Но, быть может, я чересчур много о нем раздумывал, и поэтому он в конце концов превратился для меня в фигуру почти эпическую.
«Я с ними связался потому, что они мне помогают, и потому, что они обещают сразу же, как только станут хозяевами, обеспечить безопасность слонов; они даже готовы вписать все дословно в свою программу и в свою конституцию…»
Я кинул на него испытующий взгляд – не издевается ли он надо мной, он нет, ничего подобного, он, казалось, просто сердится.
«Сначала всегда так говорят», – заметил я.
«Да, – спокойно согласился он, – сначала всегда так говорят. Но что мешает бельгийским, английским, французским и прочим властям показать пример? Очередная конференция в защиту африканской фауны скоро откроется в Букаву…»
Он опять заговорил об африканской фауне; не занимает ли она и правда все его мысли?
Я снова пристально посмотрел на него, но тщетно искал в глубине его глаз искру, блеск безжалостной насмешки. Если бы он только протянул руку тому человеконенавистнику, который сидит в каждом из нас, подмигнул бы ему с видом сообщника, я бы сразу почувствовал себя в своей тарелке, – кого же никогда не охватывала внезапная, хоть и преходящая неприязнь к себе подобным? Но нет, ничего похожего не было; казалось, он попросту сердится.
«Негодяи, – сказал он, слегка понизив голос, и лицо его потемнело. – Стреляют в стадо просто потому, что оно огромно и прекрасно. И еще говорят о „мастерской“ стрельбе. Среди убитых животных мы обнаружили самок: докажите, что это не правда!»
Это была правда.
– Но ваши друзья все же сожгли плантацию, – сказал я ему не слишком уверенно, – что уже смахивает на самый обыкновенный бандитизм.
«Да, мы действительно сожгли на севере плантацию. Плантацию Саркиса. Но тут случай совершенно ясный, и мы будем поступать так всякий раз, когда возникнет необходимость. Вы все понимаете не хуже меня».
Да, я и в самом деле понимал: под предлогом борьбы со слонами, вытаптывающими посевы, некоторые плантаторы принимались старательно истреблять целые стада. По закону такие карательные меры должны производиться под руководством главного егеря. Но на практике у плантаторов не было времени, а зачастую и желания обращаться к властям, и они принимались за дело сами, от души радуясь такой потехе.
– Это исключительный случай, – заметил я.
Я догадывался, что покривил душой. Я знал, например, что сейчас, пока мы тут беседуем, власти Южной Африки, Родезии и Бечуаналенда собираются планомерно истребить стадо в восемьсот слонов-мародеров, которые, вытесненные отовсюду увеличением пахотных земель, разоряли посевы в районе Тули, при впадении Лимпопо в Шаши. Это была одна из тех неизбежных коллизий, которые рождает прогресс, и спасти слонов не могла никакая добрая воля.
– И все же это случаи исключительные, – повторил я.
Впервые его заросшее лицо изобразило что-то вроде мрачной улыбки.
«Мы не будем жечь все фермы, – сказал он. Открыв портфель, он протянул мне лист бумаги. – Дайте им этот список; мы тут перечислили все виды, которым грозит уничтожение, их необходимо охранять.
Я взял список и с первого взгляда увидел, что человек там не упомянут. Мне до того было тягостно само это слово и все, что с ним связано, что я вздохнул с облегчением, и Морель сразу стал мне куда симпатичнее. Значит, он умел обойтись без ненужных сентиментальностей. Кроме слонов в списке присутствовали горная горилла, белый носорог, головоногие с желтыми спинками и вообще все породы, об исчезновении которых наши лесничие и натуралисты тщетно предостерегают правительство уже много лет. Но, как я сказал, главное заинтересованное лицо там не фигурировало, и мне стало веселее при мысли, что на сей раз ему не улизнуть и, быть может, скоро от него можно будет избавиться. Я смотрел на Мореля с видом сообщника, но напрасно искал в его лице хотя бы намек на соучастие, он просто-напросто сердился, в лице не было и тени задней мысли, и мое хорошее настроение сменилось яростью, ведь он напрочь отказывался сотрудничать. Это был явно один из тех, кто начисто лишен чувства юмора и не видит дальше собственного носа. Он стоял в траве перед моей лошадью, слегка расставив ноги, с глупейшим выражением непоколебимости на лице и, видимо, ни в чем не сомневался.
«Все, чего я прошу, – сказал он, – это закона, запрещающего охоту на слонов. Тогда я сразу же сдаюсь. Пусть сажают в тюрягу. Я ведь знаю, что ни один французский суд меня не осудит».
Я был возмущен. Да, я был просто в ярости, выведен из терпения, обуреваем страстным желанием дать ему в зубы, отколотить хотя бы для того, чтобы он понял, на каком он свете. На секунду я даже вспомнил о бане гестапо, о печах крематория, о последних атомных взрывах и обо всех прочих радикальных, решающих средствах – и это чтобы устоять на ногах и не выйти из себя. Ведь он, к тому же, нам доверял! Верил, что стоит лишь привлечь наше внимание к судьбе последних слонов, и мы тут же примем необходимые меры, чтобы обеспечить их бессмертие. И самым возмутительным было то, что он как будто ничуть не сомневался в нашей способности что-то сделать, верил, что и наша судьба, и судьба слонов – в наших руках, что охрана природы – наша задача, и не правда, что всему приходит конец, что еще есть возможность выкарабкаться. Это, несомненно, был мерзавец, недоразвитая рассудочная скотина, один из тех вечных дураков, которые ни черта не понимают, даже тогда, когда истина бьет в глаза. Вы простите мой лексикон, отец, но если кто-нибудь меня и бесит, так это жалкие пройдохи, которые верят, будто нашу жизнь надо просто хорошо организовать, – и все. Маньяки, извращенцы, они ни в чем не сомневаются и вечно тычут вам под нос меры, которые надо принять, и не дают никому покоя. – Сен-Дени печально вздохнул носом в темноте. Иезуит серьезно кивнул, и Сен-Дени подозрительно покосился на него, спрашивая себя, к кому же относилось это одобрение. – И тем не менее я не посмел ничего возразить.
Несмотря ни на что, мне не хотелось огорчать Мореля, хотя я испытывал желание встряхнуть его, выкрикнуть ему в лицо правду о нас самих и помочь ее опровергнуть. Он вынул из кармана табак, бумагу и свернул сигарету, все еще стоя передо мной с портфелем под мышкой, слегка расставив ноги, излучая уверенность и здоровье: вьющиеся волосы, вздернутый нос, прямой и открытый взгляд без тени цинизма; он продолжал без зазрения совести излагать свои немыслимые воззрения.
«Ведь что происходит? Люди просто не в курсе дела и потому сидят сложа руки. Но когда они утром развернут газету и узнают, что в год убивают тридцать тысяч слонов, чтобы сделать из бивней ножи для бумаги или запастись тухлятиной, и что есть такой парень, который из кожи вон лезет, чтобы это прекратилось, вот увидите, какой поднимется гвалт.
Когда им объяснят, что из ста пойманных слонят восемьдесят дохнут в первые же дни, на чью сторону, по-вашему, встанет общественное мнение? Ведь из-за таких вещей может пасть правительство, это я вам точно говорю. Достаточно, чтобы о них узнал народ».
Это было невыносимо. Я слушал, разинув рот, окаменев от изумления. Морель питал к нам доверие, полнейшее и непоколебимое, в котором было что-то первозданное, иррациональное, как море или как ветер, нечто такое, ей-богу, что в конечном счете как две капли воды походило на истину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
«Я с ними связался потому, что они мне помогают, и потому, что они обещают сразу же, как только станут хозяевами, обеспечить безопасность слонов; они даже готовы вписать все дословно в свою программу и в свою конституцию…»
Я кинул на него испытующий взгляд – не издевается ли он надо мной, он нет, ничего подобного, он, казалось, просто сердится.
«Сначала всегда так говорят», – заметил я.
«Да, – спокойно согласился он, – сначала всегда так говорят. Но что мешает бельгийским, английским, французским и прочим властям показать пример? Очередная конференция в защиту африканской фауны скоро откроется в Букаву…»
Он опять заговорил об африканской фауне; не занимает ли она и правда все его мысли?
Я снова пристально посмотрел на него, но тщетно искал в глубине его глаз искру, блеск безжалостной насмешки. Если бы он только протянул руку тому человеконенавистнику, который сидит в каждом из нас, подмигнул бы ему с видом сообщника, я бы сразу почувствовал себя в своей тарелке, – кого же никогда не охватывала внезапная, хоть и преходящая неприязнь к себе подобным? Но нет, ничего похожего не было; казалось, он попросту сердится.
«Негодяи, – сказал он, слегка понизив голос, и лицо его потемнело. – Стреляют в стадо просто потому, что оно огромно и прекрасно. И еще говорят о „мастерской“ стрельбе. Среди убитых животных мы обнаружили самок: докажите, что это не правда!»
Это была правда.
– Но ваши друзья все же сожгли плантацию, – сказал я ему не слишком уверенно, – что уже смахивает на самый обыкновенный бандитизм.
«Да, мы действительно сожгли на севере плантацию. Плантацию Саркиса. Но тут случай совершенно ясный, и мы будем поступать так всякий раз, когда возникнет необходимость. Вы все понимаете не хуже меня».
Да, я и в самом деле понимал: под предлогом борьбы со слонами, вытаптывающими посевы, некоторые плантаторы принимались старательно истреблять целые стада. По закону такие карательные меры должны производиться под руководством главного егеря. Но на практике у плантаторов не было времени, а зачастую и желания обращаться к властям, и они принимались за дело сами, от души радуясь такой потехе.
– Это исключительный случай, – заметил я.
Я догадывался, что покривил душой. Я знал, например, что сейчас, пока мы тут беседуем, власти Южной Африки, Родезии и Бечуаналенда собираются планомерно истребить стадо в восемьсот слонов-мародеров, которые, вытесненные отовсюду увеличением пахотных земель, разоряли посевы в районе Тули, при впадении Лимпопо в Шаши. Это была одна из тех неизбежных коллизий, которые рождает прогресс, и спасти слонов не могла никакая добрая воля.
– И все же это случаи исключительные, – повторил я.
Впервые его заросшее лицо изобразило что-то вроде мрачной улыбки.
«Мы не будем жечь все фермы, – сказал он. Открыв портфель, он протянул мне лист бумаги. – Дайте им этот список; мы тут перечислили все виды, которым грозит уничтожение, их необходимо охранять.
Я взял список и с первого взгляда увидел, что человек там не упомянут. Мне до того было тягостно само это слово и все, что с ним связано, что я вздохнул с облегчением, и Морель сразу стал мне куда симпатичнее. Значит, он умел обойтись без ненужных сентиментальностей. Кроме слонов в списке присутствовали горная горилла, белый носорог, головоногие с желтыми спинками и вообще все породы, об исчезновении которых наши лесничие и натуралисты тщетно предостерегают правительство уже много лет. Но, как я сказал, главное заинтересованное лицо там не фигурировало, и мне стало веселее при мысли, что на сей раз ему не улизнуть и, быть может, скоро от него можно будет избавиться. Я смотрел на Мореля с видом сообщника, но напрасно искал в его лице хотя бы намек на соучастие, он просто-напросто сердился, в лице не было и тени задней мысли, и мое хорошее настроение сменилось яростью, ведь он напрочь отказывался сотрудничать. Это был явно один из тех, кто начисто лишен чувства юмора и не видит дальше собственного носа. Он стоял в траве перед моей лошадью, слегка расставив ноги, с глупейшим выражением непоколебимости на лице и, видимо, ни в чем не сомневался.
«Все, чего я прошу, – сказал он, – это закона, запрещающего охоту на слонов. Тогда я сразу же сдаюсь. Пусть сажают в тюрягу. Я ведь знаю, что ни один французский суд меня не осудит».
Я был возмущен. Да, я был просто в ярости, выведен из терпения, обуреваем страстным желанием дать ему в зубы, отколотить хотя бы для того, чтобы он понял, на каком он свете. На секунду я даже вспомнил о бане гестапо, о печах крематория, о последних атомных взрывах и обо всех прочих радикальных, решающих средствах – и это чтобы устоять на ногах и не выйти из себя. Ведь он, к тому же, нам доверял! Верил, что стоит лишь привлечь наше внимание к судьбе последних слонов, и мы тут же примем необходимые меры, чтобы обеспечить их бессмертие. И самым возмутительным было то, что он как будто ничуть не сомневался в нашей способности что-то сделать, верил, что и наша судьба, и судьба слонов – в наших руках, что охрана природы – наша задача, и не правда, что всему приходит конец, что еще есть возможность выкарабкаться. Это, несомненно, был мерзавец, недоразвитая рассудочная скотина, один из тех вечных дураков, которые ни черта не понимают, даже тогда, когда истина бьет в глаза. Вы простите мой лексикон, отец, но если кто-нибудь меня и бесит, так это жалкие пройдохи, которые верят, будто нашу жизнь надо просто хорошо организовать, – и все. Маньяки, извращенцы, они ни в чем не сомневаются и вечно тычут вам под нос меры, которые надо принять, и не дают никому покоя. – Сен-Дени печально вздохнул носом в темноте. Иезуит серьезно кивнул, и Сен-Дени подозрительно покосился на него, спрашивая себя, к кому же относилось это одобрение. – И тем не менее я не посмел ничего возразить.
Несмотря ни на что, мне не хотелось огорчать Мореля, хотя я испытывал желание встряхнуть его, выкрикнуть ему в лицо правду о нас самих и помочь ее опровергнуть. Он вынул из кармана табак, бумагу и свернул сигарету, все еще стоя передо мной с портфелем под мышкой, слегка расставив ноги, излучая уверенность и здоровье: вьющиеся волосы, вздернутый нос, прямой и открытый взгляд без тени цинизма; он продолжал без зазрения совести излагать свои немыслимые воззрения.
«Ведь что происходит? Люди просто не в курсе дела и потому сидят сложа руки. Но когда они утром развернут газету и узнают, что в год убивают тридцать тысяч слонов, чтобы сделать из бивней ножи для бумаги или запастись тухлятиной, и что есть такой парень, который из кожи вон лезет, чтобы это прекратилось, вот увидите, какой поднимется гвалт.
Когда им объяснят, что из ста пойманных слонят восемьдесят дохнут в первые же дни, на чью сторону, по-вашему, встанет общественное мнение? Ведь из-за таких вещей может пасть правительство, это я вам точно говорю. Достаточно, чтобы о них узнал народ».
Это было невыносимо. Я слушал, разинув рот, окаменев от изумления. Морель питал к нам доверие, полнейшее и непоколебимое, в котором было что-то первозданное, иррациональное, как море или как ветер, нечто такое, ей-богу, что в конечном счете как две капли воды походило на истину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119