- Не подходи! - предупредил он поручика, чувствуя, что у него выкатываются глаза так, что им больно.
- Эт-то почему? - спросил поручик и шагнул ещё. Его противная манера удваивать буквы в словах всегда не нравилась Якову, а в эту минуту привела его в бешенство, он хотел выдернуть руку из кармана, крикнул:
- Убью!
Поручик Маврин схватил его за руку, мучительно сжал её у кисти, револьвер глухо выстрелил в кармане, затем рука Якова с резкой болью как бы сломалась в локте, вырвалась из кармана, поручик взял из его пальцев револьвер и, бросив его на кресло, сказал:
- Не вышло!
- Яша, Яша! - слышал Артамонов громкий шёпот. - Ипполит Сергеевич, господа! Вы с ума сошли? Из-за чего? Ведь это - скандал! Из-за чего же?
- Н-ну, - оглушительно сказал хладнокровный поручик, взяв Якова за бороду, дёргая её вниз и этим заставляя кланяться ему: - Проси - прощенья дурак!
С каждым словом, и рассекая длинные надвое, он дёргал бороду вниз, потом лёгким ударом в подбородок заставлял поднимать её.
- Ой, как стыдно, ой! - шептала Полина, хватая поручика за локоть.
Яков не мог двигать правой рукою, но, крепко сжав зубы, отталкивал поручика левой; он мычал, по щекам его текли слёзы унижения.
- Не сметь меня касаться! - рявкнул поручик и, оттолкнув его, посадил в кресло, на револьвер. Тогда Яков, закрыв лицо руками, скрывая слёзы, замер в полуобмороке, едва слыша, сквозь гул в голове, крики Полины:
- Боже мой, как это неблагородно! И это вы, вы! Такой скандал! За что?
- Идите к чёрту, барышня! - сказал поручик чугунным голосом. - Вот вам целковый за удовольствие, - эт-того достаточно! Я не выношу преувеличений, но вы самая обыкновенная...
Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью, исчез, оставив за собой тихий звон стекла висячей лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под лампой стояла Полина, рот у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
- Сволочь, - сказал Яков. - Зачем ты это сделала? А - говорила... Убить надо тебя...
Женщина взглянула на него, бросила бумажку на пол и хрипло, с изумлением, протянула:
- Ка-акой негодяй...
Она опустилась в кресло, согнулась, схватив руками голову, а Яков, ударив её кулаком по плечу, крикнул:
- Пусти! Дай револьвер...
Не шевелясь, она всё так же изумлённо спросила:
- Так ты меня любишь?
- Ненавижу!
- Врёшь! Любишь теперь!
Она прыгнула на него так быстро, что Яков не успел оттолкнуть её, она обняла его за шею и, с яростной настойчивостью, обжигая кусающими поцелуями, горячо дыша в глаза, в рот ему, шептала:
- Врёшь, любишь, любишь. И я тоже - на! Ах ты, мягкий, Солёненький мой...
Солёненький - её любимое ласкательное словечко, она произносила его только в минуты исключительно сильного возбуждения, и оно всегда опьяняло Якова до какого-то сладостного и нежного зверства. Так случилось и в эту минуту; он мял, щипал, целовал её и бормотал, задыхаясь:
- Дрянь. Паскудница. Ведь знаешь...
Через час он сидел на кушетке, она лежала на коленях у него; покачивая её, он с удивлением думал:
"Как быстро всё прошло!.."
А она утомлённо говорила:
- Озлилась я, хотела бросить тебя. Ты всё хлопочешь о своих, хоронишь, а мне скучно. И я не знала: любишь ты меня? Теперь будешь крепче любить, ревновать будешь потому что. Когда есть ревность...
- Уехать бы отсюда, - устало сказал Яков.
- Да. В Париж. Я могу говорить по-французски.
Огня они не зажгли, в комнате было темно и душно, на улице кричали запасные солдаты, бабы, хотя было поздно, за полночь.
- Теперь за границу не уедешь, там - война, - вспомнил Яков. - Война, чёрт их возьми...
Женщина снова заговорила о своём:
- Без ревности только собаки любят. Ты посмотри: все драмы, романы всё из ревности...
Яков усмехнулся, вздрогнув:
- Хорошо выстрелил револьвер, пуля могла в ногу мне попасть, а вот только на брюках дырочка.
Полина сунула в дырочку палец и вдруг, всхлипнув, сказала с тихой, но лютой злобой:
- Ах, жалко, что ты не успел выстрелить в него! В тугой бы, в резиновый живот ему!
- Молчи! - сказал Яков, сильно тряхнув её, но она продолжала, присвистывая сквозь зубы и всё так же люто:
- Подлец! Как обругал меня! Какие вы все... Ничего вы не понимаете в женщине!
И, вздёрнув распухшие губы, показывая крепко сжатые лисьи зубы, она дополнила:
- Ведь если женщина изменила, это вовсе не значит, что она уже не любит!
- Молчи, говорю! - крикнул Яков и тиснул её так, что она застонала:
- Ой, вот я чувствую, любишь! Яша, Солёненький мой...
Он ушёл от неё на рассвете лёгкой походкой, чувствуя себя человеком, который в опасной игре выиграл нечто ценное. Тихий праздник в его душе усиливало ещё и то, что когда он, уходя, попросил у Полины спрятанный ею револьвер, а она не захотела отдать его, Яков принужден был сказать, что без револьвера боится идти, и сообщил ей историю с Носковым. Его очень обрадовал испуг Полины, волнение её убедило его, что он действительно дорог ей, любим ею. Ахая, всплескивая руками, она стала упрекать его:
- Почему ты не сказал мне об этом?
И тревожно размышляла:
- Конечно, это очень интересно - сыщик! Вот, например, Шерлок Холмс, ты читал? Но ведь у нас, наверное, и сыщики - тоже негодяи?
- Конечно, - подтвердил Яков.
Отдавая ему револьвер, она захотела проверить, хорошо ли он стреляет, и уговорила Якова выстрелить в открытую печку, для чего Якову пришлось лечь животом на пол; легла и она; Яков выстрелил, из печки на них сердито дунуло золой, а Полина, ахнув, откатилась в сторону, потом, подняв ладонь, тихо сказала:
- Смотри!
В крашеной половице была маленькая, косо и глубоко идущая дырка.
- Как подумаешь, что туда ушла смерть! - сказала Полина, вздыхая, нахмурив тонко вычерченные брови.
И никогда ещё Яков не видел её такой милой, не чувствовал так близко к себе. Глаза её смотрели по-детски удивлённо, когда он рассказывал о Носкове, и ничего злого уже не было на её остреньком лице подростка.
"Не чувствует вины", - с удивлением подумал Яков, и это было приятно ему.
Провожая его, она говорила, гладя бороду Якова:
- Ах, Яша, Яша! Так вот как, значит! Мы - серьёзно? Ах, боже мой... Но этот подлец!
Сжала пальцы рук в один кулак и, потрясая им, негодуя, пожаловалась:
- Господи, сколько подлецов!
Но вдруг, схватив руку Якова, задумчиво нахмурилась, тихонько говоря:
- Постой, постой! Тут есть одна барышня, ах, разумеется!
Просияла и, перекрестив Якова, отпустила его:
- Иди, Солёненький!
Утро было прохладное, росистое; вздыхал предрассветный ветер, зеленовато-жемчужное небо дышало запахом яблоков.
"Конечно, она это со зла наблудила, и надо жениться на ней, как только отец умрёт", - великодушно думал он и тут же вспомнил смешные слова Серафима Утешителя:
"Всякая девица - утопающая, за соломину хватается. Тут её и лови!"
Тревожила мысль о хладнокровном поручике, он не похож на соломинку, он обозлился и, вероятно, будет делать пакости. Но поручика должны отправить на войну. И даже о Носкове Якову Артамонову думалось спокойнее, хотя он, подозрительно оглядываясь, чутко прислушивался и сжимал в кармане ручку револьвера, - чаще всего Носков ловил Якова именно в эти часы.
Но прошло недели две, и страх пред охотником снова обнял Артамонова чадным дымом. В воскресенье, осматривая лес, купленный у Воропонова на сруб, Яков увидал Носкова, он пробирался сквозь чащу, увешанный капканами, с мешком за спиною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67