налет горького дымка льнет книзу, похожий на терпеливо-злое мозжение. Гога сегодня видел этого учителя в клубе покупающим билеты: значит, она пойдет с ним в кино.
- Вон...
По отбеленной тропе идет вдоль заборов кто-то с непокрытой головой: подпоясанный плащ, поблескивают лакированные ботинки. Войдя в ее калитку, он пересек прогал уныло-лижущего света из окна.
Сжимаю обеими руками раму Гогиного велосипеда - приказывая тучам сгуститься с глухой мрачностью нападения. Мысленно швыряю в ее двор пылающие факелы. Гога, Тучный, я на конях перескакиваем через забор, спускаем курки карабинов, роднясь с густыми толчками выстрелов, преданно отдающимися гулкой силой. Кони встают на дыбы. Фигура в плаще, низко пригибаясь, уносится прочь путаной, трусливо вихляющей рысью.
Они вышли из калитки, он взял ее под руку - отняла; он что-то ей втюхивал, они пошли, он опять взял ее под руку и болтал, болтал. Она больше не высвобождалась.
Тучный бросил сигарету.
- Я его отметелю! - произнесенное передало безупречное внутреннее равновесие.
В свирепой муке стискиваю зубы, мотаю головой. Хватаю его за руку, которую он легко выдергивает.
Долговязо-сутуловатый, поджарый Гога - со зловещей веселинкой:
- Выступлю на него у кино. Я сейчас обгоню их, у кино отзову его в сторону...
- Не надо ничего!.. Она сама с ним... - мотаю головой с загнанностью, до которой меня довела лихорадочная жажда убить реальность.
Забрасываю ее двор факелами, мы проносимся на конях мимо них, идущих под руку; проносимся мимо и не оглядываемся.
Молчим.
- Все равно я его отметелю, - с угрюмой заботливостью обещает Тучный.
- Не надо, Сань... она ведь учительница, Сань, и он учитель, а я ведь кто... сам знаешь, Сань...
- Короче, - Гога категоричен, - короче, у моей сестры одна подружка: она будет с тобой ходить. Точняк, Арно, она согласится.
Мне еще никогда не было так паршиво. Никогда-никогда - нигде.
- Она по правде с тобой будет ходить, ты не думай...
Я не думал. Я слушал дергано-пульсирующий психический шум, отлично обжившийся во мне.
- Ты видел - она сама с ним... Ты видел?..
16.
В темноте начинает медленно проступать голубовато-бледное окно. Сегодня воскресенье: нас с Родькой не будут будить. Надежды заснуть у меня нет изнываю в мечте отупеть так, чтобы сознание ушло в бессмыслицу.
Постепенно свет тяжелеет, все более напоминая холодный взгляд исподлобья. Но меня, наконец, касаются персты сострадания: во тьме закрытых глаз стало благостно путаться, как вдруг мозг принялся царапать голос, пробираясь какими-то покапывающими периодами. Он странно полон и скорби, и высокомерия. Кажется, некто вещает в огромном пустом театре. Вижу одновременно и нашу комнату, и этот театр. Слова гулко, торжественно в нем отдаются.
Черный Павел расхаживает в своей искрящейся ризе, речь мало-помалу просачивается ко мне в сознание:
- Женщины... женщины - это алчность! Будь мужчина выше ее хоть на дюйм, она сделает все, чтобы принизить его до своего уровня! - он виден мне в профиль, обрюзгшая щека подпирает глаз; лицо поворачивается ко мне, играют резкие, глубокие складки лба. Мне мнится, вся вселенская скорбь засела в этих морщинах. - Я живу с Агриппиной двенадцать лет, мы сменили три радиоприемника, она погрязла в вещах, она привержена к одним лишь предметам! вещизм - вот явление...
"Красивое ты явление, Пенцов..."
Мычу, изгибаюсь на кровати, призывая чувство конца предельной убойностью воображения: учитель обнимает, целует ее...
- Беги. Беги от женщин, юный мой Арно! - возглашает Черный Павел.
О моей драме знает весь барак.
- Он не может бегать - не знаете, что ль?! - разбуженный Родька возмущен.
...После завтрака со мной беседует Марфа. Сижу в их с Валтасаром комнате, Марфа - в кресле напротив меня; положив подбородок на ладонь, глядит ревниво-настороженно.
- Теперь, мой милый, я не беспокоюсь за твое развитие. Когда я влюбилась в учителя физкультуры, мне было пятнадцать. Ты более ранняя пташка. О, как безумно я была счастлива, когда он после моей записки пришел на свидание и меня поцеловал! Но, представляешь, что было со мной, когда он на другой неделе женился?
- Зачем ты это выдумала?! - я силюсь показушно-злобным смехом перебросить в нее мое взгальное неистовство правды. - Ты выдумала-выдумала-выдумала!!!
* * *
Я сбегаю с уроков черчения. Валтасару об этом известно. Вижу - ему хочется мне помочь, но он пока нерешителен: он не знает еще окончательно, что предпринять. Как-то из их комнаты донеслось: "Перевести в школу в город..." - Марфа Валтасару. Он что-то отвечал... "Евсей восхищен - дар математика!.."
Я торчал за письменным столом, уткнув лицо в стирательные резинки, карандаши, прочую разбросанную по столу мелочь; мне было абсолютно наплевать, во что уткнуто мое лицо. Подумал - хоть бы меня действительно перевели в городскую школу, чтобы я никогда не видел ее...
Еще думал, что скоро школьный вечер...
Болезненно тянет увидеть ее танцующей, посмотреть, как она веселится.
* * *
Смотреть из угла на танцующий зал - мне станет от этого еще хуже. Но я собираюсь: Валтасар, Марфа грустно наблюдают.
- Конечно, развейся! - Валтасар напутствует нарочито бодро. - Только, пожалуйста, не задерживайся.
- Я пойду с ним! - требует Родька. - Я хочу танцевать!
* * *
Выпавший днем снег смешался с грязью, и вечером застыло. Впотьмах подхожу к школе задворками, продираюсь сквозь омертвевшие ноябрьские кусты: сейчас я почему-то не могу войти, как все, в школьные ворота. Ковыляю в темноте по бездорожью, спотыкаюсь об острые мерзлые кочки.
Окна школы сияют: чем дольше гляжу на них, тем алчнее воображаю себя обладателем разящего удара Саней Тучным - взмахиваю рукой, словно, как он, швыряю сигарету. Это придает мне решительности.
В вестибюле Гогин одноклассник Боря Булдаков, мясистый, вечно сонливый, разукрасил праздничную, в честь вечера, "молнию" - моет в банке с бензином кисти. Боря доволен, что выполнил возложенное на него поручение, и ему дела нет, что в двух шагах, в зале, танцуют. Он безмятежно моет кисточки. Нос щекочет запах бензина.
Оркестр оглушает меня в полутемном взбудораженном зале, фигуры, изламываясь, распадаются на торсы, бедра, все дергается, мечутся тени: я как будто вижу нутро гигантских бешено работающих часов. Она! Вижу ее танцующей.
Танцующей с ним.
Ребята в оркестре притопывают в такт мелодии, довольно поглядывают на зал как на хорошую свою работу. Улыбаются.
А она танцует с ним.
Сейчас я его разглядел: в глаза бросается нос - какой же он у него длинный! Мамочка моя, ну и носище! Насколько безобразнее воображенных мной уличных подонков кажется сейчас этот элегантный учитель!
В углу зала - Бармаль: мрачен, страдает от безответной влюбленности в Катю. Ему не лучше, чем мне, - она танцует с другим.
- Видал?
Я подумал - он спросил про Катю.
- Какой носяра! Вот это носик!
Давлюсь смехом: Бармаль, мой восхитительный Бармаль поддел учителя! А я-то, глупец, считал Бармаля недотепой.
- Не нос - хобот. Настоящий хобот!
Радостно киваю, киваю: как метко замечено - именно хобот! Остроумнее не скажешь.
Танец оборвался. Учитель наклоняется к ней, касается носом ее прически. Я мычу, о, как я мычу, скрежещу зубами!.. Он погружает нос в ее волосы!
Торопливо, как только могу, ковыляю вдоль стены к дверям. Скорей в ночь, в темноту, в мороз, в безмолвие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20