Владимир Кунин
Сошедшие с небес

Ах, эти черные глаза меня пленили!
Их позабыть никак нельзя – они горят передо мной...
Ах, эти черные глаза... Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда и сердце, и покой...
–лилось с заезженной старой пластинки...
Темнота населена неясными приглушенными звуками. И среди них – шепот – торопливый, срывающийся, лихорадочный, словно горячечный бред:
– Я люблю тебя... Боже мой, как я люблю тебя!
– И я... И я тебя люблю, солнышко мое...
– Тише, родненький... Тише, миленький... Тише, Сереженька.
– Пускай... Чего теперь бояться?
– Господи! Ну почему так поздно? Где же ты раньше был?
– Я всегда был с тобой, Машенька. Ты просто не знала об этом. И я не знал...
– Я люблю тебя... Я так тебя люблю!..
Откуда-то стал возникать слабый желтый свет. Он выхватывал из кромешной тьмы уродливые каменные стены, стонущих раненых – они лежали по углам узкой пещеры, прорубленной в нагромождении скальных пород.
Кто-то нес керосиновый фонарь, негромко выкрикивал:
– Санинструктор! Санинструктор! Маша! Где ты? Там у Тенякова опять кровотечение. Ты где, Маша?..
– Пить... Пить... Пить... – стонут из всех темных углов.
Белеют бинты в слабеньком свете керосинового фонаря.
– Маша!
– Иду!
Маше восемнадцать лет. Она худенькая, грязная и оборванная. Поднялась с колен, подхватила санитарную сумку, погладила по лицу лежащего двадцатилетнего младшего лейтенанта:
– Полежи, Серёженька. Я скоро вернусь. Полежи, любимый...
Сережа – летчик. Это видно по погонам истерзанной гимнастерки. На нем брюки с одной штаниной. Нога, на которой нет штанины, замотана грязными бинтами с заскорузлыми пятнами засохшей крови. Под боком лежит немецкий автомат «шмайссер».
Оружие здесь лежит возле каждого раненого. Все полуголые – жара, душно, пот заливает лицо, разъедает глаза.
– Пить... Пить... Пить...
И словно убаюкивая лежащих, откуда-то плывет довоенное, сладкое:
... Был день осенний, и листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила,
Слезы ты безутешно проливала – ты не любила,
И со мной прощалась ты...
На полуслове оборвалось танго, и чей-то вкрадчивый женский голос со слабым немецким акцентом и характерной радиохрипотцой сказал:
– Германское командование обращается к вам с благородным гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу...
Вернулась Маша с огарком свечи. Снова опустилась на колени перед Сергеем:
– Вот у нас с тобой и свет есть... Теперь бы только выжить.
– Нам известно о вас все, – говорил мягкий женский голос с немецким акцентом. – Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, каждый день вас становится все меньше; нам известно, из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон; знаем, кто вами командует...
– Не слушай, не слушай... – торопливо зашептала Маша.
– Я не слушаю. Я смотрю на тебя, Машенька моя... Моя Машенька.
Кто-то неподалеку прошелестел:
– Водички... глоточек...
– Нету пока водички, лапушка. – Маша подскочила к раненому. – Потерпи. Может, к ночи... Вчера же удалось, помнишь?
– Не дожить мне до ночи...
– Доживешь, что ты! Мы все доживем. Обязательно!
А женский голос с немецким акцентом откуда-то говорил:
– Мы перекрыли единственный источник воды – колодец у главного входа в каменоломню. За ним установлено круглосуточное наблюдение. Ни одному из вас не удастся достать оттуда хотя бы каплю воды...
Щелчок, и снова мужской надрывный голос страдальчески запел:
Ах, эти черные глаза меня пленили...
В глубине пещеры возник шум борьбы, послышались крики:
– Нет! Нет! Нет! Не дам!!! Не смеете!..
– Попался, гад!
– Пустите! Не отдам! Не отдам!.. Нет у вас таких прав!..
Трое легкораненых держали старика-санитара и вырывали у него из рук металлическую банку – нечто вроде небольшого бидона. Из темноты появился закопченный оборванный подполковник, Посмотрел на старика-санитара тяжелым глазом.
– Заначка у гада! – в истерике кричал один раненый, а второй плакал навзрыд: – Прятал... Прятал, сволочь!..
– Раздать воду раненым, – хрипло приказал подполковник, облизывая пересохшие, растрескавшиеся губы, и ушел в темноту.
– Пустите меня!!! – дико закричал старик-санитар и рванулся.
Банка вылетела из его рук, упала – вода растеклась по земле, оставив только влажный след.
Старик нагнулся, схватил пустую банку, захохотал и побежал. Он несся по полутемным подземным коридорам, расталкивал людей, размахивал банкой и не то пел, не то рыдал:
– «Широка страна моя родная,
много в ней лесов, полей и рек!..»
У расщелины, ведущей из подземелья наружу, автоматчик крикнул ему «Стой!», но сошедший с ума старик проскочил мимо него и выбежал на ослепительную, залитую солнцем, выжженную нестерпимой жарой площадку, на краю которой стоял колодец.
Вокруг колодца лежали трупы русских солдат, изрешеченные пулеметными очередями ведра и канистры. Три пулеметные точки немцев держали под прицелом площадку, колодец и выход из каменоломни.
Немцы увидели вылетевшего с банкой несчастного сумасшедшего и подняли глаза на офицера. Тот дал знак одному пулеметному расчету. Простучала короткая очередь. Старика подбросило на бегу, он упал. С жестяным стуком покатилась по камням его банка...
И тогда раздались очереди еще двух пулеметов. Они хлестали по банке, и банка металась, как живая, и куда бы она ни отлетела, повсюду ее настигала пулеметная очередь.
Офицер рассмеялся и одобрительно подмигнул пулеметчикам. И огонь прекратился. Офицер надел фуражку и пошел к большому радиофургону, смонтированному на тяжелом грузовике. На крыше фургона два репродуктора оглушительно говорили мягким женским голосом со слабым немецким акцентом:
– Мы обращаемся к благоразумию ваших командиров – не губите бессмысленно людей. Прекратите сопротивление, прекратите вылазки и атаки, которые ни к чему, кроме потерь, привести не могут...
Перед тем как подняться по короткой лесенке в заднюю дверь радиофургона, офицер застегнул китель на все пуговицы и обтер сапоги пучком травы. Увидел у заднего колеса несколько блеклых цветочков, сорвал их и соорудил немудрящий букетик. И только после этого открыл дверь фургона...
– Пить, сестрица, – хрипел раненый паренек.
– Тс-с... Слышите, ребята? Льется, льется... – шептал матрос с безумными глазами. – Прячут от нас... Слышите? Вода льется...
И тут же совершенно нормальным громким голосом, уже в бреду, капризно проговорил:
– Мама, ну дайте вы мне чаю! Сколько можно! Жду, жду...
– Пить... Пить... Пить...
Утомленное солнце нежно с морем прощалось... –
гремело снаружи.
И снова обезумевший от жажды раненый матрос приподнялся на локте:
– Слышь, браток... Вода льется... Журчит где-то, стерва...
– Точно! – вдруг проговорил Сергей и попытался встать.
Маша с ужасом поняла, что этот психоз, эта галлюцинация сейчас охватит всех. Она бросилась на Сергея, прижала его к земле всем своим телом, закричала:
– Молчать!!! Всем лежать, не двигаться! Нету никакой воды! Нет ее. Нигде она не льется... Не думайте о ней. О чем хотите думайте, только не о воде! Потому что воды нет...
Все затихли. Маша отпустила Сергея, встала и словно в забытьи повторила:
– Потому что воды нет... Но я сейчас принесу ее вам.
Она вынула из кармана гимнастерки расческу и маленькое зеркальце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12