Разумеется, не вполне случайно, что именно он и порожденные им слова приобрели такую удивительную популярность, такое широкое распространение: слишком уж важным, поистине одним из «главных», «капитальных», являлось и является понятие «голова» в жизни человека.
Любопытно отметить, однако, что в самом латинском языке к концу его существования, – вероятно, именно благодаря непомерно выросшему числу слов, родственных с «капут» (голова), – возникла необходимость заменить его каким-либо другим, более «сильным», менее «стершимся» от постоянного употребления словом. Прежде всего необходимость эту почувствовало тогдашнее «просторечье», тот «вульгарный» язык, на котором говорили городские низы. В их речи слово «капут» постепенно перестало употребляться. Его заменило другое, более «грубое», но зато и более выразительное слово – «тэста»; первоначально оно значило «глиняный горшок», затем «черепок», потом «череп» и наконец «голова». Произошло точь-в-точь то, что происходит у нас, когда мы говорим иронически про человека: «У него котелок не работает» или: «Да у него чердак совсем пустой».
Но подобные словечки у нас остаются пока на задворках языка, а римскому «черепку» – «тэсте» – посчастливилось. Во многих современных нам романских языках слова, означающие голову, происходят именно от этой простонародной «тэсты», а не от аристократического «капут». По-каталонски «голова» – «тэста», так же как в провансальском и итальянском языках. По-французски она – «тэт». Очевидно, в формировании этих языков принимала участие не книжная, не литературная, а народная латынь. А вот в испанском языке «голова» означается словом «кабе?цца», да румыны именуют ее «кап». Чем это объяснить? Можно предполагать, что те римские воины и поселенцы, которые занесли латинский язык в Древнюю Иберию и на берега Дуная, ушли из своего отечества до того, как слово «тэста» окончательно взяло верх над «капут».
Рассматривая членов семьи этого «капут», его внуков и правнуков, удивляешься, до чего дошла разница между ними. Что общего между древним римским «капут» и современным английским «чептэ» или между важным, сановным словом «капитул» и нашим задорным «кепочка»? Но нас этим не поразишь: мы уже видели, как сильно меняются слова, как много они теряют и как много приобретают, переходя из одного языка в другой или даже просто существуя долгие века в устах одного народа.
Да, внуки не похожи на дедов, и двоюродные братья друг на друга: нелегко установить родство между ними. Впрочем, так же нелегко разоблачить и иных «самозванцев». Латинское слово «капелла» (capella) – «козочка» – очень напоминает «капи?лла» (capilla) – «волос», а происходит от «ка?пра» (capra) – «коза». Да и наши русские «ка?пля» или «капе?ль» тоже похожи и на «капе?лла» и на «капи?лла», а общего между ними нет решительно ничего.

Глава 6. ГЛОКАЯ КУЗДРА

Мы теперь хорошо знаем, что? такое слово, целое живое слово, – слово, так сказать, «видимое снаружи».
Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-что и об их жизни. Мы знаем: подобно тому как машина бывает сделана из железа и меди, так и слово состоит из звуков.
Но ведь машина не просто «состоит» из железа. Железо – только материал, который образует ее части. Человеческое тело тоже не «состоит» просто из клеток: из них состоят его органы. Оно же само устроено уже из этих органов, и устроено очень сложно.
Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же устроено слово нашей речи? Из каких частей состоит оно? Что у него внутри?
Попробуем приглядеться к анатомии слова. Для этого придется вскрыть его, так сказать, развинтить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека.
«КАЛЕВАЛА» И «ГАЙАВАТА»
Около полувека назад в нашей литературе одно за другим произошли два замечательных события. На русский язык были заново переведены интереснейшие произведения: «Гайава?та» – собрание преданий североамериканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и прекрасный свод карело-финских народных легенд – «Ка?левала».
«Гайавата» была переведена с английского языка И. Буниным, «Калевала» – прямо с финского Л. Бельским.
Оба перевода имели одну интересную для нас особенность: и там и тут стихи были написаны совершенно одинаковым четырехстопным и восьмисложным размером. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шутник-декламатор мог бы, начав читать «Калевалу», затем незаметно перейти к стихам из «Гайаваты», и люди неосведомленные не заметили бы этого перехода. Судите сами:
Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, –
Чтобы к пенью быть готовым,
Чтоб начать скорее слово,
Чтобы спеть мне предков песню,
Рода нашего напевы…
Это «Калевала».
Если спросите – откуда
Эти сказки и легенды,
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? –
Я скажу вам, я отвечу…
А это «Гайавата».
Такое удивительное сходство не было случайным. Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и созревшие в далекой глубине времен. Дух их во многом одинаков. Что же до стихотворной формы, то она оказалась одинаковой в обоих случаях по особой причине: Лонгфелло после долгих поисков принял для своей работы именно тот размер[], который нашел в финских записях «Калевалы». Все это не более как курьезное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое значение.
И Бунин и Бельский были хорошими мастерами стихотворного перевода; они справились со своими задачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную трудность, с которой встретился каждый из них. В чем она заключалась?
Вот тут-то и начинается самое занятное.
Л. Бельский горько жаловался на чрезвычайную краткость русских слов. Финские слова, говорил он, отличаются удивительной сложностью состава и непомерной длиной. В восьмисложную строку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских же слов, чтобы заполнить то же пространство, требуется три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и шесть. Вот сравните первые строки «Калевалы» в финском подлиннике и в переводе Бельского:

Mielleni minun tekevi,
Мне пришло одно желанье,
Aivoni ajatelevi.
Я одну задумал думу, –
LShteani laualamahan.
Чтобы к пенью быть готовым,
Sa'ani sanelemahan
Чтоб начать скорее слово,
Sukuvirtta suoltamahan,
Чтобы спеть мне предков песню,
Lajivirtta laulamahan…
Рода нашего напевы…

При таком соотношении получается, конечно, очень неприятная вещь: русская речь все время как бы опережает финскую: финский стих непрерывно отстает. А все дело в том, что русские слова очень коротки.
Все это звучит вполне естественно, тем более что Бельский приводил в виде примера такие действительно довольно длинные финские слова, как «Sananlennatinvirkkamies», означающее «телеграфист»: одного такого слова вполне хватит на целую строку «Калевалы», – в нем как раз восемь слогов, если не все девять.
Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо противоположную трудность. Он указывал на непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфелловской поэмы вмещает в себя пять, семь и даже восемь английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь четыре, пять, да и то редко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98