Может быть, это витали души, загубленные в этих
стенах, а, может быть, это выходили наружу бесконечные
человеческие страдания.
Я был не первым и не последним среди тех, кого собирались
исключить из училища, но, если одни воспринимали это как
закрытие доступа к профессии умственного труда, другие как
крушение своих надежд на будущее, третьи как величайший позор и
связанные с ним последствия, у меня ко всему этому прибавлялось
еще одно - любовь к музыке, без которой я не мог жить.
Злости еще не было. Она пришла тогда, когда у меня
появилось желание что-то сделать с ними: раскрошить, размазать
их по стенке, то есть, потребность чисто физического действия.
Разумеется, все это было продуктом отчаяния, но отчаяния не
напрасного, не беспочвенного, и, если была злость, то она была
не беспричинная, не из-запустяка, а глубинная, "вынужденная"
злость.
Был у нас один студент, злой по характеру и очень хмурый.
Его отличали маленькие, заплывшие глазки, и лицо с наглым
выражением. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было
поверить, что с ним могло что-либо приключиться. А, между тем,
с ним произошла вот какая история.
При всем том, что по своей специальности он музыкант был
отличный (насколько может быть человек, ничего не чувствующий,
музыкантом) и что училищная администрация предпочитает любить
людей такого типа, у него что-то произошло с той
преподавательницей, которая мне самому поставила "неуд. ".
Из-за чего он с ней "заелся" или вызвал ее антипатию, не знаю,
но она начала его преследовать на всех своих уроках. Возможно,
в этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение; с
большой достоверностью я судить об этом не мог.
Она вела у него втопостепенные предметы, но, если бы она
того захотела, и, если она решила "завалить" его на экзамене,
никто уже не мог бы ему помочь. Что самое странное и
непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях, -
это то, что преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет
студенту о своих намерениях по меньшей мере еще за полгода, так
что все бывает уже заранее известно, но при этом ничего
изменить уже невозможно и никто не имеет к педагогу никаких
претензий, отчасти из-за совершенной бесполезности их
выражения. И вот, "доведя" этого студента до экзаменов, она
поставила ему "двойку", что грозило исключением из училища. И,
хотя при таком результате его полагалось исключить, его
родители каким-то образом постарались, чтобы его оставили на
второй год. Говорили, что родители теперь не пускают его домой
даже на каникулах, и, вообще, вид этого парня стал после этого
какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.
И вот теперь, когда я оправдывал их относительно перед
собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня, по
складу личности такого же, как они, плоть от плоти их
порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И
я понимал, что они не только приносят людям страдания и
несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим
образом на нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только
такая чудовщнная система могла дать им власть и право
распоряжаться людскими судьбами, возможность так издеваться и
проявлять свои жестокие, садисткие устремления. Я стал часто
видеть этого парня в обществе хулиганов, насмехаюшимся и
издеваюдимся над прохожими, над студентами училища, и я
объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся
в училище драмы. Теперь он, жертва, делал жертвами других.
"Если они делают других бандитами, - думал я, - то какими же
должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый
раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок
в своих чувствах. Для всех остальных эти истории проходили
бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне
справедливым.
Я часто был свидетелем того, как педагог, обнаружив
студента на коридоре, тащил его к завучу за безделие, а в день,
когда проходили экзамены, этот же студент важно хвалил перед
всеми своего педагога и чуть ли не кланялся ему в ноги. Для
меня все это было дико и непонятно. Я вдруг как-будто оказался
в каком-то фантастическом, перевернутом наоборот, мире, с
дикими, чуждыми для меня людьми, и все это было похоке на
сон...
Итак, мне надо было или забрать из училища документы, или
ждать, разрешат ли мне пересдать. А так, как я бил слаб и
беспомощен, и не мог решиться ни на какой шаг, само собой
оставалось только второе.
На душе было тяжело и страшно. Волю подавляло чувство
обреченности и безразличия. Тоска разрывала внутренность и,
казалось, я вот-вот должен был заплакать. Я прилагал все
усилия, чтобы хоть на минуту забыться, но все было тщетно, и я,
наверное, желал бы, скорее, умереть, лишь бы смерть окончила
эти страдания. Я пытался успокоить себя в тем, что после смерти
она непременно попадет в ад, но внутри меня какой-то голос уже
утверждал, что никакого ада нет, и от этого становилось еще
ужаснее и тоскливее. Я утешал себя тем, что не виноват в
случившемся, что стал жертвой советской системы образования, но
и это - ничего - не помогало. Я, почему-то, представлял, что
приговор уже вынесен, что я уже казнен, и только вот все еще
никак не умру и мучаюсь, медленно погибая. Мои мысли не давали
мне покоя, и я то вставал и ходил по коридору, то садился на
диван и начинал смотреть в окно. Наконец, я почувствовал, что
не могу больше ждать и решил сразу покончить со все этим. Надо
только встать с дивана, подойти к двери, повернуть ручку...
Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом,
а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может
каким-то образом повлиять на их решение, или что она может
посчитать это нескромным, не дали мне зайти в класс и узнать
все.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они
могли рассказывать о своих впечатлениях делиться мыслями Об
учебе. но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали
собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем
месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в
класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая
сила и принуждение проявлялись на каждом шагу. Больше всего
преуспевал тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не
любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил, -
даже не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с
утра еще ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать
педагога. Наконец, дверь открылась. и они вышли. Я встал и
подошел, приготовившись к самому худшему.
"Вы можете пересдать, - услышал я в ответ, - но прежде
вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз.
0, сколько раз в жизни я вот так же радостно летел вперед,
думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним словом
рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло
отметив это, пошатываясь, вышел из училища и направился на
автобусную станцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
стенах, а, может быть, это выходили наружу бесконечные
человеческие страдания.
Я был не первым и не последним среди тех, кого собирались
исключить из училища, но, если одни воспринимали это как
закрытие доступа к профессии умственного труда, другие как
крушение своих надежд на будущее, третьи как величайший позор и
связанные с ним последствия, у меня ко всему этому прибавлялось
еще одно - любовь к музыке, без которой я не мог жить.
Злости еще не было. Она пришла тогда, когда у меня
появилось желание что-то сделать с ними: раскрошить, размазать
их по стенке, то есть, потребность чисто физического действия.
Разумеется, все это было продуктом отчаяния, но отчаяния не
напрасного, не беспочвенного, и, если была злость, то она была
не беспричинная, не из-запустяка, а глубинная, "вынужденная"
злость.
Был у нас один студент, злой по характеру и очень хмурый.
Его отличали маленькие, заплывшие глазки, и лицо с наглым
выражением. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было
поверить, что с ним могло что-либо приключиться. А, между тем,
с ним произошла вот какая история.
При всем том, что по своей специальности он музыкант был
отличный (насколько может быть человек, ничего не чувствующий,
музыкантом) и что училищная администрация предпочитает любить
людей такого типа, у него что-то произошло с той
преподавательницей, которая мне самому поставила "неуд. ".
Из-за чего он с ней "заелся" или вызвал ее антипатию, не знаю,
но она начала его преследовать на всех своих уроках. Возможно,
в этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение; с
большой достоверностью я судить об этом не мог.
Она вела у него втопостепенные предметы, но, если бы она
того захотела, и, если она решила "завалить" его на экзамене,
никто уже не мог бы ему помочь. Что самое странное и
непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях, -
это то, что преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет
студенту о своих намерениях по меньшей мере еще за полгода, так
что все бывает уже заранее известно, но при этом ничего
изменить уже невозможно и никто не имеет к педагогу никаких
претензий, отчасти из-за совершенной бесполезности их
выражения. И вот, "доведя" этого студента до экзаменов, она
поставила ему "двойку", что грозило исключением из училища. И,
хотя при таком результате его полагалось исключить, его
родители каким-то образом постарались, чтобы его оставили на
второй год. Говорили, что родители теперь не пускают его домой
даже на каникулах, и, вообще, вид этого парня стал после этого
какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.
И вот теперь, когда я оправдывал их относительно перед
собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня, по
складу личности такого же, как они, плоть от плоти их
порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И
я понимал, что они не только приносят людям страдания и
несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим
образом на нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только
такая чудовщнная система могла дать им власть и право
распоряжаться людскими судьбами, возможность так издеваться и
проявлять свои жестокие, садисткие устремления. Я стал часто
видеть этого парня в обществе хулиганов, насмехаюшимся и
издеваюдимся над прохожими, над студентами училища, и я
объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся
в училище драмы. Теперь он, жертва, делал жертвами других.
"Если они делают других бандитами, - думал я, - то какими же
должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый
раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок
в своих чувствах. Для всех остальных эти истории проходили
бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне
справедливым.
Я часто был свидетелем того, как педагог, обнаружив
студента на коридоре, тащил его к завучу за безделие, а в день,
когда проходили экзамены, этот же студент важно хвалил перед
всеми своего педагога и чуть ли не кланялся ему в ноги. Для
меня все это было дико и непонятно. Я вдруг как-будто оказался
в каком-то фантастическом, перевернутом наоборот, мире, с
дикими, чуждыми для меня людьми, и все это было похоке на
сон...
Итак, мне надо было или забрать из училища документы, или
ждать, разрешат ли мне пересдать. А так, как я бил слаб и
беспомощен, и не мог решиться ни на какой шаг, само собой
оставалось только второе.
На душе было тяжело и страшно. Волю подавляло чувство
обреченности и безразличия. Тоска разрывала внутренность и,
казалось, я вот-вот должен был заплакать. Я прилагал все
усилия, чтобы хоть на минуту забыться, но все было тщетно, и я,
наверное, желал бы, скорее, умереть, лишь бы смерть окончила
эти страдания. Я пытался успокоить себя в тем, что после смерти
она непременно попадет в ад, но внутри меня какой-то голос уже
утверждал, что никакого ада нет, и от этого становилось еще
ужаснее и тоскливее. Я утешал себя тем, что не виноват в
случившемся, что стал жертвой советской системы образования, но
и это - ничего - не помогало. Я, почему-то, представлял, что
приговор уже вынесен, что я уже казнен, и только вот все еще
никак не умру и мучаюсь, медленно погибая. Мои мысли не давали
мне покоя, и я то вставал и ходил по коридору, то садился на
диван и начинал смотреть в окно. Наконец, я почувствовал, что
не могу больше ждать и решил сразу покончить со все этим. Надо
только встать с дивана, подойти к двери, повернуть ручку...
Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом,
а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может
каким-то образом повлиять на их решение, или что она может
посчитать это нескромным, не дали мне зайти в класс и узнать
все.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они
могли рассказывать о своих впечатлениях делиться мыслями Об
учебе. но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали
собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем
месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в
класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая
сила и принуждение проявлялись на каждом шагу. Больше всего
преуспевал тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не
любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил, -
даже не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с
утра еще ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать
педагога. Наконец, дверь открылась. и они вышли. Я встал и
подошел, приготовившись к самому худшему.
"Вы можете пересдать, - услышал я в ответ, - но прежде
вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз.
0, сколько раз в жизни я вот так же радостно летел вперед,
думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним словом
рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло
отметив это, пошатываясь, вышел из училища и направился на
автобусную станцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10