В такие беседы Бутлеров вступал охотно и часто высказывал ученикам свои самые заветные мысли. В тот раз он говорил о не признававшейся еще никем возможности разложения атомов, дальнейшего их деления.
– Мы считаем пока, что атомы неделимы, но это значит, что они неделимы только доступными, нам ныне известными средствами и сохраняются лишь в известных нам химических процессах, но могут быть разделены в новых процессах, которые, быть может, вам и удастся открыть! – говорил он, оглядывая молодые и смущенные лица окружавшей его молодежи. – Весьма возможно, что многие из наших элементов сложны, ведь трудно думать, что для разнообразных веществ в природе нужно было так много элементов, когда везде и всюду мы видим, что бесконечное разнообразие явлений сводится к малому числу причин… Я думаю даже, что алхимики, стремясь превращать одни металлы в другие, преследовали цели не столь химерические, как это часто думают…
Создатель гениальной теории химического строения, объяснив всему миру устройство молекулы, теперь шел дальше, проникая в тайну атома. Но как ни велик был авторитет профессора, ученики не соглашались с ним. Новизна и неожиданность его идей не давались легко умам; нарушая привычное течение мыслей, они доставляли страдания. Избегая их, каждый и предпочитал отрицать самые идеи.
Вернадский слушал внимательно, не становясь ни на сторону учителя, ни на сторону учеников. С третьего курса он специализировался по кристаллографии и минералогии и находился под влиянием Менделеева, читавшего неорганическую химию. Менделеев же резко высказывался против новых идей Бутлерова; он твердо верил в индивидуальность элементов, в неделимость атома, в постоянство атомных весов.
Вернадский выделялся из толпы, окружавшей Бутлерова. Он был высок, строен, широкоплеч, хорошо причесан, застегнут на все пуговицы и спокойно держал руки, не пряча их за спину от смущения, как другие. Глубокий взгляд наследственно голубых глаз, уходивший куда-то внутрь себя за стеклами золотых очков, делал его более взрослым, чем он был. Бутлеров заметил юношу и спросил, быстро обернувшись к нему:
– Ну, а вы как думаете, коллега?
Вернадский почел своим долгом встать на защиту неприкосновенности менделеевской таблицы элементов.
– К сожалению, у нас нет никакого экспериментального материала, чтобы сомневаться в неделимости атомов, предполагать сложность их… – говорил он.
Терпение и внимание, с которым Бутлеров слушал его доводы, поразили Вернадского. Несколько смутившись, он поторопился сослаться на авторитет Менделеева.
– Все это я знаю, – спокойно отвечал Бутлеров, – конечно, нужны опыты, и мы уже предприняли сейчас в нашей академической лаборатории сравнительное определение атомного веса красного и желтого фосфора, то есть двух видоизменений одного и того же элемента… А что касается до авторитетов, то я так же моту сослаться на авторитет знаменитого Араго. Знаете вы, господа, что он постоянно говорил своим ученикам?
Снявши пенсне, протерев его и вскинув снова на крупный свой нос, Бутлеров обвел глазами весь круг лиц, ожидая ответа. Но все молчали. Тогда он сказал внушительно и четко:
– Неблагоразумен тот, говорил Араго, кто вне области чистой математики отрицает возможность чего-либо!
Он поклонился, несколько торопливо отделился от толпы и пошел твердой поступью человека, идущего прямым путем к ясно поставленной цели.
Правительственная партия Академии наук, не допускавшая в стены академии крупнейших русских ученых, сослужила хорошую службу русской науке, сосредоточившейся тогда в лабораториях высших учебных заведений. Не лекции читались в аудиториях, там создавалась наука, и, когда на кафедры всходили Бутлеров, Менделеев, Докучаев, Сеченов, это чувствовали все, даже старые служители, с благоговением подававшие приборы, колбы, склянки.
Как ни велико было значение отдельных курсов, тех или иных лекторов, недолгих бесед, случайных встреч, все же истинным учителем Вернадского и руководителем на всю жизнь явился создатель совершенно новой науки, оригинальный мыслитель и человек Василий Васильевич Докучаев.
Глава V
УЧИТЕЛЬ
Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации ученых или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов.
«Это была крупная, своеобразная фигура… и всякий, кто с ним сталкивался, чувствовал влияние и сознавал силу его своеобразной индивидуальности, – говорит о своем учителе Вернадский. – В истории естествознания в России в течение XIX века немного найдется людей, которые могли бы быть поставлены наряду с ним по влиянию, какое они оказывали на ход научной работы, по глубине и оригинальности их обобщающей мысли».
С особенной силой и ясностью испытывал на себе это влиянием сам Вернадский.
В 1882 году Василий Васильевич Докучаев по предложению Нижегородского земства организовал экспедицию для «определения по всей губернии качества грунтов с точным обозначением их границ», что нужно было для оценки земель. В состав экспедиции вошли его ученики. Вернадский часто сопровождал своего учителя: работая в поле, они оба не знали усталости и такую работу предпочитали любой.
Как-то на заре, выйдя в поле, Докучаев обратил внимание спутника на изумрудно-яркий цвет луга, мимо которого они проходили. Остановившись на минуту и прикрыв глаза от солнца щитком ладони, совсем по-мужицки, он заметил:
– Такое событие, как появление травы, должно было вызвать сильнейшие изменения в мире животных, переворот в живой жизни. Появление трав связано, очевидно, с особыми геологическими условиями, образованием к началу третичного периода обширных равнин, вероятно, и изменениями в организме растений… Но, к сожалению, до комплексного, синтетического естествознания мы еще не дошли!
Василий Васильевич резко отвернулся, точно раздраженный отставанием науки от его идей, и пошел дальше; суровый, крутой и требовательный, он был таким не только к себе, но и к другим, кто бы они ни были. Вернадский дал ему отойти и пошел сзади, глядя вслед. Учитель был статен, словно налит свинцом, и ступал в своих высоких сапогах с подковками так тяжело, что брызгала пыль из-под каблуков.
Через десять шагов он остановился и, когда Вернадский приблизился, сказал:
– Я думаю, коллега, что когда-нибудь явится новая наука, она будет изучать не отдельные тела, явления и категории их, а сложные взаимоотношения между ними, вековечную, закономерную связь между телами и явлениями, между живой и мертвой природой!
Докучаев умел хотеть и достигать своей цели. Он не ждал появления новой науки, а сам создавал ее. Его почвоведение явилось первой наукой, изучавшей не организмы сами по себе, а всю область взаимодействия между живой и мертвой природой.
До тех пор пока за дело не взялся Докучаев, не существовало отдельной самостоятельной науки почвоведения, не было и научного определения того, что такое почва. Сельские хозяева и агрономы считали почвой пахотный слой культурных полей: геологи понимали под почвой измененные выветриванием коренные породы, наносы и осадки, даже и осадки морских солей в озерах.
Докучаев, кончив семинарию и духовную академию, поступил в Петербургский университет в те годы, когда все студенты естественного отделения физико-математического факультета получали совершенно одинаковую подготовку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Мы считаем пока, что атомы неделимы, но это значит, что они неделимы только доступными, нам ныне известными средствами и сохраняются лишь в известных нам химических процессах, но могут быть разделены в новых процессах, которые, быть может, вам и удастся открыть! – говорил он, оглядывая молодые и смущенные лица окружавшей его молодежи. – Весьма возможно, что многие из наших элементов сложны, ведь трудно думать, что для разнообразных веществ в природе нужно было так много элементов, когда везде и всюду мы видим, что бесконечное разнообразие явлений сводится к малому числу причин… Я думаю даже, что алхимики, стремясь превращать одни металлы в другие, преследовали цели не столь химерические, как это часто думают…
Создатель гениальной теории химического строения, объяснив всему миру устройство молекулы, теперь шел дальше, проникая в тайну атома. Но как ни велик был авторитет профессора, ученики не соглашались с ним. Новизна и неожиданность его идей не давались легко умам; нарушая привычное течение мыслей, они доставляли страдания. Избегая их, каждый и предпочитал отрицать самые идеи.
Вернадский слушал внимательно, не становясь ни на сторону учителя, ни на сторону учеников. С третьего курса он специализировался по кристаллографии и минералогии и находился под влиянием Менделеева, читавшего неорганическую химию. Менделеев же резко высказывался против новых идей Бутлерова; он твердо верил в индивидуальность элементов, в неделимость атома, в постоянство атомных весов.
Вернадский выделялся из толпы, окружавшей Бутлерова. Он был высок, строен, широкоплеч, хорошо причесан, застегнут на все пуговицы и спокойно держал руки, не пряча их за спину от смущения, как другие. Глубокий взгляд наследственно голубых глаз, уходивший куда-то внутрь себя за стеклами золотых очков, делал его более взрослым, чем он был. Бутлеров заметил юношу и спросил, быстро обернувшись к нему:
– Ну, а вы как думаете, коллега?
Вернадский почел своим долгом встать на защиту неприкосновенности менделеевской таблицы элементов.
– К сожалению, у нас нет никакого экспериментального материала, чтобы сомневаться в неделимости атомов, предполагать сложность их… – говорил он.
Терпение и внимание, с которым Бутлеров слушал его доводы, поразили Вернадского. Несколько смутившись, он поторопился сослаться на авторитет Менделеева.
– Все это я знаю, – спокойно отвечал Бутлеров, – конечно, нужны опыты, и мы уже предприняли сейчас в нашей академической лаборатории сравнительное определение атомного веса красного и желтого фосфора, то есть двух видоизменений одного и того же элемента… А что касается до авторитетов, то я так же моту сослаться на авторитет знаменитого Араго. Знаете вы, господа, что он постоянно говорил своим ученикам?
Снявши пенсне, протерев его и вскинув снова на крупный свой нос, Бутлеров обвел глазами весь круг лиц, ожидая ответа. Но все молчали. Тогда он сказал внушительно и четко:
– Неблагоразумен тот, говорил Араго, кто вне области чистой математики отрицает возможность чего-либо!
Он поклонился, несколько торопливо отделился от толпы и пошел твердой поступью человека, идущего прямым путем к ясно поставленной цели.
Правительственная партия Академии наук, не допускавшая в стены академии крупнейших русских ученых, сослужила хорошую службу русской науке, сосредоточившейся тогда в лабораториях высших учебных заведений. Не лекции читались в аудиториях, там создавалась наука, и, когда на кафедры всходили Бутлеров, Менделеев, Докучаев, Сеченов, это чувствовали все, даже старые служители, с благоговением подававшие приборы, колбы, склянки.
Как ни велико было значение отдельных курсов, тех или иных лекторов, недолгих бесед, случайных встреч, все же истинным учителем Вернадского и руководителем на всю жизнь явился создатель совершенно новой науки, оригинальный мыслитель и человек Василий Васильевич Докучаев.
Глава V
УЧИТЕЛЬ
Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации ученых или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов.
«Это была крупная, своеобразная фигура… и всякий, кто с ним сталкивался, чувствовал влияние и сознавал силу его своеобразной индивидуальности, – говорит о своем учителе Вернадский. – В истории естествознания в России в течение XIX века немного найдется людей, которые могли бы быть поставлены наряду с ним по влиянию, какое они оказывали на ход научной работы, по глубине и оригинальности их обобщающей мысли».
С особенной силой и ясностью испытывал на себе это влиянием сам Вернадский.
В 1882 году Василий Васильевич Докучаев по предложению Нижегородского земства организовал экспедицию для «определения по всей губернии качества грунтов с точным обозначением их границ», что нужно было для оценки земель. В состав экспедиции вошли его ученики. Вернадский часто сопровождал своего учителя: работая в поле, они оба не знали усталости и такую работу предпочитали любой.
Как-то на заре, выйдя в поле, Докучаев обратил внимание спутника на изумрудно-яркий цвет луга, мимо которого они проходили. Остановившись на минуту и прикрыв глаза от солнца щитком ладони, совсем по-мужицки, он заметил:
– Такое событие, как появление травы, должно было вызвать сильнейшие изменения в мире животных, переворот в живой жизни. Появление трав связано, очевидно, с особыми геологическими условиями, образованием к началу третичного периода обширных равнин, вероятно, и изменениями в организме растений… Но, к сожалению, до комплексного, синтетического естествознания мы еще не дошли!
Василий Васильевич резко отвернулся, точно раздраженный отставанием науки от его идей, и пошел дальше; суровый, крутой и требовательный, он был таким не только к себе, но и к другим, кто бы они ни были. Вернадский дал ему отойти и пошел сзади, глядя вслед. Учитель был статен, словно налит свинцом, и ступал в своих высоких сапогах с подковками так тяжело, что брызгала пыль из-под каблуков.
Через десять шагов он остановился и, когда Вернадский приблизился, сказал:
– Я думаю, коллега, что когда-нибудь явится новая наука, она будет изучать не отдельные тела, явления и категории их, а сложные взаимоотношения между ними, вековечную, закономерную связь между телами и явлениями, между живой и мертвой природой!
Докучаев умел хотеть и достигать своей цели. Он не ждал появления новой науки, а сам создавал ее. Его почвоведение явилось первой наукой, изучавшей не организмы сами по себе, а всю область взаимодействия между живой и мертвой природой.
До тех пор пока за дело не взялся Докучаев, не существовало отдельной самостоятельной науки почвоведения, не было и научного определения того, что такое почва. Сельские хозяева и агрономы считали почвой пахотный слой культурных полей: геологи понимали под почвой измененные выветриванием коренные породы, наносы и осадки, даже и осадки морских солей в озерах.
Докучаев, кончив семинарию и духовную академию, поступил в Петербургский университет в те годы, когда все студенты естественного отделения физико-математического факультета получали совершенно одинаковую подготовку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72