу тебе список ролей.
Я написал этот список. Там были Сальери, Скупой рыцарь, Борис Годунов, Городничий, Фамусов, Каренин, Хаджи Мурат… Всего более тридцати ролей.
Мордвинов усмехнулся:
– Не успею.
Не успел.
Но и то, что он сыграл, навсегда запомнилось. И его Мурзавецкий. И Сухово-Кобылин (в драме Голичникова и Попаригопуло). О Котовском, Хмельницком, Вожаке, Ученике Дьявола, Лире, Отелло, Забродине знают все. Лучшего Арбенина я не видел. И вряд ли увижу.
Почему Мордвинов не стал режиссером? Ведь он так хорошо относился к молодым, так много с ними всегда возился, так прекрасно знал сцену. Думаю, потому, что был слишком требователен. Требовал от актеров того, что и от себя самого: самоотверженности, непрерывного труда и совершенствования, отказа от мелких радостей жизни, дисциплины во всем. Был придирчив к другим так же, как к самому себе. Свершал подвиг ежедневно. Того же требовал от каждого актера. Крови. Не воды, не лимонада. Крови, Яго, крови!
Ну конечно же это нравилось не всем. Режиссеру, кроме требования подвигов от артистов, необходимо еще и терпение. Ему нужно уметь быть снисходительным к недостаткам. Прощать заблуждения, нерадивость. Мордвинов с этим не мирился!
Если молодой или старый актер не отвечал его непреклонным требованиям, он терял к этому актеру всякий интерес. Становился резким, неприятным, злым.
Он и театры-то из-за этого редко посещал. Посмотрит, посмотрит немного и уходит.
– Что-то я себя плохо чувствую сегодня… Вы уж извините…
– Может быть, вам не нравится?
– Да, в общем, не нравится.
Не любил кривить душой.
На собраниях выступал редко. От интервью отказывался.
– Юбилейный вечер? Нет, это потом как-нибудь…
Зато мог с друзьями ночи напролет беседовать о театре, о литературе, читать стихи, вспоминать… Был падок на смешное, очень ценил юмор, обожал остроумных и легких людей. Мало знавшим его он казался угрюмым, нелюдимым. К новым знакомствам относился с опаской, подозрительно. С друзьями был резок и откровенен. Иногда говорил неприятные слова. Любил петь под гитару. В гости ходить не любил. У меня он никогда не был. Несмотря на тридцатисемилетнее наше знакомство, встречались мы с ним только в театре. Театр был его домом, его профессией, его страстью.
Он терпеть не мог театральных дрязг, а их, увы, всегда хватает. Гнал от себя внутритеатральных и околотеатральных сплетников. Он не был равнодушен к славе своей. Почему же, ведь это неотделимо от искусства. Но у него не было болезненного, завистливого отношения к славе. Дружил со своими дублерами, помогал им. Ему не нужно было завидовать. Да и некому. Слава? Хватит на всех.
Скромных и застенчивых людей много. И талантливые есть. И тружеников множество. И людей, которым претят позерство, фанфаронство, театральная дешевка, – уйма. И деятелей искусства, которые умеют широко, в масштабе своего времени мыслить, хватает. Но в Мордвинове все эти качества соединились. Он был высок, красив, атлетически сложен, умен и обаятелен.
Он был актер. Большой. Огромный. Щедрый. Смелый. Веселый. И ужасно как его не хватает.
– Что смолкнул веселия глас?!
Нун Xа
Путь наш лежал из Бухареста в Констанцу, в древний город Томы на берегу Черного моря, давший приют великому скитальцу, поэту, изгнаннику Овидию Назону.
Проехав большую часть пути, вереница машин – их было девятнадцать, по числу делегаций, – остановилась. Делегации приехали из разных стран мира почтить память Караджале в связи с пятидесятилетием со дня его смерти. Память Иона Дуки Караджале, тоже писателя, тоже изгнанника, тоже скитальца.
Остановились на берегу Дуная. Уже приближался финиш прославленной магистрали. Вобрав в себя сотни рек, речушек, притоков, Дунай неудержимо стремился к морю. Он был широк, какого-то удивительно сине-черного цвета. Под Хыршовой еще не было моста, а была переправа на паромах. Десятки барж, маленьких и огромных, перебирались на другой берег.
Главный паром взял на свою могучую спину все наши девятнадцать автомобилей со всеми делегациями. Переправа продолжалась долго. Я подошел к черному «ЗИЛу» Назыма Хикмета.
Вера, жена его, дремала па переднем сиденье. А сам он, забившись в угол на заднем диване, что-то шептал и записывал в блокнот. Работал. Удивительный человек! Все время работает. Утром, когда я приходил в номер гостиницы, чтоб звать на завтрак в ресторан, он работал. Во время приемов, дома и в гостях, в поезде и в самолете, он садился куда-нибудь в уголок, шептал и записывал. Писал стихи. Обдумывал пьесы. Или новеллы. Вечером, вернувшись из театра или с заседания, работал.
Вот библиографическая справка. За шестьдесят один год жизни (то есть за сорок семь лет писательской деятельности) им созданы: 25 сборников стихов и поэм, поэтическая эпопея в 60 тысяч строк, 20 пьес, 3 романа, 7 киносценариев, десятки рассказов, сказок и сотни публицистических работ. Его произведения печатаются почти во всех странах мира. Только в Советском Союзе издано около ста его книг.
А в автобиографии: «В моей Турции по-турецки печатать меня запрещено».
Из всех написанных им драм и трагедий это была для него самой тяжелой.
Я не стал его беспокоить, вернулся в свою машину, выключил радио и старался получше все вспомнить, что знал о Назыме Хикмете. Он – Нун Ха, как он подписывал свои пьесы в 1926 году, когда мы познакомились…
Нун Ха – это буквы турецкого алфавита, инициалы Назыма.
В темном зале клуба КУТВ (там сперва учился, а потом работал переводчиком Назым) шла репетиция. Когда-то в этом помещении на Страстной площади (ныне площадь Пушкина) находилось кабаре и кинематограф «Ша нуар» (черный кот).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Меня словно обожгло открытие – вот в чем причина успеха этого артиста! Он ненавидел уныние. В самых драматических своих образах он нес веселость. Веселость борьбы, жизни, драки. Помните, как в «Богдане Хмельницком» ходит по столу, сбивая бокалы? Помните, как Арбенин бросает карты, словно вызывая на бой судьбу? Помните, как размахивает огромным кнутом восставший против вожака цыган Юдко в «Последнем таборе»? Как держит на руках Дездемону Отелло? Как вспоминает вместе с Скворцом футбольные баталии Василий Забродин? Он же боец! Бесстрашный. Веселый в бою. Есть упоение в бою и в бездне мрачной на краю.
Кто мог написать такие слова и кто мог их произнести? Мужчина, витязь, боец.
В самых трагических ролях своих он был весел. И того же требовал от соратников своих. Погибать, так с музыкой! Что смолкнул веселия глас?!
Вот эта удаль, беззаветность, цельность и целеустремленность были душой его героев.
Есть упоение в бою.
На одном из его творческих вечеров его спросили, какой поэт ему ближе всего. Конечно, Пушкин! И Лермонтов, конечно. Но сначала Пушкин…
– Что смолкнул веселия глас?
Умер он ужасно рано. Не сыграл и половины тех ролей, которые сыграть должен был.
Почему такое темное облако легло на его лицо тогда, там, в Алма-Ате, когда он сказал: «Так ложная мудрость мерцает и тлеет…»
Что он имел в виду? О чем вспомнил?
Как-то мы беседовали у него в актерской уборной в Москве.
– Тебе нужен собственный театр, – сказал я.
– Что я там буду делать?
– Играть. Каждый день играть. Каждые полгода новую роль.
– Что я должен сыграть?
– Принесу тебе список ролей.
Я написал этот список. Там были Сальери, Скупой рыцарь, Борис Годунов, Городничий, Фамусов, Каренин, Хаджи Мурат… Всего более тридцати ролей.
Мордвинов усмехнулся:
– Не успею.
Не успел.
Но и то, что он сыграл, навсегда запомнилось. И его Мурзавецкий. И Сухово-Кобылин (в драме Голичникова и Попаригопуло). О Котовском, Хмельницком, Вожаке, Ученике Дьявола, Лире, Отелло, Забродине знают все. Лучшего Арбенина я не видел. И вряд ли увижу.
Почему Мордвинов не стал режиссером? Ведь он так хорошо относился к молодым, так много с ними всегда возился, так прекрасно знал сцену. Думаю, потому, что был слишком требователен. Требовал от актеров того, что и от себя самого: самоотверженности, непрерывного труда и совершенствования, отказа от мелких радостей жизни, дисциплины во всем. Был придирчив к другим так же, как к самому себе. Свершал подвиг ежедневно. Того же требовал от каждого актера. Крови. Не воды, не лимонада. Крови, Яго, крови!
Ну конечно же это нравилось не всем. Режиссеру, кроме требования подвигов от артистов, необходимо еще и терпение. Ему нужно уметь быть снисходительным к недостаткам. Прощать заблуждения, нерадивость. Мордвинов с этим не мирился!
Если молодой или старый актер не отвечал его непреклонным требованиям, он терял к этому актеру всякий интерес. Становился резким, неприятным, злым.
Он и театры-то из-за этого редко посещал. Посмотрит, посмотрит немного и уходит.
– Что-то я себя плохо чувствую сегодня… Вы уж извините…
– Может быть, вам не нравится?
– Да, в общем, не нравится.
Не любил кривить душой.
На собраниях выступал редко. От интервью отказывался.
– Юбилейный вечер? Нет, это потом как-нибудь…
Зато мог с друзьями ночи напролет беседовать о театре, о литературе, читать стихи, вспоминать… Был падок на смешное, очень ценил юмор, обожал остроумных и легких людей. Мало знавшим его он казался угрюмым, нелюдимым. К новым знакомствам относился с опаской, подозрительно. С друзьями был резок и откровенен. Иногда говорил неприятные слова. Любил петь под гитару. В гости ходить не любил. У меня он никогда не был. Несмотря на тридцатисемилетнее наше знакомство, встречались мы с ним только в театре. Театр был его домом, его профессией, его страстью.
Он терпеть не мог театральных дрязг, а их, увы, всегда хватает. Гнал от себя внутритеатральных и околотеатральных сплетников. Он не был равнодушен к славе своей. Почему же, ведь это неотделимо от искусства. Но у него не было болезненного, завистливого отношения к славе. Дружил со своими дублерами, помогал им. Ему не нужно было завидовать. Да и некому. Слава? Хватит на всех.
Скромных и застенчивых людей много. И талантливые есть. И тружеников множество. И людей, которым претят позерство, фанфаронство, театральная дешевка, – уйма. И деятелей искусства, которые умеют широко, в масштабе своего времени мыслить, хватает. Но в Мордвинове все эти качества соединились. Он был высок, красив, атлетически сложен, умен и обаятелен.
Он был актер. Большой. Огромный. Щедрый. Смелый. Веселый. И ужасно как его не хватает.
– Что смолкнул веселия глас?!
Нун Xа
Путь наш лежал из Бухареста в Констанцу, в древний город Томы на берегу Черного моря, давший приют великому скитальцу, поэту, изгнаннику Овидию Назону.
Проехав большую часть пути, вереница машин – их было девятнадцать, по числу делегаций, – остановилась. Делегации приехали из разных стран мира почтить память Караджале в связи с пятидесятилетием со дня его смерти. Память Иона Дуки Караджале, тоже писателя, тоже изгнанника, тоже скитальца.
Остановились на берегу Дуная. Уже приближался финиш прославленной магистрали. Вобрав в себя сотни рек, речушек, притоков, Дунай неудержимо стремился к морю. Он был широк, какого-то удивительно сине-черного цвета. Под Хыршовой еще не было моста, а была переправа на паромах. Десятки барж, маленьких и огромных, перебирались на другой берег.
Главный паром взял на свою могучую спину все наши девятнадцать автомобилей со всеми делегациями. Переправа продолжалась долго. Я подошел к черному «ЗИЛу» Назыма Хикмета.
Вера, жена его, дремала па переднем сиденье. А сам он, забившись в угол на заднем диване, что-то шептал и записывал в блокнот. Работал. Удивительный человек! Все время работает. Утром, когда я приходил в номер гостиницы, чтоб звать на завтрак в ресторан, он работал. Во время приемов, дома и в гостях, в поезде и в самолете, он садился куда-нибудь в уголок, шептал и записывал. Писал стихи. Обдумывал пьесы. Или новеллы. Вечером, вернувшись из театра или с заседания, работал.
Вот библиографическая справка. За шестьдесят один год жизни (то есть за сорок семь лет писательской деятельности) им созданы: 25 сборников стихов и поэм, поэтическая эпопея в 60 тысяч строк, 20 пьес, 3 романа, 7 киносценариев, десятки рассказов, сказок и сотни публицистических работ. Его произведения печатаются почти во всех странах мира. Только в Советском Союзе издано около ста его книг.
А в автобиографии: «В моей Турции по-турецки печатать меня запрещено».
Из всех написанных им драм и трагедий это была для него самой тяжелой.
Я не стал его беспокоить, вернулся в свою машину, выключил радио и старался получше все вспомнить, что знал о Назыме Хикмете. Он – Нун Ха, как он подписывал свои пьесы в 1926 году, когда мы познакомились…
Нун Ха – это буквы турецкого алфавита, инициалы Назыма.
В темном зале клуба КУТВ (там сперва учился, а потом работал переводчиком Назым) шла репетиция. Когда-то в этом помещении на Страстной площади (ныне площадь Пушкина) находилось кабаре и кинематограф «Ша нуар» (черный кот).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56