Кроме
того, я позволил себе слегка изменить наиболее характерные
места каденций и кульминаций. Собственно говоря, я играл даже
не гибрид из двух намеченных произведений, а, скорее, свою
собственную импровизацию, но строго в стиле двух намеченных
пьес. Она с подозрением посмотрела на меня и объявила, что
вообще не знает такого произведения. И добавила, что я вообще
"что-то не то" играю. Но, если отбросить это, то музыка похожа
на Шопена. Я сказал ей, что она ошиблась. Она бы, конечно,
продолжала возражать и высказывать свое недоумение, но, когда я
с самым красноречивым видом (предварительно захлопнув вторые
ноты) проиграл один раз, второй раз "Шопена" из цикла
"Карнавал", где кое-что соответствовало тому, что я прежде
играл, она сразу сказала "да это же "Шопен" Шумана, из
"Карнавала"; так что же перед этим было сыграно?
- Как что? - оскорбленным тоном произнес я. - Та же
самая пьеса. Но Вы ведь уже сказали раньше, что не знаете, что
это, а теперешняя Ваша догадка не в счет.
- Значит, перед этим была просто какая-то каша, а не
игра, - так, на стадии разбора, а настоящее произведение
зазвучало только теперь.
- Ваша задача, - сказал я сухим тоном завуча училища, -
определять произведение, как бы оно ни было сыграно.
Эта фраза завуча была широко известна. И она осознала, на
что я намекал. Если бы она мне стала возражать, до завуча могли
дойти слухи, что она оспаривает правильность его слов, и
тогда...
- Ну вот, - как-бы сочувствуя, произнес я, - историю
создания вы не знаете, мне пришлось самому пересказать ее за
вас, характеристику образов действующих лиц вы знаете самым
слабым образом, музыку вы совсем не знаете, - (все это
перечисление нужно было для того, чтобы выбить у нее из головы
все, за что она могла бы уцепиться), - что же, как вы думаете,
я могу вам поставить? - Она молчала. - Вот что бы вы сами
себе поставили? -
Этот был крайне подлый вопрос. А ведь именно он интенсивно
использовался педагогами муз. Училища, чтобы "сбить борзых".
Во-первых, даже самый наглый студент еще и еще раз вопрошал к
своей совести, сомневаясь в своей правоте, тем более, что
"добрый" педагог сам дал ему "возможность" решать свою участь.
С другой стороны, говорилось это всегда таким тоном, что не
предвещало ничего хорошего, и студент не мог сам себе вынести
приговор: чистосердечным "признанием" или, наоборот,
несогласием перенесшего оценку на один бал ниже педагога в
случае отказа в "признании" лишать себя последней надежды. Это
был период крайнего нервного напряжения, и никто не выдерживал
этой пытки, никто не мог назвать с в о й результат. Во-вторых,
существовала даже еще более опосредствованная "совесть" -
перед коммисией. Студент боялся, что, назвав слишком хороший
результат, приведет комиссию в негодование, тем самым еще более
ухудчив свое и без того крайне бедственное положение: даже если
этот "слишком хороший" результат равен "трем". Теоретическая
возможность поставить самому себе оценку и невозможность решить
ввою участь на практике переплетались настолько уродливо, что
студент, отчаявшись разобраться в своих чувствах, вынужден был
молчать. И тем самым униженно соглашался с комиссией.
- Я больше двойки вам поставить не могу. Более высоким
баллом даже педагог музыкальной школы не оценил бы уровень
вашего ответа.
На этом кончилась моя роль тирана. "Вот, - сказал я, с
облегчением вздохнув, - вы, зная в "десять" раз больше меня,
изучив досконально все то, что я только начинаю постигать, имея
большой опыт и тренинг, получаете у меня, у неуча, оценку "2".
И поставить ее вам я смог только потому, что играл в педагога.
А ведь и в педагогике я дилетант: я в своей жизни еще не дал ни
одного урока, и только одно место, временное звание
преподавателя, выпрошенное у вас на десять минут, сразу же
восполняет все мои пробелы, все мои незнания, заполняет все
пустоты в смысле того, что - вопреки всему - дает мне
преимущества перед вами. И, если бы я даже знал в десять раз
меньше этого, и этого знания было бы мне достаточно для того,
чтобы одним званием педагога иметь право унизить вас, внушить
вас, что вы - ничтожество, а я - верх мироздания и имею право
раздавить, уничтожить вас."
Она пыталась оправдаться тем, что она после консерватории
уже многое забыла, так как вела теперь другой предмет, но я
возразил, сказав, что она каждый год присутствует на экзаменах
и зачетах, что я регулярно вижу ее в музыкальной библиотеке и
что по своему предмету она сталкивается с программами по муз.
литературе. На это ей нечего было ответить. Она действительно
знала гораздо больше меня. И я увидел, что она поняла, на что я
намекаю: на то, что ей было проще и легче стерпеть унижение,
признав свою мнимую профессиональную непригодность перед
каким-то студентом, чем признать пусть даже не свою (она
считалась либеральным педагогом), так большинства других
преподавателей ответственность за жестокие, изощренные
издевательства над юными существами, почти еще детьми, ставшие
нормой в муз. училище...
Я отдавал себе отчет в том, что такого никогда быть не
могло, что она бы никогда не смогла говорить со студентом как с
равным - все они были ремесленниками и гордились своей
квалификацией, своей избранностью перед рабочими, перед
простыми людьми, я знал и то, что после такого эксперимента мне
не могло быть места в училище. Да и какой бы урок она извлекла
бы из этого? Все это было лишь чистым воображением. Но
вообрахением, в котором отразилась моя мечта на получение права
голоса, права убедить и доказать, что так дальше нельзя, что
происходящее аморально. Это была мечта если не о свободе слова,
то, по крайней мере, о свободе суждения о людях, о долге и
ответственности, включая ответственности тех, кто оказался как
бы в нише безнаказанности, кто вообразил, что относится к
идеологической элите. Это было воображение страждущего в
пустыне, которому представляются прозрачные, наполненные водой
ручьи, или человека, растерзанного и истекающего кровью, но
представляющего себя прежним: сильным и здоровым.
А тем временем я приближался к месту своего
заключительного сражения с этим безымянным Чем-то, -
всесильным и безжалостным, сознавая, что, столкнувшись с ним, я
не выйду победителем из этого самоубийственного столкновения.
Неукротимо, неотвратимо я приближался к городу.
В училище я поднялся на второй этаж, где должна была
происходить пересдача. Сердце у меня отчаянно билось; я
готовился сдавать, и, в то же время, оттягивал минуту моего
ответа перед комиссией. Каждый раз, когда хлопала дверь, я
вздрагивал и напряженно ждал, вслушиваясь, не назовут ли уже
сейчас мое имя. Казалось, что я ждал этого так, как должен
ждать чего-то человек, чувствующий всей спиной дуло
наставленного на него автомата. Выстрел должен был вот-вот
произойти, я тупо смотрел в одну точку, но ничего не видел
перед собой. Я только чувствовал, как конечности холодеют, а
невидимый механизм - как механизм часовой бомбы - отсчитывает
время, оставшееся до экзамена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
того, я позволил себе слегка изменить наиболее характерные
места каденций и кульминаций. Собственно говоря, я играл даже
не гибрид из двух намеченных произведений, а, скорее, свою
собственную импровизацию, но строго в стиле двух намеченных
пьес. Она с подозрением посмотрела на меня и объявила, что
вообще не знает такого произведения. И добавила, что я вообще
"что-то не то" играю. Но, если отбросить это, то музыка похожа
на Шопена. Я сказал ей, что она ошиблась. Она бы, конечно,
продолжала возражать и высказывать свое недоумение, но, когда я
с самым красноречивым видом (предварительно захлопнув вторые
ноты) проиграл один раз, второй раз "Шопена" из цикла
"Карнавал", где кое-что соответствовало тому, что я прежде
играл, она сразу сказала "да это же "Шопен" Шумана, из
"Карнавала"; так что же перед этим было сыграно?
- Как что? - оскорбленным тоном произнес я. - Та же
самая пьеса. Но Вы ведь уже сказали раньше, что не знаете, что
это, а теперешняя Ваша догадка не в счет.
- Значит, перед этим была просто какая-то каша, а не
игра, - так, на стадии разбора, а настоящее произведение
зазвучало только теперь.
- Ваша задача, - сказал я сухим тоном завуча училища, -
определять произведение, как бы оно ни было сыграно.
Эта фраза завуча была широко известна. И она осознала, на
что я намекал. Если бы она мне стала возражать, до завуча могли
дойти слухи, что она оспаривает правильность его слов, и
тогда...
- Ну вот, - как-бы сочувствуя, произнес я, - историю
создания вы не знаете, мне пришлось самому пересказать ее за
вас, характеристику образов действующих лиц вы знаете самым
слабым образом, музыку вы совсем не знаете, - (все это
перечисление нужно было для того, чтобы выбить у нее из головы
все, за что она могла бы уцепиться), - что же, как вы думаете,
я могу вам поставить? - Она молчала. - Вот что бы вы сами
себе поставили? -
Этот был крайне подлый вопрос. А ведь именно он интенсивно
использовался педагогами муз. Училища, чтобы "сбить борзых".
Во-первых, даже самый наглый студент еще и еще раз вопрошал к
своей совести, сомневаясь в своей правоте, тем более, что
"добрый" педагог сам дал ему "возможность" решать свою участь.
С другой стороны, говорилось это всегда таким тоном, что не
предвещало ничего хорошего, и студент не мог сам себе вынести
приговор: чистосердечным "признанием" или, наоборот,
несогласием перенесшего оценку на один бал ниже педагога в
случае отказа в "признании" лишать себя последней надежды. Это
был период крайнего нервного напряжения, и никто не выдерживал
этой пытки, никто не мог назвать с в о й результат. Во-вторых,
существовала даже еще более опосредствованная "совесть" -
перед коммисией. Студент боялся, что, назвав слишком хороший
результат, приведет комиссию в негодование, тем самым еще более
ухудчив свое и без того крайне бедственное положение: даже если
этот "слишком хороший" результат равен "трем". Теоретическая
возможность поставить самому себе оценку и невозможность решить
ввою участь на практике переплетались настолько уродливо, что
студент, отчаявшись разобраться в своих чувствах, вынужден был
молчать. И тем самым униженно соглашался с комиссией.
- Я больше двойки вам поставить не могу. Более высоким
баллом даже педагог музыкальной школы не оценил бы уровень
вашего ответа.
На этом кончилась моя роль тирана. "Вот, - сказал я, с
облегчением вздохнув, - вы, зная в "десять" раз больше меня,
изучив досконально все то, что я только начинаю постигать, имея
большой опыт и тренинг, получаете у меня, у неуча, оценку "2".
И поставить ее вам я смог только потому, что играл в педагога.
А ведь и в педагогике я дилетант: я в своей жизни еще не дал ни
одного урока, и только одно место, временное звание
преподавателя, выпрошенное у вас на десять минут, сразу же
восполняет все мои пробелы, все мои незнания, заполняет все
пустоты в смысле того, что - вопреки всему - дает мне
преимущества перед вами. И, если бы я даже знал в десять раз
меньше этого, и этого знания было бы мне достаточно для того,
чтобы одним званием педагога иметь право унизить вас, внушить
вас, что вы - ничтожество, а я - верх мироздания и имею право
раздавить, уничтожить вас."
Она пыталась оправдаться тем, что она после консерватории
уже многое забыла, так как вела теперь другой предмет, но я
возразил, сказав, что она каждый год присутствует на экзаменах
и зачетах, что я регулярно вижу ее в музыкальной библиотеке и
что по своему предмету она сталкивается с программами по муз.
литературе. На это ей нечего было ответить. Она действительно
знала гораздо больше меня. И я увидел, что она поняла, на что я
намекаю: на то, что ей было проще и легче стерпеть унижение,
признав свою мнимую профессиональную непригодность перед
каким-то студентом, чем признать пусть даже не свою (она
считалась либеральным педагогом), так большинства других
преподавателей ответственность за жестокие, изощренные
издевательства над юными существами, почти еще детьми, ставшие
нормой в муз. училище...
Я отдавал себе отчет в том, что такого никогда быть не
могло, что она бы никогда не смогла говорить со студентом как с
равным - все они были ремесленниками и гордились своей
квалификацией, своей избранностью перед рабочими, перед
простыми людьми, я знал и то, что после такого эксперимента мне
не могло быть места в училище. Да и какой бы урок она извлекла
бы из этого? Все это было лишь чистым воображением. Но
вообрахением, в котором отразилась моя мечта на получение права
голоса, права убедить и доказать, что так дальше нельзя, что
происходящее аморально. Это была мечта если не о свободе слова,
то, по крайней мере, о свободе суждения о людях, о долге и
ответственности, включая ответственности тех, кто оказался как
бы в нише безнаказанности, кто вообразил, что относится к
идеологической элите. Это было воображение страждущего в
пустыне, которому представляются прозрачные, наполненные водой
ручьи, или человека, растерзанного и истекающего кровью, но
представляющего себя прежним: сильным и здоровым.
А тем временем я приближался к месту своего
заключительного сражения с этим безымянным Чем-то, -
всесильным и безжалостным, сознавая, что, столкнувшись с ним, я
не выйду победителем из этого самоубийственного столкновения.
Неукротимо, неотвратимо я приближался к городу.
В училище я поднялся на второй этаж, где должна была
происходить пересдача. Сердце у меня отчаянно билось; я
готовился сдавать, и, в то же время, оттягивал минуту моего
ответа перед комиссией. Каждый раз, когда хлопала дверь, я
вздрагивал и напряженно ждал, вслушиваясь, не назовут ли уже
сейчас мое имя. Казалось, что я ждал этого так, как должен
ждать чего-то человек, чувствующий всей спиной дуло
наставленного на него автомата. Выстрел должен был вот-вот
произойти, я тупо смотрел в одну точку, но ничего не видел
перед собой. Я только чувствовал, как конечности холодеют, а
невидимый механизм - как механизм часовой бомбы - отсчитывает
время, оставшееся до экзамена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10