Или ты мне сейчас, взвесив все «за» и «против», скажешь, что хочешь говорить все откровенно, а значит, и жить… Или жить не будешь. Моя мысль ясна?
— Пожалуй… Но…
Маска встала и ушла. Наступила тишина, та самая, о которой говорят — гробовая. Я закрыла глаза. Зачем? Хотелось думать, что сплю, и все это только снится? Потрогала щеки ладонями, обнаружила — щеки холодные, а руки просто ледяные и дрожат. И внутри, в животе, набухает боль и ужас. Но мыслишки впрыгивают в голову какие-то несуразные, детские: «Неужели он это всерьез? Неужели меня можно взять и убить? Я же так люблю собак, сирень, лилии на воде… Чехова, Бунина, пушкина… За что убить? Я же сама никого не убивала… Я же ему все сказала, что знала…»
Врала, конечно, даже себе врала в эти страшненькие минуты. Ведь не все, далеко не все рассказала о том, что заметила, увидела, услыхала в проклятущем Доме ветеранов… Чуяла — нельзя, ни в коем случае нельзя нараспашку! Надо цедить факты, фактики, имеющие отношение только к Мордвиновой, к Обнорской, к Вере Николаевне, и все только о том, как старух обирают после смерти. Чтоб никаких сомнений у этого криминала-интеллектуала не возникло насчет искренности моих намерений написать материалец и ничего кроме. Материалец под названием «Грабеж покойных старух». И ни-ни про фальшивую телеграмму из Петербурга, что получил перед гибелью актер Анатолий Козинцов, и ни-ни про то, что как-то странновато ушли на тот свет друг за дружкой три старых актрисы… Ни-ни! Тем более нельзя, ни в коем случае нельзя проговориться о…
Вошел Интеллектуал все в том же пресловутом «чулке» вместо лица и, словно подслушав мои приказы себе, выдал:
— Если тебе нужен был громкий материал об ограблениях старух, почему ты продолжала работу в Доме? Разве не достаточно было своими глазами увидеть, как обобрали труп Мордвиновой, Обнорской? Вполне могла бы описать и вызвать слюну вожделения у жадного до таких штучек читателя. Слава, почем средь тусовщиков! Ты хлебнула уже этого сладкого зелья, когда написала про нравы на рынке. Для все ещё наивных — великое откровение! Ну так почему не бросила Дом, а продолжала играть роль Наташи, уборщицы из Воркуты?
Сел в кресло, закинул руки за голову, локти в стороны, приготовился ждать.
Но я-то понимала — времени у меня в обрез. Времени на то, чтобы убедить этого типа в том, что вся-то моя честолюбивая журналистская мечта была совсем бытовая, совсем узенькая, совсем без замаха на другие миры, а только показать общественности, какие безнравственные поступки могут совершать по отношению к старым, зависимым людям те, кто призван об этих людях заботиться, оберегать их от невзгод и неприятностей! Мне надо сосредоточиться и возжечь в себе то пламя азарта, которое не раз выручало на зачетах и экзаменах, когда знаний маловато, но так охота получить хорошую оценку. Ну и пошла-поехала каждое предложение проговаривать с пафосом и страстью первооткрывателя, стараясь уже одной интонацией убедить преподавателя в своей особой любви, преданности данному предмету. И ведь сколько раз сходило с рук… Редко кто, выводя в зачетке приличную оценку, все-таки укорял: «Слов много, куража море-океан, а все по верху…»
— Я не знаю, не понимаю, почему вы не верите мне? — приступила к выполнению данного себе задания, надеясь во всем блеске продемонстрировать абсолютную веру в неуязвимость собственной позиции. — Мне совсем нечего скрывать. Если вы в курсе, я ведь и про историю с Мордвиновой узнала не из каких-то там официальных источников, а только потому, что мне позвонила Маринка… Кстати, она бросила все после гибели Павла, решила не копать… себе дороже…
— Разумное решение, — оценила маска.
— Но меня заело. Вы это можете понять? При пожаре погибает старая, когда-то знаменитая актриса. За месяц до этого некий Сливкин получает от неё странное право распоряжаться дачей. Маринка остается по сути дела ни с чем… Все разворовано… Если не считать вазы, из-за которой убивают её мужа… Это же чудовищно! Это же не средневековье, а Москва накануне двадцать первого века! Дальше — больше, я присутствую при сцене, когда у неостывшего трупа Обнорской тетеньки в белом делят между собой её драгоценности и…
— Рекламная пауза! — перебила Маска. — Кто там отличился, на твой взгляд? Кто показался тебе более жадным и мелочным?
— Кто? — я понимала, что он меня ловит, пытается… — Сейчас подумаю… Пожалуй, они все одинаково противно себя вели все. Но более мелкой, загребущей мне показалась… пожалуй… Валентина Алексеевна, секретарша. Жалкая она в общем-то, убогая какая-то…
— В самом деле? Именно она?
— Так мне показалось. Вообще мне их всех жалко, все они какие-то убогие тетеньки… Где-то их можно понять — зарплата — кот наплакал… живут неизвестно где и как. Почти все беженки…
— понятно. Глубоко копнула, — произнес мой допросчик то ли всерьез, то ли с издевкой. — Теперь скажи мне вот что, как они о Сливкине, что говорят?.. И говорят ли?
— Ну, что он спонсирует Дом, не очень часто, не очень много, но кое-что дает… Это Удодов говорил. Ему виднее.
— Ты собралась упомянуть о Сливкине в своей газетенке?
— А почему бы и нет?
— Еще что тебя напрягло там? Какие моменты? Как тебе, к примеру, та же Аллочка?
— Она в грабежах не участвует.
— Но ведь не англ?
— Как и все мы.
— Не хитри. Тебе известно, что она наркоманит?
— Ну-у…
— Ладно. Проехали. Какие имена-фамилии ещё собиралась воткнуть в свою громокипящую статью?
— Удодова! Обязательно! Это же все на его глазах творится! Он делает вид, что ничего не знает, или, действительно, ничего не знает… Грабить покойниц! Старух! Это же черт знает что! Беспредел! Кошмар! Как можно жить, если знаешь, что в одной только Москве убиты тысячи стариков!
— И алкашей, — отозвалась Маска. — И психов. Но Козьму Прутков обронил как-то: «Бывает, что усердие превозмогает и рассудок», Твое усердие на поприще добывания правды, возможно, высоко оценят грядущие поколения, но на данный момент ты обречена… Почему? Потому что все ещё пытаешься изворачиваться, а не отвечать по существу, все ещё не хочешь понять размеры собственной глупой самоуверенности и роли денег в современном обществе, где вовсю идет строительство величавого здания капитализма. Деньги, деньги, Татьяна, решают все. И нет таких преград, которые и вчерашние большевики, и нынешние бизнесмены, которых ты, естественно, считаешь грабителями народа, не брали с одного-двух заходов во имя денег, «баксов», «зеленых»…
— Но что я должна рассказать еще?!
— Не рви понапрасну голосовые связки! Не переигрывай! Все-таки актрисы из тебя не вышло… Ты должна ещё раз хорошенько подумать о собственном будущем и поделиться со мной всеми своими соображениями по поводу Дома. Всеми. Без пропусков. Что ты там высмотрела, какие догадки пришли тебе в голову. Сколько раз тебе повторять? Ну и, само собой, ты скажешь, кто тебя послал, с каким конкретным наказом. Откуда, значит, нам ждать штормовых ветров.
— Да никто, никто меня никуда не посылал!
— И вот еще: если ты крутишь любовь со своим хирургом, зачем тебе потребовался фотокор Михаил? Ты что же, не любишь хирурга, а так?
— Я не хотела бы отвечать на этот вопрос.
— Понимаю. щепетильная барышня. Как же тогда ты очутилась в постели Михаила? Вроде, мало совместимо — борьба за общеполезную правду и рядовой блуд?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Пожалуй… Но…
Маска встала и ушла. Наступила тишина, та самая, о которой говорят — гробовая. Я закрыла глаза. Зачем? Хотелось думать, что сплю, и все это только снится? Потрогала щеки ладонями, обнаружила — щеки холодные, а руки просто ледяные и дрожат. И внутри, в животе, набухает боль и ужас. Но мыслишки впрыгивают в голову какие-то несуразные, детские: «Неужели он это всерьез? Неужели меня можно взять и убить? Я же так люблю собак, сирень, лилии на воде… Чехова, Бунина, пушкина… За что убить? Я же сама никого не убивала… Я же ему все сказала, что знала…»
Врала, конечно, даже себе врала в эти страшненькие минуты. Ведь не все, далеко не все рассказала о том, что заметила, увидела, услыхала в проклятущем Доме ветеранов… Чуяла — нельзя, ни в коем случае нельзя нараспашку! Надо цедить факты, фактики, имеющие отношение только к Мордвиновой, к Обнорской, к Вере Николаевне, и все только о том, как старух обирают после смерти. Чтоб никаких сомнений у этого криминала-интеллектуала не возникло насчет искренности моих намерений написать материалец и ничего кроме. Материалец под названием «Грабеж покойных старух». И ни-ни про фальшивую телеграмму из Петербурга, что получил перед гибелью актер Анатолий Козинцов, и ни-ни про то, что как-то странновато ушли на тот свет друг за дружкой три старых актрисы… Ни-ни! Тем более нельзя, ни в коем случае нельзя проговориться о…
Вошел Интеллектуал все в том же пресловутом «чулке» вместо лица и, словно подслушав мои приказы себе, выдал:
— Если тебе нужен был громкий материал об ограблениях старух, почему ты продолжала работу в Доме? Разве не достаточно было своими глазами увидеть, как обобрали труп Мордвиновой, Обнорской? Вполне могла бы описать и вызвать слюну вожделения у жадного до таких штучек читателя. Слава, почем средь тусовщиков! Ты хлебнула уже этого сладкого зелья, когда написала про нравы на рынке. Для все ещё наивных — великое откровение! Ну так почему не бросила Дом, а продолжала играть роль Наташи, уборщицы из Воркуты?
Сел в кресло, закинул руки за голову, локти в стороны, приготовился ждать.
Но я-то понимала — времени у меня в обрез. Времени на то, чтобы убедить этого типа в том, что вся-то моя честолюбивая журналистская мечта была совсем бытовая, совсем узенькая, совсем без замаха на другие миры, а только показать общественности, какие безнравственные поступки могут совершать по отношению к старым, зависимым людям те, кто призван об этих людях заботиться, оберегать их от невзгод и неприятностей! Мне надо сосредоточиться и возжечь в себе то пламя азарта, которое не раз выручало на зачетах и экзаменах, когда знаний маловато, но так охота получить хорошую оценку. Ну и пошла-поехала каждое предложение проговаривать с пафосом и страстью первооткрывателя, стараясь уже одной интонацией убедить преподавателя в своей особой любви, преданности данному предмету. И ведь сколько раз сходило с рук… Редко кто, выводя в зачетке приличную оценку, все-таки укорял: «Слов много, куража море-океан, а все по верху…»
— Я не знаю, не понимаю, почему вы не верите мне? — приступила к выполнению данного себе задания, надеясь во всем блеске продемонстрировать абсолютную веру в неуязвимость собственной позиции. — Мне совсем нечего скрывать. Если вы в курсе, я ведь и про историю с Мордвиновой узнала не из каких-то там официальных источников, а только потому, что мне позвонила Маринка… Кстати, она бросила все после гибели Павла, решила не копать… себе дороже…
— Разумное решение, — оценила маска.
— Но меня заело. Вы это можете понять? При пожаре погибает старая, когда-то знаменитая актриса. За месяц до этого некий Сливкин получает от неё странное право распоряжаться дачей. Маринка остается по сути дела ни с чем… Все разворовано… Если не считать вазы, из-за которой убивают её мужа… Это же чудовищно! Это же не средневековье, а Москва накануне двадцать первого века! Дальше — больше, я присутствую при сцене, когда у неостывшего трупа Обнорской тетеньки в белом делят между собой её драгоценности и…
— Рекламная пауза! — перебила Маска. — Кто там отличился, на твой взгляд? Кто показался тебе более жадным и мелочным?
— Кто? — я понимала, что он меня ловит, пытается… — Сейчас подумаю… Пожалуй, они все одинаково противно себя вели все. Но более мелкой, загребущей мне показалась… пожалуй… Валентина Алексеевна, секретарша. Жалкая она в общем-то, убогая какая-то…
— В самом деле? Именно она?
— Так мне показалось. Вообще мне их всех жалко, все они какие-то убогие тетеньки… Где-то их можно понять — зарплата — кот наплакал… живут неизвестно где и как. Почти все беженки…
— понятно. Глубоко копнула, — произнес мой допросчик то ли всерьез, то ли с издевкой. — Теперь скажи мне вот что, как они о Сливкине, что говорят?.. И говорят ли?
— Ну, что он спонсирует Дом, не очень часто, не очень много, но кое-что дает… Это Удодов говорил. Ему виднее.
— Ты собралась упомянуть о Сливкине в своей газетенке?
— А почему бы и нет?
— Еще что тебя напрягло там? Какие моменты? Как тебе, к примеру, та же Аллочка?
— Она в грабежах не участвует.
— Но ведь не англ?
— Как и все мы.
— Не хитри. Тебе известно, что она наркоманит?
— Ну-у…
— Ладно. Проехали. Какие имена-фамилии ещё собиралась воткнуть в свою громокипящую статью?
— Удодова! Обязательно! Это же все на его глазах творится! Он делает вид, что ничего не знает, или, действительно, ничего не знает… Грабить покойниц! Старух! Это же черт знает что! Беспредел! Кошмар! Как можно жить, если знаешь, что в одной только Москве убиты тысячи стариков!
— И алкашей, — отозвалась Маска. — И психов. Но Козьму Прутков обронил как-то: «Бывает, что усердие превозмогает и рассудок», Твое усердие на поприще добывания правды, возможно, высоко оценят грядущие поколения, но на данный момент ты обречена… Почему? Потому что все ещё пытаешься изворачиваться, а не отвечать по существу, все ещё не хочешь понять размеры собственной глупой самоуверенности и роли денег в современном обществе, где вовсю идет строительство величавого здания капитализма. Деньги, деньги, Татьяна, решают все. И нет таких преград, которые и вчерашние большевики, и нынешние бизнесмены, которых ты, естественно, считаешь грабителями народа, не брали с одного-двух заходов во имя денег, «баксов», «зеленых»…
— Но что я должна рассказать еще?!
— Не рви понапрасну голосовые связки! Не переигрывай! Все-таки актрисы из тебя не вышло… Ты должна ещё раз хорошенько подумать о собственном будущем и поделиться со мной всеми своими соображениями по поводу Дома. Всеми. Без пропусков. Что ты там высмотрела, какие догадки пришли тебе в голову. Сколько раз тебе повторять? Ну и, само собой, ты скажешь, кто тебя послал, с каким конкретным наказом. Откуда, значит, нам ждать штормовых ветров.
— Да никто, никто меня никуда не посылал!
— И вот еще: если ты крутишь любовь со своим хирургом, зачем тебе потребовался фотокор Михаил? Ты что же, не любишь хирурга, а так?
— Я не хотела бы отвечать на этот вопрос.
— Понимаю. щепетильная барышня. Как же тогда ты очутилась в постели Михаила? Вроде, мало совместимо — борьба за общеполезную правду и рядовой блуд?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84