Жаль, что с ними будет связано ваше имя…
– Эта слоновая кость предназначалась для хотя бы частичной оплаты нашего оружия, – сказал Вайтари. – Что доказывает, что, несмотря на ваши инсинуации, я не состою на содержании у какого бы то ни было правительства и мне не к кому обратиться кроме мирового общественного мнения. Во всяком случае вы больше не сможете делать вид, будто недавние беспорядки в Африке произошли только из-за какого-то одержимого, который хочет защищать слонов… Уже не выйдет. Наконец-то узнают правду… Я ее выскажу еще подробнее и яснее на суде.
– Да, у меня, и верно, нет вашего политического опыта, – проговорил Шелшер, – но все же советую утверждать, что эти грузовики со слоновой костью были подкинуты вам по дороге французскими властями, чтобы вас скомпрометировать… Ведь в борьбе все средства хороши.
Вайтари повел плечами и повернулся к нему спиной. Что же касается Хабиба – к тому вернулся прежний апломб.
– Честное слово, – сказал он. – Я просто «голосовал», чтобы меня подвезли…
Шелшер получил у него все нужные сведения о Мореле и о том, что тот намеревается делать. Он связался по рации с лейтенантом Дюлю, который сообщил ему об аресте Форсайта и Пера Квиста, которые тридцать шесть часов назад пытались пересечь суданскую границу.
Шелшер передал командование своему адъютанту и, взяв шесть солдат, самый выносливый грузовик и весь наличный запас бензина, сразу же пустился в дорогу. Он провел на Куру лишь несколько часов и попытался догнать Мореля, чьи следы без труда обнаружил на дороге в Голу: еще полчаса, и он приехал бы вовремя.
Когда Морель проезжал мимо обнесенного частоколом участка, где помещалась мусульманская школа, мулла Абдур, сидевший в своем белоснежном бурнусе под тенью акации, бросил на него настороженный взгляд. Для виду он излагал ученикам комментарии к Корану, присовокупляя к ним кое-какие новости о священной войне, полученные на севере. Перед ним сидело около двадцати учеников от двенадцати до пятнадцати лет, они завороженно слушали учителя, явно унаследовавшего свое искусство от арабских сказочников. В загородке кудахтали куры, грызлись две желтые собаки, но мальчики, скрестившие ноги под самой развесистой деревенской акацией, слушали разинув рты того, кто принес издалека эти волнующие рассказы. Неверные бегут от гнева Всемогущего, – но где найти убежище от Единого и Вездесущего? Гнев Владыки, Хави-Лель-Кейюна, Единственного живого Наместника Аллаха, падет повсюду, как благодатный дождь. Было видно, как песчинки в пустыне превратились в вооруженных всадников и хлынули на города неверных неудержимым потоком, – а бедные, не ведающие света иноверцы никак не могут понять, почему в пустыне гак мало воды и так много песчинок… Абдо Абдур с тех пор как покинул университет в Муссоро, куда наезжал ежегодно, в то же время, что и десять других проповедников Корана среди африканских племен, повторял эту речь в сотый с лишним раз; поэтому, произнося ее, он сонно озирался, стараясь не зевнуть, и почесывал седую щетину. Глаза его, подернутые влагой от восторга перед Словом Истины, все же так и рыскали вокруг, ища, чем бы ему рассеяться. Вот тут он и увидел проезжавшего через деревню, покрытого пылью Мореля, которого сопровождали женщина и трое мужчин – один из них был белый. Мулла сразу же узнал Мореля, – ему не раз приходилось сообщать о нем властям. Узнал он и юношу, ехавшего вплотную за французом, с пулеметом под мышкой. Его поразило осунувшееся лицо Мореля, и он решил, что Ubaba giva – предок слонов – скоро умрет. Поглядев еще раз на скрытное, решительное лицо юноши, мулла утвердился в своем предположении. То, что предначертано, наконец свершится… Абдо Абдур был хорошо осведомленным агентом.
Губернатор Форт-Лами зашевелился в кресле, подыскивая слова. Двенадцать часов подряд он ожидал сообщения по рации.
– Не понимаю… Шелшер находится на Куру с самого утра. Во всяком случае долго тянуться это не может. Надеюсь, его привезут живым, чтобы он мог дать показания.
– Если все так и случится, я сильно удивлюсь, – сказал Эрбье.
Он приехал, чтобы доложить о положении в своем районе, но губернатор вот уже три дня не отпускал его то под одним, то под другим предлогом. Они дружили без малого тридцать лет, и лишь случай да повышение по службе отдалили их друг от друга: один достиг вершины, а другой задержался и как видно навсегда на промежуточной ступеньке.
– Почему?
Эрбье вынул изо рта трубку. Зря он повсюду таскает этот агрегат, подумал губернатор, разумея громадную желтую пенковую головку с изогнутым чубуком, с которой Эрбье появляется на светских и официальных приемах, подчеркивая слегка эксцентричную, оригинальную сторону своей натуры «старого лесовика», что не внушало к нему расположения тех, кто требует срочно создать в Африке современный уклад и кадры в духе времени… Губернатор давно собирался поговорить с другом, но так и не решился дразнить человека, которого хорошо знал. Это смехотворное приспособление в виде трубки, вероятно, стало для Эрбье постоянным спутником, и сейчас было слишком поздно или слишком рано произносить post mortem его карьере: им обоим оставалось всего несколько лет до ухода в отставку.
– Меня удивит, если он дастся живым. Не думаю, чтобы Морель так уле мечтал жить в наших условиях. Я хочу сказать: в наших биологических условиях…
Губернатор пожал плечами. Он выглядел постаревшим и невеселым.
– Тебя не затруднит изложить это в официальном докладе? – спросил он. – У нас в министерстве еще нет философского подотдела, куда можно обращаться в серьезных случаях.
Но будет. А пока я хочу, чтобы Мореля привезли сегодня и чтобы он дал показания. В Париже все меньше и меньше верят в слонов. Им все ясно: политическая провокация. Но давай обождем. Он нам скажет…
Он улыбнулся.
– Тебя, может, удивит, но в каком-то смысле я ему доверяю. Пусть это глупо, но я верю, что он – человек правдивый… По-своему. Одержимый, конечно, помешанный, но искренний.
Очень уж ему тошно. Тошно от нас, от наших рук, сердец, наших жалких мозгов… Тошно от условий человеческого существования. Ясно, что не верхом на лошади и не с оружием в руках все это можно переменить… Но тут не трусость. Он взбесился… И строго между нами, в какие-то минуты я его понимаю… Короче, я хочу, чтобы он пришел сюда, сел вот на этот стул и объяснился. А в остальном… Карьера моя, как ты знаешь, в настоящее время…
Он поднял руки. Эрбье улыбнулся: один выйдет в отставку губернатором, другой – чиновником первого класса. Но Эрбье слишком любил Африку и ее народ, чтобы жалеть о том, что так и не смог посмотреть на них свысока; может, вид и хороший, но чересчур дальний.
Безбрежности просторов он предпочитал знакомые пейзажи. Уже давно выбрал для себя подходящую почву – землю черных крестьян – и жил на ней, привязавшись всей душой, даже не мечтая о вершинах. Он тихо сказал:
– Этого типа обуревают идеи, слишком благородные для человека… Подобных претензий не прощают. С таким сознанием жить нельзя. И тут ведь никакая не политика, не идеология.
На его взгляд, нам недостает чего-то куда более важного, какого-то органа, пожалуй… Нет того, что должно было быть. Я сильно удивлюсь, если он позволит взять себя живьем.
На террасе «Чадьена» кроме Хубера не было никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
– Эта слоновая кость предназначалась для хотя бы частичной оплаты нашего оружия, – сказал Вайтари. – Что доказывает, что, несмотря на ваши инсинуации, я не состою на содержании у какого бы то ни было правительства и мне не к кому обратиться кроме мирового общественного мнения. Во всяком случае вы больше не сможете делать вид, будто недавние беспорядки в Африке произошли только из-за какого-то одержимого, который хочет защищать слонов… Уже не выйдет. Наконец-то узнают правду… Я ее выскажу еще подробнее и яснее на суде.
– Да, у меня, и верно, нет вашего политического опыта, – проговорил Шелшер, – но все же советую утверждать, что эти грузовики со слоновой костью были подкинуты вам по дороге французскими властями, чтобы вас скомпрометировать… Ведь в борьбе все средства хороши.
Вайтари повел плечами и повернулся к нему спиной. Что же касается Хабиба – к тому вернулся прежний апломб.
– Честное слово, – сказал он. – Я просто «голосовал», чтобы меня подвезли…
Шелшер получил у него все нужные сведения о Мореле и о том, что тот намеревается делать. Он связался по рации с лейтенантом Дюлю, который сообщил ему об аресте Форсайта и Пера Квиста, которые тридцать шесть часов назад пытались пересечь суданскую границу.
Шелшер передал командование своему адъютанту и, взяв шесть солдат, самый выносливый грузовик и весь наличный запас бензина, сразу же пустился в дорогу. Он провел на Куру лишь несколько часов и попытался догнать Мореля, чьи следы без труда обнаружил на дороге в Голу: еще полчаса, и он приехал бы вовремя.
Когда Морель проезжал мимо обнесенного частоколом участка, где помещалась мусульманская школа, мулла Абдур, сидевший в своем белоснежном бурнусе под тенью акации, бросил на него настороженный взгляд. Для виду он излагал ученикам комментарии к Корану, присовокупляя к ним кое-какие новости о священной войне, полученные на севере. Перед ним сидело около двадцати учеников от двенадцати до пятнадцати лет, они завороженно слушали учителя, явно унаследовавшего свое искусство от арабских сказочников. В загородке кудахтали куры, грызлись две желтые собаки, но мальчики, скрестившие ноги под самой развесистой деревенской акацией, слушали разинув рты того, кто принес издалека эти волнующие рассказы. Неверные бегут от гнева Всемогущего, – но где найти убежище от Единого и Вездесущего? Гнев Владыки, Хави-Лель-Кейюна, Единственного живого Наместника Аллаха, падет повсюду, как благодатный дождь. Было видно, как песчинки в пустыне превратились в вооруженных всадников и хлынули на города неверных неудержимым потоком, – а бедные, не ведающие света иноверцы никак не могут понять, почему в пустыне гак мало воды и так много песчинок… Абдо Абдур с тех пор как покинул университет в Муссоро, куда наезжал ежегодно, в то же время, что и десять других проповедников Корана среди африканских племен, повторял эту речь в сотый с лишним раз; поэтому, произнося ее, он сонно озирался, стараясь не зевнуть, и почесывал седую щетину. Глаза его, подернутые влагой от восторга перед Словом Истины, все же так и рыскали вокруг, ища, чем бы ему рассеяться. Вот тут он и увидел проезжавшего через деревню, покрытого пылью Мореля, которого сопровождали женщина и трое мужчин – один из них был белый. Мулла сразу же узнал Мореля, – ему не раз приходилось сообщать о нем властям. Узнал он и юношу, ехавшего вплотную за французом, с пулеметом под мышкой. Его поразило осунувшееся лицо Мореля, и он решил, что Ubaba giva – предок слонов – скоро умрет. Поглядев еще раз на скрытное, решительное лицо юноши, мулла утвердился в своем предположении. То, что предначертано, наконец свершится… Абдо Абдур был хорошо осведомленным агентом.
Губернатор Форт-Лами зашевелился в кресле, подыскивая слова. Двенадцать часов подряд он ожидал сообщения по рации.
– Не понимаю… Шелшер находится на Куру с самого утра. Во всяком случае долго тянуться это не может. Надеюсь, его привезут живым, чтобы он мог дать показания.
– Если все так и случится, я сильно удивлюсь, – сказал Эрбье.
Он приехал, чтобы доложить о положении в своем районе, но губернатор вот уже три дня не отпускал его то под одним, то под другим предлогом. Они дружили без малого тридцать лет, и лишь случай да повышение по службе отдалили их друг от друга: один достиг вершины, а другой задержался и как видно навсегда на промежуточной ступеньке.
– Почему?
Эрбье вынул изо рта трубку. Зря он повсюду таскает этот агрегат, подумал губернатор, разумея громадную желтую пенковую головку с изогнутым чубуком, с которой Эрбье появляется на светских и официальных приемах, подчеркивая слегка эксцентричную, оригинальную сторону своей натуры «старого лесовика», что не внушало к нему расположения тех, кто требует срочно создать в Африке современный уклад и кадры в духе времени… Губернатор давно собирался поговорить с другом, но так и не решился дразнить человека, которого хорошо знал. Это смехотворное приспособление в виде трубки, вероятно, стало для Эрбье постоянным спутником, и сейчас было слишком поздно или слишком рано произносить post mortem его карьере: им обоим оставалось всего несколько лет до ухода в отставку.
– Меня удивит, если он дастся живым. Не думаю, чтобы Морель так уле мечтал жить в наших условиях. Я хочу сказать: в наших биологических условиях…
Губернатор пожал плечами. Он выглядел постаревшим и невеселым.
– Тебя не затруднит изложить это в официальном докладе? – спросил он. – У нас в министерстве еще нет философского подотдела, куда можно обращаться в серьезных случаях.
Но будет. А пока я хочу, чтобы Мореля привезли сегодня и чтобы он дал показания. В Париже все меньше и меньше верят в слонов. Им все ясно: политическая провокация. Но давай обождем. Он нам скажет…
Он улыбнулся.
– Тебя, может, удивит, но в каком-то смысле я ему доверяю. Пусть это глупо, но я верю, что он – человек правдивый… По-своему. Одержимый, конечно, помешанный, но искренний.
Очень уж ему тошно. Тошно от нас, от наших рук, сердец, наших жалких мозгов… Тошно от условий человеческого существования. Ясно, что не верхом на лошади и не с оружием в руках все это можно переменить… Но тут не трусость. Он взбесился… И строго между нами, в какие-то минуты я его понимаю… Короче, я хочу, чтобы он пришел сюда, сел вот на этот стул и объяснился. А в остальном… Карьера моя, как ты знаешь, в настоящее время…
Он поднял руки. Эрбье улыбнулся: один выйдет в отставку губернатором, другой – чиновником первого класса. Но Эрбье слишком любил Африку и ее народ, чтобы жалеть о том, что так и не смог посмотреть на них свысока; может, вид и хороший, но чересчур дальний.
Безбрежности просторов он предпочитал знакомые пейзажи. Уже давно выбрал для себя подходящую почву – землю черных крестьян – и жил на ней, привязавшись всей душой, даже не мечтая о вершинах. Он тихо сказал:
– Этого типа обуревают идеи, слишком благородные для человека… Подобных претензий не прощают. С таким сознанием жить нельзя. И тут ведь никакая не политика, не идеология.
На его взгляд, нам недостает чего-то куда более важного, какого-то органа, пожалуй… Нет того, что должно было быть. Я сильно удивлюсь, если он позволит взять себя живьем.
На террасе «Чадьена» кроме Хубера не было никого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119