Он, поняв, приказал мальчишкам:
- А ну отошли! Не фиг вылупляться!
Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.
- Ищите винт! - велел Гога. - Тучный, Бармаль, дуйте по следам, все обшарьте, и чтоб был!
Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.
5.
Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..
Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.
Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.
Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей - дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжелыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку...
В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим поселком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Поселку дали имя - Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили "хиляками", "недоносками", "дохляцким отродьем", "чахоточными". Взвихривались драки.
Дети поселка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов "хромой", "однорукий" - такими у многих были отец или мать.
Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаемных впадал в скептическое оживление - уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша...
Однажды отцу попалась в зарослях гадюка - он дал укусить себя и умер.
А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулеза уже в амнистию.
Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо - оно все перекошено из-за жуткого шрама. Отец - паралитик: мучается постоянной дрожью, подергиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чертиков или дурачится.
Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, пораженной детским параличом.
* * *
Мы отправляемся "на городьбу" подсматривать, как целуются. Когда-то невдалеке от места, где завелся поселок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.
Мы были в сарае - пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю - как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал:
- Зених с невестой... зених и невеста...
Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули сараи, вышли на пустырь - за ним тянулась городьба. На полпути к ней, по змеившейся через степь колее, двигались две фигурки.
- Тучный! - позвал Гога.
Подошел молчаливый Саня, на шее у него висел бинокль в футляре, однажды украденный из машины военных, что нередко приезжали в поселок за водкой. Гога взял бинокль, поставив локти Тучному на плечи, прижал к глазам окуляры.
- Нормально! В обнимочку чешут!
Повел нас далеко в сторону от дороги, чтобы не вспугнуть парочку, войти в городьбу много правее. Я отставал, нетерпеливые оглядывались с досадой Гога показывал им кулак. Наконец он вдруг присел передо мной - в растерянно-быстрой путанице движений я очутился у него на спине. Попытался протестовать в зароптавшей смущенной оторопи: на вожаке - и сидеть? Он, сейчас отстраненно-замкнутый, приказал вскользь:
- Кончай! Кончай!
Побежал размашисто, коротко и сильно дыша. От его спины пахло потом, обнимая его, я прижался щекой к шершавой загорелой шее в мелких волосках.
В городьбе мы полежали, слушая птиц, жуя травинки; вернулась разведка, доложила - парочка движется в нашем направлении.
Мы поползли в пестрой и цепкой гуще зарослей.
- Арно! - сдавленно позвал Гога; меня пропустили вперед к нему: он лежал за упавшим трухлявым столбом, проросшим травой. Протянул мне бинокль: я увидел огромных, как шмели, муравьев, здоровенные красные крапины на стебле болиголова. Гога слегка повернул бинокль у меня в руках.
- Вот они...
Близко, будто в двух шагах от меня, обнимались парень и девушка. Я увидел поцелуй, который соединился в сознании с ударом пули в грудь - так дразняще-тяжела была его неотразимая жгучесть. Меня пронзило смутное чувство, оно напомнило то, что я пережил, просыпаясь впервые в комнате Валтасара, когда мне привиделся таящий счастье занавес.
* * *
Придет время, и я переживу... то же? Нет! Насколько сильнее, необъятнее это окажется!
Гога - ему тогда будет семнадцать: мужественный старший друг; шестнадцатилетний Саня Тучный - молчун, силач; неповоротливый чудаковатый одноклассник мой Бармаль - всех их застанет рядом со мной то, что случится.
В то время я уже не один дома - у меня пятилетний брат Родька с родинкой над левой бровью, как у Марфы, с вьющимися, как у Валтасара, волосами. Пока Родька не подрастет, мне намертво запрещено говорить ему, что мы не родные, и я зову Валтасара и Марфу папой и мамой. У нас теперь две комнаты - мы с братом в старой, а родители - в соседней: жильцы оттуда переехали, и ее дали нашей семье. Черный Павел с Агриппиной Веденеевной по-прежнему наши соседи.
6.
Последние дни августа - с Каспийского моря дует бриз и словно нагоняет непонятное волнение. Кусты кизила перед нашим окном здорово разрослись, окно день и ночь открыто, и извилистые длинные ветки с темно-красными ягодами, клонясь, лезут в комнату, от их запаха кружится голова. В который раз мне снится странный сон, увиденный в первую мою ночь в этой комнате: сейчас я сорву занавес - закричу на весь мир о счастье!..
- Чего спать не даешь? - сердится заспанный Родька.
- Что? Я говорил что? - испуганно спрашиваю.
- Смеесься, - бормочет Родька. - Смеесься, смеесься...
* * *
Непривычное, редкое для наших иссушенных мест явление: с утра, с беглыми паузами, расточает себя дождь. На школьной волейбольной площадке скупо блестят лужи, напоминая новую жесть. Послезавтра - первое сентября, но в сегодняшний вечер одноэтажная неприглядная школа пуста, безразлично смотрит темными окнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
- А ну отошли! Не фиг вылупляться!
Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.
- Ищите винт! - велел Гога. - Тучный, Бармаль, дуйте по следам, все обшарьте, и чтоб был!
Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.
5.
Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..
Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.
Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.
Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей - дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжелыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку...
В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим поселком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Поселку дали имя - Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили "хиляками", "недоносками", "дохляцким отродьем", "чахоточными". Взвихривались драки.
Дети поселка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов "хромой", "однорукий" - такими у многих были отец или мать.
Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаемных впадал в скептическое оживление - уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша...
Однажды отцу попалась в зарослях гадюка - он дал укусить себя и умер.
А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулеза уже в амнистию.
Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо - оно все перекошено из-за жуткого шрама. Отец - паралитик: мучается постоянной дрожью, подергиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чертиков или дурачится.
Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, пораженной детским параличом.
* * *
Мы отправляемся "на городьбу" подсматривать, как целуются. Когда-то невдалеке от места, где завелся поселок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.
Мы были в сарае - пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю - как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал:
- Зених с невестой... зених и невеста...
Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули сараи, вышли на пустырь - за ним тянулась городьба. На полпути к ней, по змеившейся через степь колее, двигались две фигурки.
- Тучный! - позвал Гога.
Подошел молчаливый Саня, на шее у него висел бинокль в футляре, однажды украденный из машины военных, что нередко приезжали в поселок за водкой. Гога взял бинокль, поставив локти Тучному на плечи, прижал к глазам окуляры.
- Нормально! В обнимочку чешут!
Повел нас далеко в сторону от дороги, чтобы не вспугнуть парочку, войти в городьбу много правее. Я отставал, нетерпеливые оглядывались с досадой Гога показывал им кулак. Наконец он вдруг присел передо мной - в растерянно-быстрой путанице движений я очутился у него на спине. Попытался протестовать в зароптавшей смущенной оторопи: на вожаке - и сидеть? Он, сейчас отстраненно-замкнутый, приказал вскользь:
- Кончай! Кончай!
Побежал размашисто, коротко и сильно дыша. От его спины пахло потом, обнимая его, я прижался щекой к шершавой загорелой шее в мелких волосках.
В городьбе мы полежали, слушая птиц, жуя травинки; вернулась разведка, доложила - парочка движется в нашем направлении.
Мы поползли в пестрой и цепкой гуще зарослей.
- Арно! - сдавленно позвал Гога; меня пропустили вперед к нему: он лежал за упавшим трухлявым столбом, проросшим травой. Протянул мне бинокль: я увидел огромных, как шмели, муравьев, здоровенные красные крапины на стебле болиголова. Гога слегка повернул бинокль у меня в руках.
- Вот они...
Близко, будто в двух шагах от меня, обнимались парень и девушка. Я увидел поцелуй, который соединился в сознании с ударом пули в грудь - так дразняще-тяжела была его неотразимая жгучесть. Меня пронзило смутное чувство, оно напомнило то, что я пережил, просыпаясь впервые в комнате Валтасара, когда мне привиделся таящий счастье занавес.
* * *
Придет время, и я переживу... то же? Нет! Насколько сильнее, необъятнее это окажется!
Гога - ему тогда будет семнадцать: мужественный старший друг; шестнадцатилетний Саня Тучный - молчун, силач; неповоротливый чудаковатый одноклассник мой Бармаль - всех их застанет рядом со мной то, что случится.
В то время я уже не один дома - у меня пятилетний брат Родька с родинкой над левой бровью, как у Марфы, с вьющимися, как у Валтасара, волосами. Пока Родька не подрастет, мне намертво запрещено говорить ему, что мы не родные, и я зову Валтасара и Марфу папой и мамой. У нас теперь две комнаты - мы с братом в старой, а родители - в соседней: жильцы оттуда переехали, и ее дали нашей семье. Черный Павел с Агриппиной Веденеевной по-прежнему наши соседи.
6.
Последние дни августа - с Каспийского моря дует бриз и словно нагоняет непонятное волнение. Кусты кизила перед нашим окном здорово разрослись, окно день и ночь открыто, и извилистые длинные ветки с темно-красными ягодами, клонясь, лезут в комнату, от их запаха кружится голова. В который раз мне снится странный сон, увиденный в первую мою ночь в этой комнате: сейчас я сорву занавес - закричу на весь мир о счастье!..
- Чего спать не даешь? - сердится заспанный Родька.
- Что? Я говорил что? - испуганно спрашиваю.
- Смеесься, - бормочет Родька. - Смеесься, смеесься...
* * *
Непривычное, редкое для наших иссушенных мест явление: с утра, с беглыми паузами, расточает себя дождь. На школьной волейбольной площадке скупо блестят лужи, напоминая новую жесть. Послезавтра - первое сентября, но в сегодняшний вечер одноэтажная неприглядная школа пуста, безразлично смотрит темными окнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20