он хочет представить меня небольшому кружку ираклионских литераторов. Он был взволнован, узнав, что я приехал из Америки, и стал просить рассказать что-нибудь о Нью-Йорке, что для меня было невозможно, поскольку давно уже ничто не связывало меня с этим гнусным городом. Я вернулся в отель, чтобы немного вздремнуть. В номере было три кровати, и все очень удобные. Я внимательно прочитал объявление, призывавшее клиентов отеля воздерживаться от дачи чаевых обслуживающему персоналу. Номер стоил всего-то около семнадцати центов за ночь, и я поневоле пустился в бесполезные подсчеты: сколько драхм надо было бы давать «на чай», если б это дозволялось. В отеле лишь три или четыре постояльца. Идя по широкому коридору в поисках туалета, я встретил горничную, ангельского вида девушку с соломенными волосами и влажными глазами, живо напомнившую мне по-сведенборгски неземную смотрительницу дома-музея Бальзака в Пасси. Она несла на жестяном подносе стакан воды для меня. Я разделся и, задергивая шторы, увидел двоих мужчин и стенографистку, глазеющих на меня из окна здания иностранной торговой фирмы, расположенного через улицу. Невозможно было представить, что кто-то занимается неким абстрактным бизнесом в таком месте, как Ираклион. Сюрреальная машинистка, клерки в рубашках с закатанными рукавами, как во всех торговых конторах, которые фантастически походили на тех фанатиков Западного мира, что оперируют вагонами пшеницы, ржи, кукурузы при помощи телефона, телетайпа, телеграфа. Представьте, каково будет, забравшись куда-нибудь на край земли, скажем, на остров Пасхи, обнаружить там двоих бизнесменов и машинистку! Вообразите трескотню пишущей машинки среди полинезийской тишины! Я бросился на кровать и, как в черный колодец, провалился в глубокий сон. «Чаевые давать запрещается», — мелькнула последняя и приятная усталому путешественнику мысль.
Когда я проснулся, уже стемнело. Я раздернул шторы и бросил взгляд на жалкую главную улицу, на которой теперь не было ни души. Слышался треск телеграфного аппарата. Я оделся и поспешил в ресторан у фонтана. Официант, казалось, ждал меня и был готов при надобности служить мне толмачом, переводя на тот ирокезский английский, которому бродяга-грек научился в своих скитаниях. Я заказал холодную рыбу и бутылку темно-красного критского вина. Ожидая, когда принесут заказанное, я заметил человека, который заглядывал в ресторан сквозь большое зеркальное окно; он отошел, но несколько минут спустя подошел снова. В конце концов он решился, зашел внутрь, направился прямо к моему столику и обратился ко мне... по-английски. Не мистер ли я Миллер, который прибыл несколько часов назад самолетом? Да, он самый. Позвольте представиться, мистер Такой-то, британский вице-консул в Ираклионе. Он, видите ли, обратил внимание на то, что я американец, притом писатель. Он всегда счастлив познакомиться с американцем. Помолчав, словно испытывая неловкость, он стал объяснять, что единственной причиной, подвигнувшей его на непрошеное знакомство, было желание сообщить мне, что, пока я буду оставаться на Крите, он всецело в моем распоряжении и в меру его скромных сил готов оказывать мне всяческую помощь. Он добавил, что родом он из Смирны, а каждый грек в Смирне в неоплатном долгу у американского народа. Поэтому нет такого одолжения, о котором бы я не мог попросить его.
Естественно было в ответ пригласить его присесть и разделить со мною трапезу, что я и сделал. Он объяснил, что не может принять столь лестное предложение, так как обычай обязывает его обедать в кругу семьи, но — не окажу ли я честь, не выпью ли после обеда чашку кофе с ним и его супругой у них дома? Как представитель великого американского народа (совершенно не представляя, какую такую героическую роль мы сыграли в трагедии Смирны) я принял приглашение со всей учтивостью, встал, отвесил поклон, пожал ему руку и проводил до дверей, где мы в очередной раз обменялись изъявлениями искренней благодарности и пожеланиями всяческих благ. Я вернулся за стол к рыбе и вину. Еда была еще отвратительней, чем в полдень, зато обслуживание — небывалое. Весь зал знал, что важная персона посетила ресторан, чтобы отведать их скромной пищи. На секунду появились господин Цуцу и его супруга, чтобы взглянуть, как я ем, бодро высказались по поводу рыбы, очень вкусной и аппетитной на вид, и удалились с глубокими поклонами, отозвавшимися электрической дрожью у собрания постоянных посетителей наилучшего из ресторанов Ираклиона. Я начал проникаться важностью предстоящего события. Велел официанту отправить chasseur за кофе и коньяком. Никогда еще вице-консул или какое иное должностное лицо выше констебля или жандарма не разыскивало меня в общественном месте. Виной всему было то, что я прилетел на самолете. Это все равно что иметь аккредитив.
По ираклионским меркам, дом вице-консула был довольно внушителен. Если откровенно, он больше походил на музей, чем на дом. Я чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Вице-консул оказался добрым, сердечным человеком, однако тщеславным, как павлин. Пока его жена рассказывала о их жизни в Париже, Берлине, Праге, Будапеште и прочих столицах, он нервно барабанил пальцами по подлокотнику кресла, так ему не терпелось поведать о том, что он автор книги о Крите. Он постоянно повторял жене, что я журналист, — оскорбление, которое обычно я проглатываю с трудом, но на сей раз решил не обращать внимания и не обижаться, поскольку вице-консул всех писателей считал журналистами. Он вызвал звонком горничную и невероятно напыщенным тоном велел принести из библиотеки его книгу о Крите. Он признался, что прежде никогда книг не писал, но, видя, сколь несведущ средний турист в истории Крита, какая путаница царит у него в голове, счел долгом облечь свои знания о стране, которая усыновила его, в более или менее вечную форму. Он соглашался, что, да, мол, сэр Артур Эванс уже писал обо всем этом в своем сомнительном по стилю труде, но есть кое-какие мелочи, относительные пустяки, конечно, которые невозможно и надеяться охватить в столь масштабной и грандиозной работе. Он еще долго изрекал витиеватые и высокопарные благоглупости о своем шедевре. Немногие способны по-настоящему оценить то, что он совершил ради Крита, и прочая, и прочая, и один из этих немногих — такой журналист, как я, сказал он и протянул мне книгу, чтобы я полюбовался. Вручил будто Гуттенберговскую Библию. Я взглянул и тут же понял, что имею дело с одним из «популярных мастеров реалистического искусства», родным братом того, кто изобразил «Свидание с Душой». Вице-консул со скромным видом спросил, как я нахожу его английский, ведь для него он все-таки не родной язык. Подразумевалось, что если бы он писал свою книгу на греческом, то уж тогда язык его был бы вне критики. Я вежливо поинтересовался, могу ли надеяться где-нибудь приобрести это безусловно необыкновенное произведение, на что он сообщил, что, если я утром зайду в его офис, он преподнесет мне экземпляр в дар, в память о сем славном событии, завершившемся встречей двух душ, глубоко чувствующих величие прошлого. И все это было лишь первые брызги фонтана дерьмового красноречия, которое мне пришлось терпеть вплоть до окончания ритуала прощания. А до того была еще Смирна, описание с душераздирающими подробностями ужасных зверств, которые учиняли турки, уничтожая беспомощных греков, и спасительного вмешательства американского народа, о котором греки не забудут до конца своих дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Когда я проснулся, уже стемнело. Я раздернул шторы и бросил взгляд на жалкую главную улицу, на которой теперь не было ни души. Слышался треск телеграфного аппарата. Я оделся и поспешил в ресторан у фонтана. Официант, казалось, ждал меня и был готов при надобности служить мне толмачом, переводя на тот ирокезский английский, которому бродяга-грек научился в своих скитаниях. Я заказал холодную рыбу и бутылку темно-красного критского вина. Ожидая, когда принесут заказанное, я заметил человека, который заглядывал в ресторан сквозь большое зеркальное окно; он отошел, но несколько минут спустя подошел снова. В конце концов он решился, зашел внутрь, направился прямо к моему столику и обратился ко мне... по-английски. Не мистер ли я Миллер, который прибыл несколько часов назад самолетом? Да, он самый. Позвольте представиться, мистер Такой-то, британский вице-консул в Ираклионе. Он, видите ли, обратил внимание на то, что я американец, притом писатель. Он всегда счастлив познакомиться с американцем. Помолчав, словно испытывая неловкость, он стал объяснять, что единственной причиной, подвигнувшей его на непрошеное знакомство, было желание сообщить мне, что, пока я буду оставаться на Крите, он всецело в моем распоряжении и в меру его скромных сил готов оказывать мне всяческую помощь. Он добавил, что родом он из Смирны, а каждый грек в Смирне в неоплатном долгу у американского народа. Поэтому нет такого одолжения, о котором бы я не мог попросить его.
Естественно было в ответ пригласить его присесть и разделить со мною трапезу, что я и сделал. Он объяснил, что не может принять столь лестное предложение, так как обычай обязывает его обедать в кругу семьи, но — не окажу ли я честь, не выпью ли после обеда чашку кофе с ним и его супругой у них дома? Как представитель великого американского народа (совершенно не представляя, какую такую героическую роль мы сыграли в трагедии Смирны) я принял приглашение со всей учтивостью, встал, отвесил поклон, пожал ему руку и проводил до дверей, где мы в очередной раз обменялись изъявлениями искренней благодарности и пожеланиями всяческих благ. Я вернулся за стол к рыбе и вину. Еда была еще отвратительней, чем в полдень, зато обслуживание — небывалое. Весь зал знал, что важная персона посетила ресторан, чтобы отведать их скромной пищи. На секунду появились господин Цуцу и его супруга, чтобы взглянуть, как я ем, бодро высказались по поводу рыбы, очень вкусной и аппетитной на вид, и удалились с глубокими поклонами, отозвавшимися электрической дрожью у собрания постоянных посетителей наилучшего из ресторанов Ираклиона. Я начал проникаться важностью предстоящего события. Велел официанту отправить chasseur за кофе и коньяком. Никогда еще вице-консул или какое иное должностное лицо выше констебля или жандарма не разыскивало меня в общественном месте. Виной всему было то, что я прилетел на самолете. Это все равно что иметь аккредитив.
По ираклионским меркам, дом вице-консула был довольно внушителен. Если откровенно, он больше походил на музей, чем на дом. Я чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Вице-консул оказался добрым, сердечным человеком, однако тщеславным, как павлин. Пока его жена рассказывала о их жизни в Париже, Берлине, Праге, Будапеште и прочих столицах, он нервно барабанил пальцами по подлокотнику кресла, так ему не терпелось поведать о том, что он автор книги о Крите. Он постоянно повторял жене, что я журналист, — оскорбление, которое обычно я проглатываю с трудом, но на сей раз решил не обращать внимания и не обижаться, поскольку вице-консул всех писателей считал журналистами. Он вызвал звонком горничную и невероятно напыщенным тоном велел принести из библиотеки его книгу о Крите. Он признался, что прежде никогда книг не писал, но, видя, сколь несведущ средний турист в истории Крита, какая путаница царит у него в голове, счел долгом облечь свои знания о стране, которая усыновила его, в более или менее вечную форму. Он соглашался, что, да, мол, сэр Артур Эванс уже писал обо всем этом в своем сомнительном по стилю труде, но есть кое-какие мелочи, относительные пустяки, конечно, которые невозможно и надеяться охватить в столь масштабной и грандиозной работе. Он еще долго изрекал витиеватые и высокопарные благоглупости о своем шедевре. Немногие способны по-настоящему оценить то, что он совершил ради Крита, и прочая, и прочая, и один из этих немногих — такой журналист, как я, сказал он и протянул мне книгу, чтобы я полюбовался. Вручил будто Гуттенберговскую Библию. Я взглянул и тут же понял, что имею дело с одним из «популярных мастеров реалистического искусства», родным братом того, кто изобразил «Свидание с Душой». Вице-консул со скромным видом спросил, как я нахожу его английский, ведь для него он все-таки не родной язык. Подразумевалось, что если бы он писал свою книгу на греческом, то уж тогда язык его был бы вне критики. Я вежливо поинтересовался, могу ли надеяться где-нибудь приобрести это безусловно необыкновенное произведение, на что он сообщил, что, если я утром зайду в его офис, он преподнесет мне экземпляр в дар, в память о сем славном событии, завершившемся встречей двух душ, глубоко чувствующих величие прошлого. И все это было лишь первые брызги фонтана дерьмового красноречия, которое мне пришлось терпеть вплоть до окончания ритуала прощания. А до того была еще Смирна, описание с душераздирающими подробностями ужасных зверств, которые учиняли турки, уничтожая беспомощных греков, и спасительного вмешательства американского народа, о котором греки не забудут до конца своих дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49