Гога катал меня на велосипеде - подъехал сюда поиграть в волейбол; я сижу на мокрой лавке: у дождя - перерыв. Громоздящееся небо, местами сизое, местами фиолетовое, приблизило лик - солнце просвечивает сквозь тучу, подобную спруту, походя на его холодно следящий глаз: кажется, спрут пытливо уставился на тебя.
Вот-вот дождь примется за свое, но пока на площадке играют. Подпрыгивают, бьют по мячу знакомые ребята, девчонки - и одна незнакомая, в малиновых шортах: прямые отчетливо-желтые волосы рассыпчато взметываются от ее подскоков, взмахов руки, и это заражает меня саднящей нервностью сопротивления.
- Клевая девочка! - сказали у меня над головой: я почему-то чувствую сказали о ней, хотя девушек несколько.
- Девочка! - другой голос бросил с безулыбчивым сарказмом. - Лет двадцать пять.
- Да ну...
- А ты погляди.
Мне раздражающе сладко оттого, что у нее капризное, высокомерное лицо бьет по мячу, будто дает пощечину. Я беспомощно раздваиваюсь: молитвенное к ней устремление не уступает странному веселью от уличающего ее: "Девочка!.. двадцать пять лет!.." Я почему-то на нее злюсь, хочется рассмеяться ей в лицо...
Хлынуло - игроки кинулись к брошенным на траву курткам, бегут, накрываясь, к домам.
- Гога! Гога! Смотри-и! - возбужденно, зло кричу, показываю на медленно идущую: у нее нет куртки, она одна не спешит.
Нетерпеливо-яростно, ненавидя ногу, которая бесстыже подводит меня, влезаю на Гогин велосипед:
- Гогочка, толкни! Толкни, пожалуйста!
Он толкает велосипед. Изо всех сил жму здоровой ногой на педаль, проезжаю мимо нее - руль пропадает куда-то: я погружаюсь в глухую полынь, будто в слепоту колкого фантастичного ликования.
Гога выуживает меня из травы, я в ней по пояс, подо мной смачно хлюпает, чавкает, майка липнет к телу.
- Ты чего? - Гога смеется.
Мокрые волосы застилают мне глаза - откидываю волосы. А ее уже нет.
* * *
Валтасар считает Марфу красивой. Он никогда при мне не говорил, но я-то знаю. Я не стал бы с ним спорить - до сегодняшнего дня...
Мы поужинали, я уже почистил зубы, но не иду спать - один торчу на кухне в напряженной рассеянности. Выглянул из комнаты Валтасар:
- О чем думаем?
- Так...
- Тайны - четырнадцать лет... Иди спать, тайна.
Раздеваюсь в моей комнате, время от времени спохватываясь, что забывчиво замер.
- Ты почему не спишь? - спрашиваю Родьку.
- Настроение на душе смутное.
- Как, как? - хохочу я, храбрясь, будто передо мной совсем не Родька. Где ты это подхватил? Что ты понимаешь в душе?
- Понимаю, - он отвечает загадочно.
Под окном тренькнула гитара; подхожу и вяло ложусь на подоконник: белеющая фигура у куста. Черный Павел в своей ризе.
- Пал Ефимыч, сыграете?
- Вы просите песен - их нет у меня...
- Ну, пожалуйста!
Черный Павел дребезжаще поет:
Отцвели уж давно хризантемы в саду...
Опять налетел бриз, сорванный лист впорхнул в комнату. Накидываю пиджак, меня выносит за дверь, иду не зная куда через кухню; в комнате соседки, моей одноклассницы Кати - смех. Дверь прикрыта неплотно. Я постучался и заглянул. Катя смеется:
- Слыхал - Черный Павел сейчас пел? Слыхал?
Я киваю.
- Агриппина его за шкирку! - она всхохатывает, притопывая расстегнутыми босоножками.
- Катерина, спать! - голос ее матери из второй комнаты.
- Уже легла! - Катя стягивает платье, падает на койку: меня не стесняется - с восьми лет растем в одном бараке. Меня сейчас почему-то поразило, какие у нее длинные ноги.
- Ну и ножки у тебя! - я присвистнул. - Как у орловского рысака!
Она заливается: ей понравилось.
- А ты видел хоть рысаков?
- У Валтасара фотка. Белый такой.
- Как у кого ноги, у кого? - мать Кати заглядывает встревоженная.
- У рысака-медалиста, он пятьдесят тыщ стоит.
- Ну, Арно, как скажет! У рысака - надо же... Накройся, бессовестная, залюбовалась!
- Спокойной ночи.
7.
Гроза прямо над нашей школой: между вспышками в классе непроглядно темно - тишина, будто в уши ввинчивают буравы, и вдруг - краткий, рвущий тебя с места гром. Мне чудится: исполинский старик сидит на корточках, играет в ножички - сверкающие ножи с разящим грохотом вонзаются в землю все ближе, ближе к школе; у старика гранитная голова, трепетные вспышки озаряют согнутые в коленях ноги - не то скалы, не то водопады.
- Ой, мамочка! - нервический возглас Кати.
Перед окном необъятно пыхнуло, взорвалось.
- Учительница! - внезапно объявила отважная Лидка Котенок - она одна осмеливалась ходить по классу и выглядывать.
Наша с Бармалем парта у окна. Опять полыхнуло содрогающейся ослепительной белизной - я резко, до боли в шее, отвернул голову, оглох от удара. Она стояла в дверях - сощурившаяся.
- Занавесьте окно!
Все ежились, никто не двинулся.
Она прошла через класс презрительно-мерным шагом, задернула шторы. Меня трясло от безумной нервозности - позавчера, в малиновых шортах, эта девушка играла в волейбол. Теперь в темном платье ее не сразу узнаешь. Бордовый верх платья, и волосы цвета сухих, будто лакированных стружек - я никогда не представлял себе такого восхитительного контраста. Она от меня в метре. Почудилось, молния попала мне в голову, потому что я услыхал мой незнакомо наглый голос:
- Как вас зовут?
- Елена... - голосом неровным и тихим, кротко мерцая взглядом. Густавовна.
Смотрит на меня с жалостливым интересом. Так глядят на выходки бедных недоумков. Потом классу:
- Меня зовут Елена Густавовна!
* * *
- Нужда припала - чертить теперь! - ругается Бармаль: мы возвращаемся из школы; черчение введено у нас в этом году.
- Училка по черчению... воображуля! - походя бросаю, сбоку следя за Бармалем.
- Молодая... - роняет он пренебрежительно, как брюзгливый старик.
Идем в наш двор садиком, который на пустом месте разбил Валтасар. Он долго "отливал" маленькие карагачи, принося вечером под каждое деревце по десять ведер воды. Теперь карагачи крепкие, высокие, раздавшиеся узловатыми ветвями. Трясу один из них изо всех сил, на нас густо сыплются капли, здоровенные, как виноградины.
- Кончай! Йи-и-ии! - Бармаль взвизгивает и сам бьет, бьет, пригибаясь, по стволам...
Ушел. А я, разъезжаясь подошвами на грязи, поворачиваю обратно - меня непостижимо тянет к школе. На больной ноге - целое грязевое ядро: еле волоку ногу, помогаю рукой. В луже на волейбольной площадке чуть не растянулся.
* * *
Три зимы мальчишки возили меня из школы на салазках - мчали, дергая прикрученную к санкам проволоку: я опрокидывался от рывков на спину, передо мной на плотном и черном, как смола, фоне оказывались крупные морозные внимательные звезды. Мы глядели друг на друга, а дворняга Джесси, откуда-то попавшая к Черному Павлу, который уверял, что это чау-чау и ее подарил ему один генерал, на бегу то и дело через меня перескакивала...
Три зимы. А потом я стал стесняться.
Ночью не мог заснуть за моей ширмой, изнурительно переживая: начнут или нет Валтасар с Марфой? Сердце, до того как слух улавливал их беспокойное дыхание, замирало и вдруг срывалось, взахлеб гоня тоскующую кровь. Я дрожливо отодвигал занавеску, и, когда сквозь оконные шторы проникало томление чуть заметного лунного света, воображение вседозволенностью страсти усиливало его. Мне казалось, я вижу все-все... Но при этом чувствовалось что-то, не поддававшееся дорисовке.
Рассудок понуждал мое душевное устройство изощряться в хаосе предположений, устремляясь на штурм неразрешимого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20