Чем ближе был ее урок, тем свирепее каждый мой мускул протестовал против сидения за партой, против того, что нельзя хохотать, корчить рожи, хлопать по спине Бармаля, прыгнуть в окно...
В перемену перед ее уроком меня как бы не было в классе: я жил в том пылающем дне, где:
Она на золотой ряби песка - одушевленного ею, переставшего быть мертвой материей планет.
Она в протоке, искристо трепещущей от ее задора.
Она - ничком рядом со мной на берегу, в хохоте болтающая ногами.
Во мне, в безотчетной непрерывности внутренних безудержно-восхищенных улыбок, повторялись каждое ее слово, жест, поза, взгляд... уставившись на дверь, в которую она сейчас войдет, я осязал, когда ее пальцы снаружи касались дверной ручки: раз при этом я зажмурился, но все равно увидел сквозь веки, как она входит. Я считал: "Один, два, три..." Если за эти три секунды ее глаза не встречались с моими, я тыкал авторучкой в вену на руке, клянясь, что, если она еще раз войдет вот так - в первые три секунды на меня не взглянув - я всажу перо в вену, выдавлю содержимое авторучки в кровь.
На ее уроке я ужасаюсь, что могу натворить все что угодно - погладить ее руку, берущую мой чертеж. Когда она, с оттенком милой досады, мягко обращается ко мне: "Арно, у тебя это почти полужирная линия - надо волосную..." - я блаженствую, как от ласки, мне мнится нечто сокровенное в ее тоне.
Я представляю, в какой позе она останавливается у меня за спиной, какое у нее выражение, и рисуется она нагая: "Ходчей-ходчей!" Я хочу, чтобы ее урок длился как можно дольше, но еле выдерживаю его - руки не слушаются, трясутся, исколотившееся сердце, частя сбивчивой дробью, прыгает уже с каким-то еканьем.
Чертежи у меня выходят скверные - я вижу ее смиренное сожаление и стараюсь, стараюсь... Никто не подозревает, каких усилий мне стоит думать на ее уроке о чертеже, прикладывать линейку к бумаге, водить карандашом.
14.
В одно утро я почувствовал - все: я не смогу сегодня чертить. Вообще не смогу что-нибудь делать. Опять почти всю ночь проторчал у окна, заработал насморк - был октябрь.
Когда я понял, что не удержу в руке циркуль, часы показывали шесть вот-вот дом подымется. Стало нежно-грустно, жалко себя. Как она огорчится, увидев, что я не могу чертить! Огорчится и не будет знать, что я не могу чертить из-за любви к ней... Пусть знает! Мне захотелось этого во всей безысходности, во всем восторге жажды - угождать ей с верностью, не имеющей ничего себе равного!
Написать?.. самыми пленительными, патетическими, трогательными словами!..
На мою страстность, однако, мало-помалу лег пожарный отблеск: вообразилось - с каким лицом она прочитала бы то, из-под чего неизбежно проступила бы скупая определенность, отдающая застенчивой вульгарностью: "Извините, пожалуйста, я не могу чертить, потому что..." Я поморщился.
Вдруг меня пристукнуло мыслью послать ей рисунок. Лучше даже не рисунок - чертеж, из которого она бы все поняла...
Прикнопив к чертежной доске лист, я увидал на нем величавый замок, чьи решительные очертания дышали повелевающей внутри оригинальной, невероятной жизнью: ее желтым светом, похожим на одуванчики. Не успев ничего подумать, я моментально наполнил золотыми кубками с алым вином, разноцветным бархатом, слоновой костью, лилиями - замок, в котором должна жить она, только она!.. Карандаш стал послушно вычерчивать башенки, эркеры, балконы, терраску, окаймленную колоннами... Как стремительно, непринужденно перенесся на лист мой замок! Ее замок.
* * *
Я придумывал, как показать ей чертеж вроде б нечаянно. Решил - когда она приблизится к моей парте, уроню лист. "Что это?" - она спросит. "Да так, - я буду "не в настроении" и слегка чванлив, - один мой чертежик..."
Но вдруг голос сфальшивит? Меня мучила предательская открытость панике.
В конце концов можно просто написать под чертежом мою фамилию.
* * *
Сегодня я за партой один - Бармаль сбежал с урока. Она вот-вот войдет. Суетливо перекладываю, перекладываю лист - все кажется, не сумею его уронить как нужно.
Вошла. На этот раз тотчас встретилась со мной глазами - невольно я перевел взгляд на лист передо мной, а когда опять на нее взглянул, она тоже смотрела на него - я не успел ничего сделать. Поздоровавшись с классом, она подошла, наклонилась над чертежом.
- Откуда это? - не отрываясь от него, села за мою парту. - Нет... это не твое... Скопировал? Откуда?
Я пробормотал, что это я сам, из головы.
- Перестань.
- Говорю вам.
- Нет, действительно?
Помедлив - но не долее трех биений сердца - я кивнул.
- Арно, ты открытие!.. Если это только правда твой...
Парта качнулась, защипало в мочках ушей, на меня тронулась светлая лавина, устремляя прекрасные копья наступающего пламени.
- Если ты это все сам, у тебя архитектурное мышление! Как ты чувствуешь объем!.. Арно, ты сюрприз! - она сжала мое плечо: это был кроткий удар по сердцу молотом, приблизивший меня к трансу. - Я никак не думала... долго работал?
Я зачем-то соврал, что чертил три недели.
- А заданное лишь отвлекает, не так ли? - она улыбнулась, не оставляя сомнений в удовольствии находки. - Да, тебе надо серьезно думать об архитектурном институте. Я пока возьму эту виллу, ладно? - и все разглядывала чертеж. - Обязательно в архитектурный! Я поговорю с твоими.
* * *
На следующий день об архитектурном институте со мной беседовала классная руководительница: в учительской был показан мой замок. Валтасар достал какую-то усовершенствованную готовальню, отвалил треть зарплаты за великолепный альбом по средневековой архитектуре; пачки ватмана, рулоны кальки завалили мой шкаф.
Теперь я чертил ежедневно. Никто не имел понятия, что, вычерчивая капитель или фронтон, я думал об архитектурном институте так же мало, как об исчезновении неандертальского человека.
На каждом ее уроке меня ждала пятерка, ждали ее улыбки, похвалы: трогали не столько сами слова, сколько нотки в голосе, в которых мне мнилось что-то сокровенное...
Если бы я знал, что она не догадывается, для кого мой замок... что она просто рада за искалеченного подростка, который, как она сейчас верила, может стать архитектором... Я был всем сердцем убежден, будто она понимает, почему у меня открылся вдруг дар. Чудилось несбыточное. Улыбочки, с какими на ее уроках стали посмеиваться надо мной девчонки, питали фантастическую мою надежду.
...Катя, когда мы оказывались одни в нашей коммунальной кухне, метая в меня хитрющими глазами, наслаждалась:
- Ты ей любовные записки по почте посылаешь или молоком пишешь на чертежах - для конспирации?
Я бросал в нее тряпку.
- Она дождется - я с ней по душам поговорю: чего она наших парней охмуряет? Надо по своим годам иметь.
- Катька, кончай!
- Нет, ну ты глянь - разлагает подрастающее поколение!
* * *
Сегодня Катя вошла ко мне в комнату.
- Ты один?
Прошлась, повертела логарифмическую линейку.
- Знаешь... - и замолчала.
Я смотрел на нее затуманенно и сонно, как гляжу последнее время на всех. За единственным исключением.
- Арно, она ходит с одним... Тоже учитель. В первой школе. И Гога видал. Ой, у меня чайник! - и выбежала, шаркая расстегнутыми босоножками.
15.
Гога, Тучный, я - напротив дома, где она живет. Земля вдоль заборов утоптана до чугунной твердости; отполированная подошвами, в сумерках глянцево светлеет, будто эмаль. Неподалеку жгут траву:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20