Если уж орган или скрипка не вошли внутрь наших храмов, то рок–музыка тем более останется вне Литургии.
Хотя и по поводу органа мне довелось однажды услышать: "Но если монах поставит Баха вместо того, чтобы читать псалтырь…". Ну, Во-первых, не все мы монахи. И потому устав монашеской кельи не стоит распространять на всех христиан (тем паче, что и монашеская "келья устава не знает" – в отличие от общественного богослужения). Во-вторых, даже в случае с монахом есть свои варианты этого "вместо". Конечно, если он будет слушать светскую музыку вместо молитвы – это плохо. Но если он будет слушать ее вместо того, чтобы сплетничать об отце наместнике – это хорошо.
– И все же есть опасность, что рок–проповедь может стать началом разрушительных церковных реформ. Католики пошли этим путем на Втором Ватиканском соборе. И что мы видим сегодня? – пустые храмы Западной Европы.
– Проповедь на рок–концерте – это реформа не в Церкви, а в мире рок–культуры. Что же касается Второго Ватиканского Собора – не надо делать из него пугала. В Русской Церкви подобный Собор, призвавший к обновлению форм и собственно церковной жизни и форм взаимодействия Церкви с миром, состоялся гораздо раньше "Ватикана–2". Это Поместный Собор 1917–1918 годов. Впрочем, его решения скорее забыты, нежели реализованы. Что же касается пустоты храмов Европы – то вряд ли это следствие ватиканских реформ. В Европе много наших православных храмов, совершающих Богослужение по весьма древним уставам. Но как–то незаметно массового перехода в них католиков, испуганных реформами своей Церкви.
– Ну вот выступили Вы пусть и с замечательным словом перед началом рок–концерта. Но потом–то с этой же сцены могут зазвучать слова, весьма далекие от Православия.
– Могут. Но тогда давайте вообще не появляться на светских площадках. Нельзя печатать слово пастыря в светской газете – ибо на следующей полосе разместится астрологический прогноз, а через день в этой же газете дадут слово попсовой певичке. Нельзя появляться на телеэкране, потому что слово патриарха в телеэфире звучит в общей сложности не более полутора часов в году, а вот пошляки–юмористы звучат в тысячи раз чаще… В конце концов, представьте, что священника пригласили в университет отслужить молебен перед началом учебного года. Может ли он быть уверен в том, что все последующие лекции в этом университете будут совместимы с Православием? – Нет. Но в надежде на то, что его слово, молитва, образ хоть кого–то обратят в сторону Православия – вот в этой надежде он и идет в университет.
– Хорошо. Священник сказал свое слово в начале рок–концерта. Но что потом–то? Если уж он своим появлением выказывает одобрительное отношение к року, то логично было бы ему остаться на концерте и вместе со всеми подпевать.
– Тут уместно вспомнить универсальную формулу жизни христианина в миру: ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобою. Если стихия концерта овладевает священником – то лучше ему держаться от нее в сторонке. По крайней мере семинаристам я говорю так: что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я могу ходить на рок–концерты, а вы – нет. Я–то не рок–фанат, поэтому для меня это безопасно. Конечно, семинаристы начинают вопиять, что и они хотят пойти на туда исключительно с миссионерскими целями, а отнюдь не ради собственного удовольствия. Поскольку я не могу читать в их мыслях, то говорю: Ладно. Но когда вы окажетесь на этом концерте, то следите за своими ботинками: если увидите, что они начали притопывать в ритм, так сразу же делайте оттуда ноги.
Я не думаю, что уход священника с рок–концерта после проповеди будет оскорбителен. Вспомним тот же молебен на начало учебного года. Священник сказал слово первого сентября, но не обязан после этого сам садиться за парту. Аналогично – священник, освятивший лекарство для кого–то из прихожан, сам не обязан лечить себя этим снадобьем.
– Вы затрагиваете те острейшие проблемы Церкви, которые подступают к ней с разных сторон. Вас сложно зачислить в какой–либо лагерь. Когда Вы повествуете о том, «как делают антисемитом», то Вам начинают приписывать «правые» взгляды; когда Вы говорите об искушении «справа», постигшем Православие, то в определенных кругах Вас начинают называть «жидовствующим» и «масоном». А после Вашего выступления с проповедью на концерте Кинчева и Шевчука некоторые стали относиться к Вам и вовсе как к постмодернисту и чуть ли не хулигану. Как бы Вы сами определили ту нишу, которую Вы занимаете в этой пестрой картине церковной жизни?
– То, что Вы отметили в своеобразии моей позиции и в реакции на нее, объясняется очень просто: я – православный человек, и после этого я ни в какую партию больше не вступаю. Я принадлежу к Православной Церкви, и более ни к каким лагерям, группировкам и кружкам причислять себя не хочу. Поэтому, когда я что–то говорю, то ориентируюсь не на ту или иную партийную группу, чтобы снискать ее поддержку и аплодисменты, а на какое–то ощущение правды – историческое, психологическое, иногда – богословское.
И еще нередко бывает так, что когда я читаю какую–нибудь партийную газету, то скорее сочувствую не той партии, которая представлена в этом издании, а ее оппонентам. Я уже накушался пропаганды в советские годы, и поэтому у меня аллергия на любую пропаганду, даже тогда, когда она осуществляется во имя каких–то высоких и добрых идей, в том числе – и идей Православия. Именно потому, что Православие мне дорого, я бы не хотел, чтобы оно вырождалось в идеологию.
Кроме того (это замечание чисто биографического характера), я по капле выдавливаю из себя философа. Мне часто приходится жалеть, что я в свое время поступил на философский факультет, а не на исторический. И сейчас у меня дома гораздо больше книг по истории, чем по философии. И при чтении тех или иных работ, связанных с жизнью Церкви, хочется больше источниковедческой достоверности. Когда я сталкиваюсь с замечаниями по отношению к Православию со стороны различных партийных течений, то меня прежде всего интересуют аргументы и обоснованность этих замечаний. В партийных изданиях мне всегда не хватает опоры на конкретные свидетельства и факты. С одной стороны, такое требование обоснованности суждений помогает защищать свое собственное сознание от идеологичности, а с другой стороны, это напоминание о том, что дисциплина научной мысли – одна из христианских добродетелей. Потому что дисциплина ума, дисциплина языка, культура мысли – в том числе и богословской, и исторической – это одна из форм аскезы.
По моим наблюдениям, в последней четверти ХХ века открылась новая глава на путях русского богословия. Завершилось время философствующего богословия – время Лосского, Флоровского, Шмемана, отца Сергия Булгакова и подобных величин. В русской эмиграции – в Америке и во Франции – на смену философствующим богословам пришли историки, византологи типа отца Иоанна Мейендорфа, а в России в связи с идеологической цензурой наступило время богословов–филологов, текстологов – таких, как Алексей Сидоров, Алексей Дунаев и другие. И я считаю, что этот путь богословия сегодня избран очень верно, поскольку на фоне нашего современного богословского бескультурия линия философствующего богословия выродилась бы в целый поток низкопробных и поверхностных "систем".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Хотя и по поводу органа мне довелось однажды услышать: "Но если монах поставит Баха вместо того, чтобы читать псалтырь…". Ну, Во-первых, не все мы монахи. И потому устав монашеской кельи не стоит распространять на всех христиан (тем паче, что и монашеская "келья устава не знает" – в отличие от общественного богослужения). Во-вторых, даже в случае с монахом есть свои варианты этого "вместо". Конечно, если он будет слушать светскую музыку вместо молитвы – это плохо. Но если он будет слушать ее вместо того, чтобы сплетничать об отце наместнике – это хорошо.
– И все же есть опасность, что рок–проповедь может стать началом разрушительных церковных реформ. Католики пошли этим путем на Втором Ватиканском соборе. И что мы видим сегодня? – пустые храмы Западной Европы.
– Проповедь на рок–концерте – это реформа не в Церкви, а в мире рок–культуры. Что же касается Второго Ватиканского Собора – не надо делать из него пугала. В Русской Церкви подобный Собор, призвавший к обновлению форм и собственно церковной жизни и форм взаимодействия Церкви с миром, состоялся гораздо раньше "Ватикана–2". Это Поместный Собор 1917–1918 годов. Впрочем, его решения скорее забыты, нежели реализованы. Что же касается пустоты храмов Европы – то вряд ли это следствие ватиканских реформ. В Европе много наших православных храмов, совершающих Богослужение по весьма древним уставам. Но как–то незаметно массового перехода в них католиков, испуганных реформами своей Церкви.
– Ну вот выступили Вы пусть и с замечательным словом перед началом рок–концерта. Но потом–то с этой же сцены могут зазвучать слова, весьма далекие от Православия.
– Могут. Но тогда давайте вообще не появляться на светских площадках. Нельзя печатать слово пастыря в светской газете – ибо на следующей полосе разместится астрологический прогноз, а через день в этой же газете дадут слово попсовой певичке. Нельзя появляться на телеэкране, потому что слово патриарха в телеэфире звучит в общей сложности не более полутора часов в году, а вот пошляки–юмористы звучат в тысячи раз чаще… В конце концов, представьте, что священника пригласили в университет отслужить молебен перед началом учебного года. Может ли он быть уверен в том, что все последующие лекции в этом университете будут совместимы с Православием? – Нет. Но в надежде на то, что его слово, молитва, образ хоть кого–то обратят в сторону Православия – вот в этой надежде он и идет в университет.
– Хорошо. Священник сказал свое слово в начале рок–концерта. Но что потом–то? Если уж он своим появлением выказывает одобрительное отношение к року, то логично было бы ему остаться на концерте и вместе со всеми подпевать.
– Тут уместно вспомнить универсальную формулу жизни христианина в миру: ты можешь владеть всем, лишь бы ничто не владело тобою. Если стихия концерта овладевает священником – то лучше ему держаться от нее в сторонке. По крайней мере семинаристам я говорю так: что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Я могу ходить на рок–концерты, а вы – нет. Я–то не рок–фанат, поэтому для меня это безопасно. Конечно, семинаристы начинают вопиять, что и они хотят пойти на туда исключительно с миссионерскими целями, а отнюдь не ради собственного удовольствия. Поскольку я не могу читать в их мыслях, то говорю: Ладно. Но когда вы окажетесь на этом концерте, то следите за своими ботинками: если увидите, что они начали притопывать в ритм, так сразу же делайте оттуда ноги.
Я не думаю, что уход священника с рок–концерта после проповеди будет оскорбителен. Вспомним тот же молебен на начало учебного года. Священник сказал слово первого сентября, но не обязан после этого сам садиться за парту. Аналогично – священник, освятивший лекарство для кого–то из прихожан, сам не обязан лечить себя этим снадобьем.
– Вы затрагиваете те острейшие проблемы Церкви, которые подступают к ней с разных сторон. Вас сложно зачислить в какой–либо лагерь. Когда Вы повествуете о том, «как делают антисемитом», то Вам начинают приписывать «правые» взгляды; когда Вы говорите об искушении «справа», постигшем Православие, то в определенных кругах Вас начинают называть «жидовствующим» и «масоном». А после Вашего выступления с проповедью на концерте Кинчева и Шевчука некоторые стали относиться к Вам и вовсе как к постмодернисту и чуть ли не хулигану. Как бы Вы сами определили ту нишу, которую Вы занимаете в этой пестрой картине церковной жизни?
– То, что Вы отметили в своеобразии моей позиции и в реакции на нее, объясняется очень просто: я – православный человек, и после этого я ни в какую партию больше не вступаю. Я принадлежу к Православной Церкви, и более ни к каким лагерям, группировкам и кружкам причислять себя не хочу. Поэтому, когда я что–то говорю, то ориентируюсь не на ту или иную партийную группу, чтобы снискать ее поддержку и аплодисменты, а на какое–то ощущение правды – историческое, психологическое, иногда – богословское.
И еще нередко бывает так, что когда я читаю какую–нибудь партийную газету, то скорее сочувствую не той партии, которая представлена в этом издании, а ее оппонентам. Я уже накушался пропаганды в советские годы, и поэтому у меня аллергия на любую пропаганду, даже тогда, когда она осуществляется во имя каких–то высоких и добрых идей, в том числе – и идей Православия. Именно потому, что Православие мне дорого, я бы не хотел, чтобы оно вырождалось в идеологию.
Кроме того (это замечание чисто биографического характера), я по капле выдавливаю из себя философа. Мне часто приходится жалеть, что я в свое время поступил на философский факультет, а не на исторический. И сейчас у меня дома гораздо больше книг по истории, чем по философии. И при чтении тех или иных работ, связанных с жизнью Церкви, хочется больше источниковедческой достоверности. Когда я сталкиваюсь с замечаниями по отношению к Православию со стороны различных партийных течений, то меня прежде всего интересуют аргументы и обоснованность этих замечаний. В партийных изданиях мне всегда не хватает опоры на конкретные свидетельства и факты. С одной стороны, такое требование обоснованности суждений помогает защищать свое собственное сознание от идеологичности, а с другой стороны, это напоминание о том, что дисциплина научной мысли – одна из христианских добродетелей. Потому что дисциплина ума, дисциплина языка, культура мысли – в том числе и богословской, и исторической – это одна из форм аскезы.
По моим наблюдениям, в последней четверти ХХ века открылась новая глава на путях русского богословия. Завершилось время философствующего богословия – время Лосского, Флоровского, Шмемана, отца Сергия Булгакова и подобных величин. В русской эмиграции – в Америке и во Франции – на смену философствующим богословам пришли историки, византологи типа отца Иоанна Мейендорфа, а в России в связи с идеологической цензурой наступило время богословов–филологов, текстологов – таких, как Алексей Сидоров, Алексей Дунаев и другие. И я считаю, что этот путь богословия сегодня избран очень верно, поскольку на фоне нашего современного богословского бескультурия линия философствующего богословия выродилась бы в целый поток низкопробных и поверхностных "систем".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118